ТЕРРИТОРИЯ ТЬМЫ

 

В этапной камере можно было спать днем и ночью. В ней я провел несколько дней, последних дней в Москве, перед разлукой на долгие годы.

В этапной камере и двух недель не находился. Сокамерники позавидовали: последним пришел, первым вышел. Видно, срочно требовались люди моей специальности.

— Легкой и нормальной тебе горбушки!

— Домой здоровым вернись!

— Держи хвост пистолетом, не падай духом!

— Храни тебя Господь!

С товарного двора меж Рижским и Ленинградским вокзалами

 

 

увозил меня вагонзак, по-старому, столыпинский. Вагон купиванный, но зарешеченные двери открыть можно только снаружи. В купе вошел первым, устроился на второй полке. Еще одну занал зек с таким же сроком - на всю катушку, офицер запаса. Зовут Василием. Военную форму сменить не успел, хотя погоны спорол.

Затем купе стали заполнять разношерстные по окрасу и разносортные по преступным делам, разнокалиберные по срокам наказания. Они старались занять верхние, в нормальных поездах багажные, полки. Нижние - плацкарт - рассчитаны на четырех пассажиров каждая. На полу места отведены самым бесправным - и по гражданским правам, и по блатным законам отвергнутым. Последний втиснулся в наше пристанище зэк с наглой физиономией, летний загар не сошел еще с его крепко сбитого тела. Холодным и жестким взглядом он оценил обстановку и четверым мужикам, сидящим на нижней полке, приказал: «Встать! Я здесь прилягу, эта лежанка не для вас».

Но дверь открылась еще раз, и в купе появился новый пассажир - худенький подросток небольшого росточка. Он дождался, когда надзиратель наглухо закроет дверь, вытащил из-за пазухи остро отточенную ложку и, направляя ее в глаз жертве, отбирал все, что казалось ему ценным: пиджак, ботинки, кольца, часы, съестные припасы. К нам с Василием он не подошел.

Вскоре дверь еще раз щелкнула, в купе просунулась голова надзирателя, он подал знак на выход молодому урке, тот мгновенно поднялся, бросил на плечи мешок с трофеями и последовал за ним. Мы с соседом переглянулись: продолжать грабить?

Ночь все дальше уносила нас от Москвы. Остановок не было, колеса, постукивая на стыках рельс, отсчитывали первую тысячу километров. Утром раздавали баланду, хлеб, чай. В туалет оправиться водили по одному. У открытой двери дежурил охранник и командовал: «Быстрее, ты в вагоне не один. Поднатужься, если само не идет. Ишь, падла, расселся словно барин». Как это было унизительно, мерзко и до слез обидно за свое бесправие.

В Свердловске нас ждал крытый грузовик. Везли ночью, по притихшим улицам города, чтобы пролетарии не видели этого печального явления. Во дворе пересыльной тюрьмы нас разбили на группы, которыми заполнили пустующие в камерах места. Нас, бывших офицеров, набралось человек семь-восемь, всех засунули в ОДНГ камеру.

— Значит, так: блатных здесь много, сами видели в «столыпинке», потому надо держаться вместе, - наставлял нас Виктор Боглаенко, сорокалетний москвич. - Иначе нас перережут поодиночке или сделают калеками. Сроки у каждого большие, бояться нечего, милости от государства не приходиться. Вспомните фронт, там было

 

не легче. Сегодня мы - единый кулак.

В Свердловске стало ясно, что этот город не столица: в тюрьме и на ее территории — вонь, грязь, беспорядок, крысы, с которыми, как и насекомыми, борются постоянно, но бесполезно. Камеры большие, забиты до отказа. На нарах тесно, поворачиваться на другой бок приходится по команде. Под нарами картина та же, тот, кто имеет подстилку, ходит в везунчиках - пол цементный, в лучшем случае покрыт асфальтом, тело застывает. Под нарами спать считается приличным, плохо, если место достанется на полу - без крыши над головой: его толкают, перешагивают через тело, во время потасовок достается ни за что ни про что. Хуже всех лежащим у параши: постоянное хождение, вонь, сырость и, главное, - позор. Там устраиваются униженные из униженных. Но жить-то надо - дыхание не остановишь.

Верховодил в этой большой камере ссученный вор по кличке Барин. Первыми ввели нас, бывших офицеров со статьей 58/1б. Барин бросил циничный взгляд на каждого, прищурив глаз, быстро оценил обстановку и скомандовал шестеркам:

— Эй, вы, пидары! Растратчики и расхитители народного добра, марш под нары! Освободить места защитникам Отечества! Да побыстрей, без канители! Мать вашу так-перетак.

Камера зашевелилась, ожила, тяжело заскрипели нары, началось какое-то движение. Дяди, не потерявшие еще своей былой важности от прежних должностей, полезли под нары. Костюмы и пожитки давно проиграны в карты на предыдущих пересылках ворами в законе. А здешним сукам достались лишь жалкие крохи от былых материальных благ. Привилегии для господ закончились, Фортуна, сделав резкий поворот, отвернулась от них.

Наша восьмерка заняла нагретые места на нарах. Соседи, видя благосклонность Барина, потеснились, оставляя новеньким места больше, чем занимали сами.

За нами в камеру попали еще несколько человек с этапа. Когда дверь захлопнулась, шестерки начали шмонать новичков. Все, что привлекало внимание, бесцеремонно отбирали. Из сумок, кошелок, сидров содержимое вытряхивали на пол, потом происходил отбор напоминающий детскую игру - это тебе, это мне...

Через два дня - снова этап. Тот же вагон, те же порядки. Ехали более суток, без задержки. Маневровым локомотивом вагон загнали на территорию зоны, прилепившейся на окраине Новосибирска. Заборы, вышки, прожектора, часовые, бараки с зарешеченными окнами и козырьками... Думали - последний пункт назначения. Оказалось, что это пересыльный лагерь для политических заключенных по статье 58/1б, уголовников здесь не держали. Атмосфера терпимая, питание сносное. Да и люди, казалось, смирились с без-

 

выходным своим положением, старались уйти в себя, забыться. Играли в шахматы, шашки - их давали заключенным, как и книги из лагерной библиотеки. Чтобы лучше знать друг друга, решили по кругу рассказывать по одному-двум эпизодам из своей жизни. Идею поддержали все. Лишь двое - молчаливые и хмурые - уклонились от воспоминаний.

— А им есть, что сказать - служили полицаями, зарабатывали у немцев на предательстве, получая неплохое жалованье.

— Пусть отчитаются, сколько наших людей загубили.

— Твари продажные! Давить таких надо.

Остановил волну ненависти старик, вероятно, из священников:

— Не судите, да не судимы будете

Мы опомнились. На какое-то время в камере установилась тишина. Стыдно стало за устроенный самосуд. Есть закон, пусть он и работает.

Обед нам устроили прямо-таки царский: рыбий суп из осетрины, густой, наваристый. Гадали - к чему бы это? Уж не праздник какой у чекистов? Радость наша длилась недолго. Через пару часов многих стало тошнить. В камеру срочно притащили парашу. К рвоте прибавился понос. Забегали надзиратели, приехали санитарные машины из военного городка. Всем подряд стали промывать желудки, делать уколы. Но четверым помощь медиков уже была не нужна. Ситуацию раскрыли позже. Рыба эта предназначалась военнослужащим соседней части, но на склад она поступила уже с душком, и санитарный врач запретил употреблять деликатес в пищу. Не пропадать же добру - и соседи передали ценный товар заключенным. На кухне, не советуясь с начальством, втихую решили ее быстро реализовать. А мы думали, что у чекистов праздник.

Прошел слух - за нами пришли вагоны-телятники или, на блатном жаргоне, краснухи. Вагоны специально оборудованы для перевозки заключенных — с бачком для питьевой воды, парашей и надежными запорами на дверях. Под самой крышей - окошечки, хотя и зарешеченные, зато через них поступает свежий воздух. Половые доски после дезинфекции пахли карболкой.

В последнюю минуту отправления в вагон втиснули шестерых зэков, как потом выяснилось, уголовников. Они сразу определили себе место в углу, присматриваясь к обстановке, вели себя тихо, не наглели.

Вагон жесткий, на каждом стыке подбрасывает, и того тряпья, подложенного под голову, не хватает, чтобы смягчить тряску. Мы скоро намяли бока. Из окошек потянуло сперва дымным ветерком

 

того промышленного города, потом свежим, чистым и смолянистым воздухом сибирской тайги. Благодать! Я думал, что уже никогда не избавлюсь от смрадного застоя тюремных камер.

— Братва, хочу порадовать! - приподнялся на локте туляк Виктор Баглаенко. - Домашние мои расщедрились, - прислали мешочек крепкого табачку, так что курева хватит на всю дорогу. Подходите от каждой пятерки, насыплю на большую закрутку.

К нему потянулись люди, получали махорку вместе с бумажкой и благодарно отходили. От блатных поднялся курчавый малый. Туляк отмерил и ему норму. Но блатной вдруг резко выхватил кисет из его рук и важно, не торопясь, направился к своим.

— Мразь! Блоха болотная! - Виктор словно на пружине подскочил с места, в один прыжок настиг блатаря и одним махом вырвал у него кисет.

Урки поднялись с мест, выбросив вперед исколотые руки с остро заточенными ложками, по-волчьи, стаей наступали на Виктора, сужая круг. Мы не успели еще сообразить, что к чему, как товарищ наш короткими и точными ударами уложил всю банду на пол. Никто - ни мы, ни блатные - настолько не ожидали такой молниеносной атаки туляка, что даже онемели. Виктор, как потом оказалось, был мастером спорта по боксу. Пинками под зад загнали блатных назад в угол. Придя в себя, урки стали слать в наш адрес угрозы и проклятия:

— Этого не простим! На первой же пересылке отыграемся.

— Предатели! Знайте - финал будет в бухте Ванино.

— Да откуда вам известно, что катим к океану?

— Беспроволочный телефон и почта у нас работают исправно. Мы знаем все.

Еще какое-то время блатные угрожали расправой, потом присмирели, затихли. Баглаенко не обозлился, курить им давал, как всем. Во время коротких остановок урки вместе с нами выносили парашу, меняли воду в бачке. Раз в сутки, перед приемом пищи, этапное начальство пересчитывало пассажиров, сверяя каждого по длинным формулярам. Пуще всего конвой боялся побега. Заключенных сбивали в одной половине вагона. Охранник, вооружившись колотушкой, простукивал потолок, стены, пол. Автоматчики держали нас на прицеле, в любую минуту могли открыть огонь на поражение. Если кто при перебежке мешкал, то получал удар по спине шлангом или колотушкой, а, бывало, и по голове. Могли и ошибиться при пересчете или просто покуражиться, тогда перебежку повторяли, давая волю злобе.

Дорога до Хабаровска была долгой. Эшелон часто загоняли в тупик и там он, в ожидании локомотива, простаивал. Не только пища, но и вода становились все хуже. Конвой зверел, глумился над зэка-

 

ми. Главные города Сибири - Красноярск, Иркутск, Читу - видел мельком, стоя на плечах товарища. Когда миновали великие рекам Обь, Енисей, Ангару, озеро Байкал и бескрайние просторы тайги, свернули на юг, не доезжая Хабаровска. Состав паромом переправили на другой берег овеянного легендами Амура. Поезд шел по сложному горному хребту к берегу Татарского пролива и вскоре достиг бухты Ванино. Конвой убрал блатных из вагона.

Бухта встретила хорошей погодой. В начале августа небо здесь еще голубое, с моря дует едва ощущаемый ветерок. Зеркальная даль Тихого океана уходит от прибрежной полоски земли далеко за горизонт, в бесконечность, сливаясь с небом; с другой стороны тянутся невысокие сопки - отроги Сихотэ-Алинского хребта.

Городок пересыльного лагеря разделен колючей проволокой. В каждом секторе есть ворота, они же и выводят на приполярные земли. Одноэтажные здания бараков выкрашены в чистый белый цвет. Посмотреть издали — благодать да и только! Если бы не вышки с пулеметами да колючая проволока, - то прямо-таки база отдыха, курорт на берегу пролива.

Через эти ворота нас ввели в новую обитель. Здесь уже собралось много людей с разных этапов. Они образовали живой коридор, надеясь среди новеньких отыскать своих знакомых. Старший распределял по баракам. Ну, чем не курорт: внутри бараков светло, чисто, матрацы покрыты попонами. Днем помещения не запираются, выход свободный. Кормят сносно, оно и понятно — готовят зэков к работе в тяжелых условиях Крайнего Севера.

Проходили дни, недели, а судно на Колыму все не прибывало. Однажды к нам, политическим заключенным, из соседней зоны через проделанные в колючей проволоке лазы прорвались уголовники, вооружены - кто палкой, кто камнями, - держатся плотной кучкой. Кого встретят, забивают до смерти. Пришлось организовать оборону - мы отламывали от нар доски и гнали ими непрошеных гостей. Охрана тоже попыталась навести порядок, раздались выстрелы.

Позже начальство объяснило: чтобы не попасть на Колыму, уголовники затевают драки, провоцируют бои между зонами, зная, что потом последует суд, и они в эту зиму останутся в Ванино. Заодно преследовалась и другая цель - запугать политических, подчинить их себе.

Сентябрь пришел с холодами. Небо и море разом поменяли свой цвет, сменив его на свинцовый. Холодные ночи выводили на небосвод мириады звезд. Пролив стал беспокойным, все чаще поднимал крутую волну. Беспокоил и настораживал крик чаек. Скоро зима.

Наконец к берегу причалил сухогруз «Джурма». Мы смеялись: в его трюмах вмещались от двух до трех тысяч голов «сухого груза».

 

Загрузка судна зэками проходила четко и быстро. Хотя и была небольшая заминка. Один из блатарей прибил гвоздями к доске свою мошонку. Надзиратели не решались сами освободить его от гвоздей и, чтобы вызвать врачей, сообщили начальству. Пока врачи оперировали самострела, мы заполнили трюмы и отчалили, не дожидаясь на борт виновника задержки судна.

Нар не хватало, люди ложились на мокрые доски, укрывавшие днище сухогруза. Я начертал на обрывке бумаги:

Наш сухогруз качался у причала.

По трапу в трюм Фортуна привела.

А В бухте осень золотом сияла

И лебедями плыли облака.

В моей груди такой тяжелый камень –

Нас, как рабов, увозят в дальний край.

Обида, боль, недоуменье с нами

Кричат на берег: «Родина, прощай!»

Трюм слабо освещали электрические лампочки. Воздух сырой, спертый. Судно так забили людьми, что трудно было отыскать место не только для ночлега, но даже для параши и бачка с водой. На палубу не выпускали. В люке маячил маленький кружочек неба, по нему я и отличал день от ночи.

Выйдя из бухты, сухогруз потерял равновесие, его раскачивало из стороны в сторону, а к ночи качка стала бешеной. За стеклом люка ревел океан, корпус корабля дрожал - это начинал разговаривать с нами повелитель морей и океанов грозный шторм, крепчавший с каждым часом. Судно то проваливалось в океанскую бездну, то взлетало на гребень гигантской волны. И людей в трюме то бросало к носу корабля, то на корму. И даже неподверженные морской болезни люди, начинали испытывать рвоту. Казалось, что желудок уже пуст, внутри ничего не осталось, но какая-то бесовская сила выворачивала из тебя последние капли. Стоны и крик не заглушали грохот волн. Господи, пронеси и помилуй Трудно дышать. Я отыскал щёлочку в коробке вентиляции, приложился к ней ртом и только тогда почувствовал облегчение.

Команда сухогруза догадывалась, что творилось внутри трюма. Но людей не жалели, люк распахнули лишь утром, когда слабый луч солнца едва выбелил край свинцового неба. Поднялся на несколько ступенек вверх и тут меня поразила чудовищная картина: водяной вал, величиной с пятиэтажный дом, набрасывался на наше беззащитное судёнышко и, словно раненый зверь, с рёвом откатывался назад, зализывая раны, теряя клоки пены, которую тут же уносил в бездну высокий гребень волны. То вдруг вал относило далеко в сторону, и тогда его место стремительно занимали тёмные тучи, клубясь у самой палубы, они меняли форму. Потом небо летело вниз,

 

его тут же поглощала крутая волна. Судно казалось таким крохотным и ничтожным перед силой стихии, что по коже прокатывала дрожь, вызывая страх. Я чувствовал себя песчинкой, микроскопической точкой в необъятном просторе Вселенной. Мое горе, мое рабское положение были ничто в сравнении с силой природы. Я столкнулся с чем-то Великим. В такой ситуации остро чувствуется суть Бытия. С этого часа я уже не боялся шторма, не пугался неведомой мне Колымы, перестал думать о смерти.

Шторм трепал нас трое суток, судно трещало по всем швам, но устояло потому, что крепко было сработано русскими мастерами. Разбушевавшаяся стихия занесла корабль в чужие воды. Очень опасная ситуация для начальства, страшнее шторма. Наше морское путешествие затянулось на несколько суток. Каждый новый день становился холоднее, и мы жались друг к другу, пытаясь хоть как-то согреться. Несколько гипертоников отдали Богу душу. Их тела вынесли на палубу, составили акт и предали волнам Охотского моря. Царство им небесное!