У СЧАСТЬЯ ШИРОКИЕ КРЫЛЬЯ

 

Я и мечтать не мог, что доживу до времени, когда в Россию вернутся ее светлые праздники с колокольным звоном, имена ее подвижников, страдальцев, великих мыслителей, ученых, писателей, художников — всех тех, кто воплощает загадочное чудо российской духовности. Что я сам вместо мычания смогу читать стихи юным почитателям поэзии и дарить им свои книжки. Возродилось великое дело милосердия, начатое княгиней Елизаветой Федоровной в Марфо-Мариинской обители. И счастье, что я с первых дней возрождения Русской Православной церкви прихожу в Пятигорский

 

храм, носящий имя святого Лазаря, и могу помогать отцу Филлипу в сборе средств нуждающимся. А их у нас во времена реформ появилось что-то уж много. Но так было всегда. Ничто новое не рождается без крови. И когда Петр Первый делал свою перестройку, почти четверть населения погибла от жестких нововведений. Всё было - и колокола переливали на пушки, и церковные дела контролировал какой-то военный господин, и кругом воровство, и рабский труд на великой стройке...

На возведении корпуса второй очереди Аркагалинской ГРЭС вкалывал вместе с нами отец Стефан из Львова. Был как все, ничем особо не отличался, не отлынивал от тяжёлой и малоприятной работы, а усердно махал киркой, долбил ломом мёрзлую землю, лопатой вышвыривал её из траншеи наверх. За религиозную пропаганду ему влепили десять лет с поражением в правах, у нас в зоне о таких говорили: «Дали по рогам». Но и после отсидки на Большую землю его не пустили, а определили к монтажникам счетоводом. Помимо всего прочего, промышлял святой отец в рабочем посёлке тем, что отпевал умерших, крестил новорожденных, венчал наречённых. Разумеется, делалось это секретно и только для проверенных людей. И никто его ни разу не подвел, мы хорошо знали, что за это можно схлопотать - упекли бы вновь за колючую проволоку.

Из событий тех лет память сохранила поездку в Сусуман на слёт ударников. Было это в канун Нового, 1956-го года. Везли передовиков ГРЭС под конвоем, и обращение оставалось прежним - гражданин, но только не товарищ. Всё было торжественно, как это водится у коммунистов: пылкие призывные речи руководителей, их пожелания нам — поднять, повысить, ускорить... Партийные боссы - смех да и только! - вручили зэкам-передовикам грамоты и красные вымпелы, чтобы алели они на наши храбочих местах - в пример другим. Засунул я этот свой новогодний подарок под матрац - в случае шмона надзиратель уже не посмеет, как прежде, сбросить на пол мои личные вещи. Так поступили и другие ударники. Во всяком случае, в цехах вымпелы не алели. Хотя звание ударника всё же давало нам кое-какие маленькие радости. Я, например, получил специальный пропуск и мог свободно в любой час перейти из жилой зоны в рабочую. Думаю, всё же это было больше продиктовано производственной необходимостью: на стройке ввели вторую смену и для контроля я, как заместитель прораба, обязан бывать на объекте. Не раз ночевал в кабинете начальника, в те дни мало кто спал в бараках - готовилась сдача второй очереди объекта под ключ, и мы жили в напряжении.

Когда наступил день сдачи, народу съехалось немало, чиновники все важные такие, чопорные. Аж мурашки по коже ползут. Когда принимали мой участок, я обратил внимание на молоденькую энер-

 

гичную женщину, члена комиссии, толково разбирающуюся в теплопроводе. Пожалуй, она одна была свежим лицом среди партийной номенклатуры. Познакомились. Девушка первой протянула руку:

— Шура. Простите, Александра Никитична Капустина, инженер теплоэнергетик, — представилась и густо покраснела.

— Вкусная фамилия - Капустина, — пошутил я, задерживая в своей огрубевшей руке её ладонь.

С Шурой у меня сложились добрые отношения. Я мог уже назвать девушке своё настоящее имя и отчество, а не прятаться за безликим лагерным номером, долгие годы служившим мне единственным удостоверением личности:

— Марко, по фамилии Гавриш, москвич.

— Что-то Гавришей среди русских не припоминаю...

— Оно и понятно, предки мои сербы. Судьба забросила нас сначала в Галицию, потом в Россию. А я, их отпрыск, на Крайнем Севере золото добываю, в краю белых медведей электростанцию строю.

— Так вы из столицы? А я ивановская, в Москву всегда тянуло, хотелось хоть одним глазком взглянуть на Кремль, на москвичей, узнать, как живут люди в главном городе страны.

— Ну, это дело поправимое. Вот пустим ток - и отправляйтесь в Первопрестольную. В столице отлично можно провести отпуск. Театры, кино, выставки... Столько соблазнов!

— Где уж мне... В Иванове дедушка, бывший красный партизан, дожидается, да маленькие сестры чуть ли не каждый день письма шлют: «Ждем, соскучились...» Не могу без них, к ним и поеду, помочь надо — взрослые, поди. Мама до войны умерла, у отца другая семья. На ноги дед ставил нас - был и за мамку, и за папку, и за кухарку. Это он надоумил меня, старшую из детей, идти на инженера учиться, благо, что энергетический институт рядом с родным домом был.

— Я тоже мать свою, Софью Ильиничну Коптеву, до войны потерял. Отца, Марко Матвеевича Гавршпа, схоронили годом раньше. Голод их одолел. А за мамку, как вы сказать изволили, дядя был, брат ее родной.

— Горе да беда с кем не была. Расскажешь о своих?

— Трудная это тема, без боли не вспомнишь, - и я поведал Александре историю своей семьи.

— В Первую мировую мама выхаживала раненых, бойцы не знали, что она учительница, с утра в школе с детьми возится, а после занятий в госпиталь спешит. Но так поступали тогда многие знатные женщины. Царица Александра Федоровна, к примеру, и дочери ее в войну белые халаты надели, санитарками служили. Патриотов в России ценили и уважали. В госпитале и свела судьба моих родителей.

 

Поженились они в начале семнадцатого. После ранения отца демобилизовали, работал в городской управе Курска, мать учительствовала. Сначала революция, потом гражданская война нарушили семейную идиллию. То красные разоряли город, то белые, занимая его, вешали отступников. В школе занятия срывались. Новые порядки - новая программа обучения. Мама не выдержала испытаний и навсегда покинула школу. На руках у нее к тому времени уже были двое сыновей. А в двадцать втором тяжело заболел отец. Его сразил энцефалит спинного мозга, подхваченный в командировках по губернии. Болел десять лет, постепенно угасая. На маму лег неподъемный для женщины груз забот: зарабатывание денег, поиск продуктов и лекарств, ухаживание за больным мужем, кухня, стирка, уборка, уроки с детьми. И так десять лет. Она была добра к людям и легко ранима, принимала чужую боль как свою. Вставала с петухами и ложилась, когда замирал звон последнего полуночного трамвая. Беспросветная, мучительная жизнь подорвала ее здоровье. Но мама не сдавалась, вела себя так, чтобы ни мы, дети, ни посторонние не замечали ее страданий. Соседи говорили: Святая женщина.

В тридцать втором, уже как схоронили отца, мама простудилась, и с воспалением легких ее положили в больницу. Питание скудное, в городе свирепствовал голод, но мама умудрялась сунуть в руки брату и мне свою скудную порцию хлеба. Мы не отказывались, брали - то же очень хотелось есть. В той палате от больной соседки мама заразилась скоротечной чахоткой. Ее мучили приступы, она теряла сознание, впадала в забытье, не было лекарств, чтобы сбить жар. Как-то нам передали, что мама просит срочно придти к ней. Мы с братом замешкались, а когда появились в палате, было уже поздно: ее безжизненное тело покрывала белая простыня. Соседка прошептала: «Она так хотела с вами проститься и что-то важное сказать». Всю жизнь не могу простить себе, что в смертный час не был рядом с самым родным и близким мне человеком.

В лагерном управлении Государственная комиссия, прибывшая из Москвы в нашу глухомань - и как только добирались — пересматривала наши дела. Сначала запросили дела тех, кого судил не суд, а Особое совещание, в народе прозванное тройкой. Потеряв покой, мучился я неизвестностью. В сотый раз задавал себе один и тот же вопрос: «Есть на свете правда?» У меня не только аппетит пропал, я лишился сна. Только работа облегчала муки ожидания. А из зоны, прощаясь с нами, один за другим уходили счастливчики: немец Юниман, радист из Армавира Коля Рязанов, хохол из Мариуполя Женя Чичмели, марксист Помыкалов.

Меня вызвал следователь по делу блатных, устроивших кровавое побоище бандеровцам. Интересовался моим сербским происхож-

 

дением, жизнью предков в Западной Украине, спрашивал, нет ли у меня каких связей с мятежниками. Дело шьет, решил я, не хочет отпускать на свободу. Ну почему? И вдруг шевченковское – «Нэмае правды на зэмли, як нэма ее на нэби».

23 февраля мы, бывшие офицеры-узники, тайно устроили небольшое застолье, чтобы отметить День Красной армии, к которой имели прямое отношение. Неожиданно меня вызвали в спецчасть. Неужто кто донес? Сердце ушло в пятки. Но начальник секретки мне объявил об освобождении и о снятии судимости. Весело глядя в глаза, добавил:

— После оформления документов можешь ехать в любой город Союза. Любой город - твой, маленький и большой, областной и столичный...

Вот это подарок!

Крылья выросли у меня за спиной. С радостной вестью летел я к ребятам. Сердце разрывалось от счастья, хотелось крикнуть всему миру: «Я свободен! Сво-бо-о-оден, слышите?» Друзья подняли за меня кружки, наполненные до краев спиртом:

— Поздравляем!

— Вот жизнь! Не знаешь - не то давиться, не то топиться, не то жениться.

Горючие слезы текли по щекам, горло сдавила спазма. Не помню, как - друзья ли довели или сам я притопал, - но ту ночь провел у Александры Никитичны, у моей дорогой Шурочки. Пришел к Сашеньке в гости, да так и остался с ней на сорок лет.

С утра отпросились на пару часов у начальства. Загса в зоне не было, и мы поспешили в поселковый Совет. Там записали наши фамилии в казенную книгу, выдали документы — все честь по чести — но брызг шампанского не было, и никто не кричал: «Горько!» А свадебный марш сыграла нам ГРЭС: барабанами, большими и малыми, гремели шаровые мельницы, дробя в пыль куски угля, трубой гудело пламя в паровых котлах, флейтой пели ролики ленты углеподачи и басом отзывался им турбогенератор. Ну чем не музыка жизни? Так нам казалось тогда, ведь это была наша станция, нашими руками построенная, наше детище.

Компания за свадебным столом собралась небольшая, только круг друзей: Коля Хмелев с молоденькой женой Люсей, пара Войцеховских - Емельян и Евгения да мы с Шурочкой. Стол накрыли богатый. Золотые прииски и ударные стройки Крайнего Севера снабжались хорошо: кета, горбуша, крабы, печень трески, колбасы высшего сорта, их доставляли с материка в бочках, залитых смальцем. А на выпивку - спирт, приготовленный из отборной кубанской пшеницы. Водка и шампанское на Колыме появлялись редко: под Новый год и в середине короткого полярного лета. Было шумно и весело.

 

Рассказывали анекдоты, фотографировались. Ребята напутствовали:

— Лет до ста прожить!

— Два горя вместе, третье - пополам.

— Ну что вы, горе только одного рака красит!

— Пожелание невесте: день плакать, а век радоваться.

Про себя я молился и благодарил Бога за подаренное счастье быть рядом с любимым человеком, чувствовать его близость - чистую, незапятнанную. И век отмерил нам немалый, родили мы и воспитали двух деток - Витюшу и Аннушку. Брак наш освятил и детей окрестил отец Стефан. И кланяюсь ему низко и всем тем, с кем делил горе и беду немецкого плена и сталинских лагерей. Самое главное в жизни, конечно же, - любовь. Если любви нет, люди быстро стареют, угасает их интерес к жизни. Когда она приходит, жизнь возвращается вновь, причем даже в старости.

На крутых поворотах истории, когда политические бури проникают в каждый дом, люди разобщаются, теряют ориентиры, озлобляются, брат не понимает брата, родители детей. Все это было и в гражданскую войну, и в годы сталинских репрессий, и теперь вылезает на каждом шагу то одним, то другим горем.

С давних времен для меня политические обвалы — как стихийные бедствия. Рассуждать некогда - как говорит чеховская Соня: «Надо жить, дядя Ваня, надо жить...» - А значит - выкарабкиваться, работать, помогать ближним, терпеть.

Если бы Сталин считался с мнением крупных военных специалистов (к началу сороковых еще не все были расстреляны), то меньше было бы окруженцев и тех, кто попал в фашистскую неволю, прошел испытание концлагерями и сгинул потом в печах крематориев. Если бы СССР подписал Международную конвенцию Красного Креста и Полумесяца, то советские военнопленные смогли бы получать из нейтральной Канады и Австралии медикаменты, продовольственные посылки, письма. Но Конвенцию Кремль не подписал, тем самым лишив наших военнопленных защиты против произвола и издевательств гитлеровцев, люди гибли от голода и болезней, были доведены до скотского состояния. Думаю, потому и появились на свете власовцы, смогли возникнуть восточные формирования и другие антисталинские группировки. В них шли люди, спасая себя от мучительной смерти. Действовал уже не разум, а инстинкт самосохранения. Неприятие идеи защиты Красного Креста и Полумесяца - не есть выражение силы компартии, а больше ее слабости - боялись, что многие, лоб в лоб соприкоснувшись с противником, сдадутся в плен. Власть достигла цели в другом: бойцам и

 

командирам объявили: лучше смерть в бою, чем немецкий плен. Но ведь из истории войн человечество знало, что ни одна война не обходится без плена. Сталин лишь высказался в том смысле, что у него нет советских военнопленных, есть только изменники Родины.

В начале третьего тысячелетия у России снова смутные времена, потрясения, грязь с камнепадом, кровь. Но жить-то надо - дыхание не остановишь. Живите и вы, люди добрые, долго-долго! Бог вам поможет не сбиться в пути! Я это знаю.