15

Жизнь в Лодейном Поле. "Небесная карусель" и другие спектакли. И.Д.Калугин. Последняя гастроль.

 

В Лодейном Поле мы жили сначала в клубе, потом перебрались в только что построенное общежитие для итээровцев¹⁷² - двухэтажный дере-

 

вянный дом на берегу Свири. Большую его часть с отдельным входом занимало мужское общежитие, меньшую - наше, женское. Нам, шести женщинам, отвели отдельную комнату, потому что жили мы не по общему расписанию и возвращались после спектаклей часто поздно ночью. Мужчины-актеры жили в том же общежитии на мужской половине, однако вскоре администратор, главный режиссер и Л.А. получили разрешение переехать на частную квартиру. Столовая располагалась напротив через дорогу. Одно было плохо: комната оказалась очень холодной, ее было невозможно натопить, и часто зимой мы выходили "погреться" на улицу. А вообще-то мы старались проводить в театре как можно больше времени, даже когда не было репетиций, и тогда считалось, что мы разучиваем роли.

Время от времени нам напоминали о нашем подневольном положении и отправляли на какую-нибудь погрузку или разгрузку. Никто не думал о том, что, потаскав несколько часов мешки, например, с зерном, вечером актриса должна выходить на сцену, хотя у нее ломило руки, ноги и спину. Даже наших мужчин однажды отправили растаскивать бревна затора на реке, но это было, кажется, еще в Важинах...

Артистки из меня, конечно, не получилось. У меня не было никаких сценических способностей, использовали меня на коротких выходных ролях, поэтому очень скоро на мои плечи легла костюмерная - огромный деревянный сундук, в котором хранились все костюмы. А получив

 

в Лодейном Поле под костюмерную отдельное помещение, я могла все дни проводить там, что тоже было замечательно. На меня переложили и обязанности помощника режиссера, отдав в мое полное владение наш небогатый реквизит.

За период работы в Лодейном Поле у Л.А. было несколько прекрасных постановок, и так жаль, что от них не сохранилось ничего, даже эскизов, кроме черновых к "Вору" нашего друга П.А.Аренского¹⁷³. Одной из самых удачных и очень интересно решенных стала постановка пьесы А.Н.Островского "Не было ни гроша, да вдруг алтын", как говорил Л.А., с "небесной каруселью" - вращающимся задником, на котором были прикреплены фасады и крыши домиков, палисадники, маковки церквей - все то, что, медленно перемещаясь, создавало иллюзию меняющейся панорамы маленького провинциального городка.

Пьеса шла на фоне и под этой "каруселью", вносившей удивительную динамику и в то же время подчеркивавшей иллюзорность происходившего на сцене. Все это Л.А. сделал вдвоем со своим единственным рабочим-плотником (кажется, его звали Петр Иванович, фамилии уже не помню), немолодым уже человеком, всей душой преданным театру. Работал он, как мне кажется, не только днем, но и ночью, и был счастлив и горд, когда его за неимением свободных актеров выпускали на сцену в бессловесной роли какого-нибудь городового.

 

Пьеса ставилась к юбилею Островского, и Л.А. написал прекрасный пролог, который сам же и должен был читать:

 

На перекрестке двух тысячелетий,

Где "завтра" перекликается со "вчера",

Сегодня мы вспоминаем о замечательном поэте,

О гениальном мастере драматического пера...

 

Все было готово, когда вдруг выяснилось, что пролог этот не пойдет, так как в нашей КВЧ (культурно-воспитательной части) написан совсем другой пролог, нудный и неинтересный, в виде диалога А.Н.Островского с комсомолкой. После долгих дипломатических ходов нашего администратора в лагерных "верхах" удалось договориться, что пойдут оба пролога - сначала диалог КВЧ, а затем пролог Л.А.

Трагикомедия заключалась в том, что бездарнейшую роль комсомолки должна была исполнять я со своим постоянным и тоже бездарным партнером Поповым. Свою роль я добросовестно выучила, знала и его слова, а он, как обычно, вышел на сцену, ничего не подготовив. В это время многие актеры уже играли "как-нибудь". Перед занавесом поставили большое кресло, в него сел Попов - "дедушка Островский", я - "комсомолка" - расположилась возле его ног на полу, и начался наш "разговор":

 

- Ты, дедушка, должно быть, очень стар?

- Второй уж век живу на свете.

В России кол стоял...

 

 

Он замолчал, не зная, что говорить дальше. Мне следовало ему подсказать: "а на колу - корона", и так далее, но я ехидно подсказываю, а он послушно повторяет за мной:

 

...а на колу - ворона.

Кто ей не кланялся - хватали за бока

И слали далеко, подалее УСЛОНа...

 

Публике было все равно - "корона" или "ворона", но те, кто знал, в чем дело и прислушивался - очень веселились...

А время шло. Отбыл свой срок и уехал режиссер Григорьев. К этому моменту к нам из Кеми¹⁷⁴ перевели тамошний театр вместе с его режиссером, артистом ленинградского театра Игорем Дмитриевичем Калугиным, отбывавшим свои 10 лет. Позади у него была уже большая половина срока, потому что он вышел потом на волю вместе с Л.А. В Ленинграде он работал с Юрьевым¹⁷⁵, о котором всегда необычайно тепло вспоминал. Был он по-настоящему культурным, интеллигентным человеком, но уже безумно уставшим, и в результате этой усталости ко всему на свете совершенно безразличным и равнодушным. У нас с ним установились очень теплые отношения - и у меня, и у Л.А., но приехавшая с ним труппа оказалась настоящим сбродом. Вместе с ней приехала и "гремевшая" на Севере Ася З., отбывавшая свой срок за контрабанду¹⁷⁶.

Ставили мы "Овод"¹⁷⁷, "Разлом"¹⁷⁸, "Шулер" - пьесы, которые они привезли с собой,

 

здесь мы их только подновляли. В "Разломе" никто не хотел играть роль матери, ее дали мне, и после премьеры один из поклонников нашего театра не мог не заметить Калугину: "Неужели у вас на эту роль не нашлось никого постарше? Ведь как она (т.е. я) ни сдерживается, молодость из нее так и вырывается!..".

А между тем, это была одна из немногих ролей, которую я играла с удовольствием. Капитана (моего мужа по пьесе) играл сам Калугин. Ролей он никогда не учил, поэтому ему всегда надо было суфлировать. Еще я любила роль девицы в "Шулере". Л.А. очень интересно и гротескно решил всю постановку, включая костюмы и гримы, вышло очень хорошо, но едва лишь в спектакль ввели на главную роль Асю З., как она запротестовала и против костюма, и против грима. Калугин только махнул рукой: пусть делает, что хочет, не все ли равно! Так она и играла - в современном модном платке на гротескном фоне... Было глупо, досадно, но всем было все равно - лишь бы шло время.

Это было действительно так. В череде лагерных дней люди тупели, черствели, теряли ко всему интерес, работали по принципу: время идет - и хорошо... Интереса к делу не было даже в театре. Репетиции проходили кое-как. Надо удивляться, что спектакли все же получались, причем неизменно проходили с большим успехом у зрителей. Наверное, происходило так потому, что среди артистов были действительно талантливые люди. Но во всем остальном...

 

Нам с Л.А. было очень тяжело жить в этом коллективе, совершенно аморальном в своем настоящем и в своем прошлом, коллективе мало интеллигентном, живущем низменными страстями. Искусством никто не интересовался. Молоденькие девушки совсем разложились. Наесться, напиться - это было главным; у некоторых был еще личный успех на сцене. Бывали даже случаи воровства у своих же...

Очень мы любили поездки на Свирьстрой. Там был прекрасный деревянный театр, при театре - буфет, жили мы там в гостиничных условиях. С одной из таких поездок связано трагикомическое воспоминание.

Весной 1932 года ко мне на свидание приехала мама и поселилась на частной квартире. В это время мы готовили к постановке пьесу В.Шершеневича "Хряки". У меня в ней была крохотная роль киоскерши на железнодорожном полустанке. Она состояла буквально из двух слов, так что Калугин из-за приезда мамы вообще освободил меня от присутствия на репетициях. В результате, пьесу я знала, как говорится, "с пятое на десятое". Когда же наше "свидание" подошло к концу, кому-то в голову пришла замечательная мысль - попросить о его продлении на том основании, что мама сошьет костюмы для спектакля. Портнихи у нас при театре не было, поэтому разрешение дали легко. К маме на квартиру перетащили швейную машинку, и теперь туда можно было открыто приходить не только мне, но и Л.А., и

 

Калугину, и артистам для примерки, что тоже стало своего рода праздником для всех нас.

Наконец, все было приготовлено. Утром, накануне премьеры на Свирьстрое, труппа вместе с декорациями уехала из Лодейного Поля. Я задержалась, так как должна была на следующий день отправить маму в Москву с трехчасовым проходящим поездом и тут же ехать с нашим администратором на местном поезде в Свирьстрой. Мама благополучно уехала, ко мне подошел наш администратор и рассказал, что во время ночной репетиции актриса, игравшая главную роль, спрыгнула со сцены в оркестр и то ли вывихнула, то ли сломала ногу - ее тотчас же увезли в лазарет, так что "роль Тани будете играть вы!" Конечно, я только расхохоталась: обычная лагерная "хохма"...

Но это оказалось правдой. На Свирьстрое нас встречали Л.А и Калугин, и первые слова режиссера были: "Сегодня вам придется играть за Мусю..." - "Но я даже пьесы не знаю! Сейчас уже пять часов, я не смогу!" - "У нас безвыходное положение. Все билеты проданы, отменять спектакль нельзя, а кроме вас я никому не могу поручить эту роль". - "Вы же знаете, какая я актриса!" - "Знаю. Но вы - единственная интеллигентная женщина в театре. Поэтому вы справитесь. Выручайте театр и всех нас! Сейчас начнем репетировать..."

За два часа до начала спектакля мы успели проговорить (вернее, прочитать) второй акт. Суфлера не было. Калугин приказал всем ак-

 

терам подсказывать мне мизансцены во время действия. В семь часов я бросилась в театр и раздала костюмы. Мою прежнюю роль киоскерши с удовольствием взяла одна из наших сотрудниц.

В первом акте я не должна выходить на сцену, поэтому все это время я зубрила второй акт. Но поскольку во всех последующих актах я оказываюсь занятой, то слова роли приходилось зубрить в антрактах. Наша труппа с напряженным интересом следила за этой эквилибристикой, а Л.А. отчаянно за меня волновался. Последний акт я так и не успела вызубрить, знала только приблизительно общую канву действия и очень надеялась, что Калугин мне поможет.

И вот мы оба на сцене. По ходу действия стоим спиной к публике перед витриной фотографа и - молчим.

Я (шепотом): Что же вы молчите? Говорите что-нибудь!

Калугин: А вы, почему молчите? Я роль не знаю. Говорите вы!..

Так мы с ним импровизировали целый акт. Сейчас я даже не могу представить, как можно было вот так, практически не сходя со сцены, провести длиннющую пьесу, хотя изо всех углов мне подсказывали мизансцены. И все же спектакль прошел отлично, имел огромный успех. Л.А. был чрезвычайно горд за меня, а Калугин только и сказал: "Ну, вот видите - справились! А я что говорил?"

Следующий раз мы играли этот спектакль уже в Лодейном Поле, в своем театре, я успела выучить роль, но все говорили, что я играла

 

гораздо хуже, без того подъема, который был на Свирьстрое... На третий спектакль вышла поправившаяся Муся.

Однако далеко не все сходило нам так весело и гладко. Помню, в пьесе "Страх" мне пришлось играть роль следователя. Ее специально для меня переписали на женскую, и Калугин настаивал, чтобы я дала "обаятельный человеческий образ". Я постаралась это выполнить. Наступил день премьеры. На спектакль пришел начальник КВЧ и по окончании устроил директору и режиссеру страшный разгон "за искажение политического образа": "Ей надо в балет, а не следователя играть!" - кричал он в ярости.

На следующий день на эту роль назначили нашего "первого любовника". Роли он не учил, просто положил перед собой на стол листок, играл без грима, в лагерной униформе (защитного цвета штаны, заправленные в сапоги, и гимнастерка), в которой все ходили, с места не вставал - и все остались довольны. "Вот это - совсем другое дело!" - одобрил начальник КВЧ. А на меня был издан приказ отчислить из театра, и на следующий день ко мне явились в общежитие: на общие работы. Спасло то, что за мной числилась вся наша "костюмерная", которую я была обязана сдать кому-то другому, так что на первых порах меня отстояли "для сдачи", а потом официально утвердили на должности "заведующей костюмерной". Последнему я была очень рада. Сцена меня не влекла, даже была в тягость. Наш директор признавал, что я "не

 

передаюсь через рампу". Так что теперь я могла отсиживаться в своей комнатке и не ходить на репетиции.

Наверное, это и была моя "прощальная гастроль".

Не могу сейчас вспомнить, что, собственно, потом произошло. Как всегда в таких случаях бывает, кто-то, хотя вся труппа отличалась распущенным поведением, проштрафился (была то ли пьянка, то ли любовное свидание), а отвечали другие. Начались разбирательства, попрёки, напомнили нам с Л.А., что, дескать, мы вместе...

Все это меня уже давно выводило из равновесия. Я собралась и пошла с заявлением к самому главному начальнику, попросила его перевести меня из театра на работу медсестрой, а главное - разъединить с мужем. Он был поражен такой просьбой, и тогда я объяснила ему, что у меня нет больше сил терпеть вечные уколы и попреки со стороны актеров. Он мне сказал, что слышал о нас с Л.А. только хорошее, что мы ведем себя корректнее всех остальных, поэтому, понимая наше положение, он отправит нас куда-нибудь, где я смогу работать медсестрой, а Л.А. - художником на соответствующем производстве. Тогда я и услышала от него, что пришел приказ не разделять, а, наоборот, соединять семейных.

С этой радостной вестью я и вернулась домой.

Из театра отчислили нас двоих, Калугина, Асю З., и кого-то еще. Я сдала по акту костюмерную, и нас отправили под конвоем с вещами на Затон для пересылки куда-то еще.