- 157 -

13

Первое известие о Л.А.Никитине. Свидание в Майгубе. Доктор Виноградов. Этап в Свирьские лагеря

 

Во время жизни в Сегежском лазарете мне удалось разыскать Л.А. и даже насколько раз увидеться с ним. Я расспрашивала о нем каждого нового человека, но никто не мог мне сказать ничего утешительного. А тот день, когда это, наконец, произошло, был вообще исключительным по ряду причин.

Началось с того, что была назначена медицинская комиссия по переосвидетельствованию бывших больных, где, в зависимости от поставленной каждому "группы", их назначали на работы разной степени тяжести. Комиссию должен был вести доктор Вербель и, как обычно, он взял меня своим секретарем, зная, что у меня особая память на больных, и я всегда смогу ему что-то подсказать или о чем-то напомнить. Необычайность же того дня заключалась в том, что из дома ко мне пришли посылки и письма, а это случалось не часто, во-вторых же, я отправлялась в лагпункт в новом бумазейном платье и новых, правда, очень грубых, зато крепких ботинках. Все это мне разрешили купить, потому что я уже совершенно обносилась, а по дороге с Парандова на Сегежу у меня украли теплый платок и единственное запасное платье. Не получали же посылок мы из-за нашей молниеносной переброски.

Как обычно, на комиссию приехал представитель учетно-распределительной части (УРЧ), что-то вроде лагерного отдела кадров, тоже из

 

- 158 -

заключенных, но самодовольный и отъевшийся представитель власти. Не помню уже ни имени его, ни фамилии: Л.А. называл его "лавочником". Я знала его еще по Парандову, где он принимал наш этап, записывал, у кого какая специальность, чтобы назначить на работы, и еще тогда я спрашивала его, не встречал ли он Л.А.. Тогда он ничего не мог мне сказать. А тут узнал меня и говорит: "Вам привет от мужа..." Конечно, я страшно разволновалась, тем более, что "лавочник" обещал привезти в следующий раз письмо от Л.А., брался передать письмо ему и вообще "установить связь". Он уверял, что они с Л.А. - "друзья", что тот находится "очень близко" (потом я выяснила, что Л.А. был в Лей-губе), что он жив и здоров, служит в пожарной команде, и просил разыскать меня...

Как потом выяснилось, этот "лавочник" был гад и мерзавец большой руки. Из обещанного ничего не выполнил, но стал часто ездить в наш лазарет, то уговаривая продать ему оленью кухлянку, в которой я ходила, то обещая перевести нас с Сашей куда-то... Он даже брал от меня записки к Л.А., но, как потом выяснилось, не передал ни одной. Когда же я спрашивала, почему Л.А. не посылает с ним писем, он выдумывал разные отговорки: то уехал неожиданно, то не знал, что заедет к нам... И все же он сообщил обо мне Л.А., а мне рассказал, что того, как художника, взял к себе театр в Майгубе.

Это было уже много ближе к нам: в Майгубу почти каждый день ходила от нас подвода.

 

- 159 -

А о том, что Л.А. знает о месте моего нахождения, я узнала от нашей новой медсестры с Лейгубы, которая тотчас же по приезде сообщила, что встретила Л.А., выезжая из ворот своего прежнего лагеря, что он жив и здоров, живет в пожарной команде и занимается "живописными работами", то есть пишет различные лозунги и плакаты по технике безопасности.

Надо сказать, что "лавочник" все же получил по заслугам за свой обман. Обнаружив в его кармане одно из моих писем к Л.А., его жена решила, что оно написано его любовницей, и устроила своему благоверному такой грандиозный скандал с применением "подручных средств", что больше он у нас не появлялся.

Теперь, когда я выяснила, что Л.А. находится в Майгубе, вся моя надежда оказалась связанной с нашим снабженцем, Яшкой, который почти каждый день отправлялся туда на подводе - за продуктами, за лекарствами или отвозя тяжелобольных. Его я и посвятила во все обстоятельства дела - Яшке можно было довериться, он не раз уже доказывал нам свою преданность.

В одну из очередных поездок Яшка нашел в Майгубе театр, разыскал Л.А., передал мою записку и привез ответ. С тех пор связь была установлена, но требовалась строжайшая конспирация, потому что в то время всякое общение мужей с женами каралось особенно строго. Поэтому то, что делал Яшка, подвергая себя опасности, было настоящим подвигом. Следо-

 

- 160 -

вало учесть, что Яшка не мог заходить в наше общежитие вообще, а без конкретного дела - и в лазарет, стукачи были всюду. И вот, возвратясь из Майгубы и придя в свой барак, Яшка начинал "маяться животом": "Ох, болит... Надо к сестре бежать, опять чего-то съел, может порошки какие даст, у нее там есть всякие..." И вот он бежит ко мне, незаметно подсовывает привезенное письмо, а я ему выписываю "порошок" - записку для следующей поездки...

Иногда он привозил от Л.А. не только письмо, но летом зеленый лук, салат, редиску, даже огурцы - в "центре" это можно было достать, а здесь мы страдали без витаминов.

Л.А. старался всячески отблагодарить Яшку: рисовал его портреты, проводил на спектакли... Его собственная жизнь после этапа сложилась относительно благополучно, поскольку он избежал самого тяжелого - "общих работ", на которые направляли сразу по прибытии всех новых заключенных. Его же, как художника, тут же забрала себе пожарная команда. Это уже было привилегированным положением. Ну, а когда его взяли в театр, стало совсем спокойно: оттуда на "общие работы" обычно не брали...

Найдя друг друга, мы стали думать, как устроить наше свидание. В конце концов, сложился следующий план. Я должна повезти в Майгубу тяжелобольного в центральный лазарет, сдать его, а затем пойти в театр к главному режиссеру, чтобы попросить каких-либо пьес для нашего несуществующего "театрального

 

- 161 -

кружка". Режиссер будет предупрежден и тотчас же вызовет Л.А., а когда Яшка завершит все свои дела, то заедет за мной в театр, и мы вернемся в Сегежу.

Задумано было все идеально. Доктора Вербеля не было, его вызвали на какую-то эпидемию, кажется, на тиф, а его заместителя я легко убедила, что больного должна везти именно я, потому что случай трудный и надо квалифицированно объяснить его при сдаче. Яшка предупредил Л.А. о дне и часе моего приезда. Истинную цель поездки знала только Саша - я ехала в ее нарядной синенькой шубке с меховым воротничком и в чьей-то белой вязаной шапочке, но как ни хранили мы тайну, видимо, слухи все же просочились. Пока мы ехали лесом на санях, возчик - а он был из попов и, стало быть, почти, наверное, стукач, как то было в те годы, - все выспрашивал меня, зачем и к кому я еду. Не помню уже, почему мы сильно запоздали, только приехали мы вместо десяти часов утра уже в два часа дня, и когда, сдав больного в лазарет, я отправилась в театр, Л.А. там не было.

Как и было договорено, я вызвала главного режиссера, Виктора Николаевича Григорьева, сказала, что я из сегежского лазарета, у нас театральный кружок, вот я и приехала попросить каких-нибудь пьес... Пароль был произнесен полностью, но вместо того, чтобы послать за Л.А., Григорьев стал меня уверять, что никаких пьес у них нет и ничем помочь он мне не может. Как он потом рассказывал, он напрочь забыл о

 

- 162 -

предыдущей договоренности. Я готова была расплакаться, не зная, что делать, а тут еще подошел администратор и начал усиленно расспрашивать о нашем "кружке" - нельзя ли кого-нибудь от нас взять в театр?

На мое счастье неожиданно появился знакомый мне по Парандову парнишка, работавший в УРЧ. Он был украинцем, только что получил из дома посылку и решительно потащил меня к себе - угощать.

У него были какие-то действительно вкусные вещи - сало, ветчина, что-то сладкое... Но когда я услышала, что художник театра ("представьте себе, ваш однофамилец и тоже из Москвы...") пошел только что в столовую, я уже не захотела никаких лакомств. Я была настойчива в своем капризном желании тотчас пойти в столовую, чтобы попробовать тамошних кислых щей. Он был удивлен, но покорно повел меня. По дороге мы встретили возвращающегося Л.А. Не только броситься друг к другу - даже показать, что мы знакомы, было нельзя. "А мне Петя (так звали этого парнишку) сказал, что вы тоже москвич..." - "И вы москвичка?"...

Потом мне кто-то рассказывал, как изображал эту встречу Петя: "Как увидела этого Никитина, на меня и глядеть перестала, все только с ним и говорила..." С Л.А. еще был один актер. Все вместе мы пошли в столовую, там они накормили меня, потом вместе вернулись в театр. И лишь тут, увидев меня с Л.А., режиссер Григорьев хлопнул себя по лбу: вспомнил!

 

- 163 -

У них начинался спектакль, и меня повели в зал. Шла пьеса "Кто виноват?" - одна из их лучших постановок. Много позже и я играла в ней. Вообще, театр был хороший, там собрались профессиональные актеры, а Григорьев был прекрасным ленинградским режиссером, о нем нам и раньше приходилось слышать. Но смотреть на сцену я тогда не могла. Ведь это было первое наше с Л.А. свидание после более чем полугода такой тяжелой разлуки, когда мы не знали, доведется ли нам снова увидеть друг друга. Я только глядела на него, - сказать ведь ничего было нельзя по-настоящему, - но и это было уже счастьем... По-моему, я так и не досмотрела спектакль: за мной заехал Яшка, надо было возвращаться в Сегежу...

Второе наше свидание с Л.А. было организовано основательнее и с большей гарантией.

К тому времени доктора Вербеля от нас перевели во вновь организованный Свирьлаг. Сначала его замещал студент-медик - невежественная и мерзкая обезьяна с золотой челюстью, с которым у всего персонала была глухая вражда. После его обхода больных я вызывала нашего фельдшера Ивана Федоровича, мы с ним делали второй обход и лечили больных по своему усмотрению. Слава Богу, эту рыжую обезьяну вскоре куда-то услали, и должность врача стал исполнять Иван Федорович.

А в центральный лазарет Майгубы главврачем прислали доктора Виноградова - серьезного, культурного, человечного. С его женой,

 

- 164 -

очаровательной женщиной, я сидела вместе в Бутырках и при первом удобном случае передала ему, что могу рассказать о ней, поскольку сам он о ней не имел никаких сведений. Сегежский лазарет находился в его подчинении. Воспользовавшись этим обстоятельством, он приехал нас инспектировать, а затем стал часто ездить, читая нам, сестрам, лекции, которые были совершенно необходимы.

Я рассказала ему о жене все, что мне было известно, и он был бесконечно благодарен этому сообщению. А когда я призналась, что в Майгубе находится мой муж, он отнесся к этому очень внимательно, и по возвращении познакомился с Л.А.. Остальное было уже просто. В очередной приезд доктор Виноградов поручил мне отвезти в Майгубу больного. Везла я его поездом, на станцию в Майгубе были посланы санитары с носилками, потом доктор Виноградов пригласил меня зайти к нему в кабинет, а там меня уже ждал Л.А.. Это было наше первое свидание без свидетелей: Виноградов ушел и запер нас. Но нервы все равно были напряжены до предела, мы все время боялись, что кто-то нас обнаружит, и чем это нам грозило, я сейчас даже представить не могу. И все равно - хоть по душам поговорили...

Поздно вечером вместе с Яшкой я вернулась в сегежский лазарет. Больше мы с Л.А. в Майгубе не виделись. Вместе с театром его вскоре перебросили в село Важины на реке Свирь, в центр нового лагеря Свирьстроя. Но

 

- 165 -

до этого произошло несколько эпизодов, на первый взгляд незначительных, однако сыгравших огромную роль в нашей дальнейшей жизни. Началось, кажется, с того, что жена какого-то начальника потребовала у Л.А. "цветочков для вышивания". Потом то ли этот начальник, то ли другой, вызвал Л.А. писать его портрет и портрет его жены. Даже такая возможность вернуться к живописи для Л.А. была радостью. Появились и другие заказы, и в последнем письме, которое привез тот же Яшка, Л.А. сообщил, что начальник санчасти, чей портрет он тоже писал, обещал ему при первой же возможности отправить меня следом за ним в Важины.

Л.А. уехал с театром, и снова моя жизнь превратилась в ожидание: скоро ли?

Последние дни на Сегеже были трудными.

Как я уже сказала, за главного у нас остался Иван Федорович. Он был добрый и сердечный человек, жалел нас, женщин, и даже построил нам во дворе лазарета качели. В то время больных было немного, работы совсем мало, все свободное время мы качались. Сестры были молодые, веселые. С нами качались санитары, выздоравливающие больные, приходили наши друзья из УРЧ. По вечерам собирались в комнате Ивана Федоровича, приходил с гитарой работник УРЧ, "страдавший" по одной из наших сестер, мы вместе пели... Наконец, наши качели вызвали черную зависть у начальнических жен. Однажды вечером они тоже пришли качаться. Мы тотчас же освободили им качели,

 

- 166 -

но вместе с нами исчезли и наши "кавалеры". На другой день пришел приказ качели сломать.

Потом стали ждать комиссию в лазарет. Вместе с ней должен был приехать какой-то начальник, вообще ненавидевший женщин. Порядок и чистоту навели невообразимую, ждали неделю, другую, наконец, решили, что комиссии не будет: поослабили бдительность, развели грязцу, в палатах снова появились цветы в банках... Тут они и нагрянули. "Уже въезжают в ворота!" - только и успел крикнуть мне самый преданный наш санитар Ременюк.

Иван Федорович пошел встречать, чтобы хоть немного задержать приехавших у себя и во время осмотра аптеки. Всех сестер отправили прятаться в общежитие. За дежурную по собственному желанию осталась Дуся - самая молоденькая, хорошенькая и - глупенькая. Она переоделась в чистое, прифрантилась, а я в грязном халате убирала с санитарами одну палату за другой. Шел "конвейер": Иван Федорович вводил комиссию в очередную палату, сам становился в дверях, расправив широкие плечи, а за его спиной шмыгала я, выбрасывая в окна букеты цветов, и выносили мусор санитары... Обошлось! Но Дусю на другой день сняли "на общие работы", а через неделю-другую вывезли всех больных в Майгубу, и лазарет закрыли.

Так я и не знаю, была ли между комиссией и этими событиями какая-либо связь, или нет? Может быть, в нашем районе закончились работы и отсюда вывезли лесорубов? Говорили,

 

- 167 -

что и сюда, как на Парандово, привезут вольнонаемных и дадут здесь концессию американцам... Много чего тогда говорили!

Кучка оставшихся сестер прошла по пустому лазарету. Сколько всего мы пережили здесь, и сколько было хорошего! Двери и окна заколотили. Ременюк ушел еще раньше. Он был здоровым молодым парнем, и мы не имели права держать таких на легкой работе. Расставались чуть не со слезами - наш коллектив был очень спаянным. Прощаясь, Ременюк принес мне самое лучшее и дорогое, что у него было - чайную чашку с блюдцем: "На память, сестрица!..". Много позже мы встретились с ним в Лодейном Поле, где он сделал и подарил мне деревянный чемодан, который долго со мной путешествовал и доехал до Загорска...

Завхоз наш пытался облегчить нашу участь, делая вид, что мы заняты починкой белья, но уже на следующий день нас перевели в лагпункт, в женское общежитие, на все те же "общие работы".

В бараке грязь, духота, теснота и полчища клопов. За решетку выход запрещен. Мы перебрались жить на затянутый железной сеткой двор. Наши прежние пациенты, мне кажется, переживали больше нас. Они притащили нам из лазарета чистые топчаны, перекинули их через сетку, приносили нам квасу, потому что была жара. Но ничего не помогало, и клопы толпами ползли из барака на двор. Конечно, это был кошмар, но именно поэтому ему нельзя было

 

- 168 -

поддаваться. Утром надо было идти в прачечную, стирать белье лесорубов. А ведь было лето, разыгрались желудочно-кишечные заболевания, от белья исходило зловоние... И надо было выполнять норму. Она же была неподъемна: приходишь - и видишь груды грязного белья в огромных деревянных корытах, которые ты одна должна перестирать...

И вот - забыть этого нельзя - я стою между женщинами, пытаюсь за ними поспевать, и вдруг вижу, как с одной стороны в мое чистое белье летит несколько штук уже постиранного, и чьи-то быстрые руки выхватывают такое же количество из грязного; с другой стороны - то же самое. Я пыталась протестовать, но меня оборвали: "Молчи, ты не привыкла, иначе не справишься с нормой..." И другая: "Люблю тебя за гордость!..". Ну, а уж полоскать на реке было одно удовольствие: белье носили мужчины, полоскали мы вместе с Сашей...

Слава богу, для меня это продолжалось не слишком долго. Вызвали на этап. Начальник санчасти сдержал свое слово: меня отправляли в свирьские лагеря. Впереди была радость от встречи с Л.А., которую омрачала только разлука с Сашей Смоленцевой. Но и ее судьба вскоре благополучно определилась: после моего отъезда доктор Виноградов перевел ее в центральный лазарет в Майгубу, где она и оставалась до конца срока.

Наш этап был маленьким - кроме меня, еще два или три человека; на подводе везли наш

 

- 169 -

нехитрый багаж, в том числе мою плетеную корзинку и мешок с постелью. На выходе из лагеря к нам пристроился (якобы за продуктами) мой приятель-ларечник Израилевич. Шли лесом, мимо Лейгубы; шумели сосны, под ногами песок, мох; на полянах и вырубках пламенели кисти иван-чая... Это было похоже на давно забытую прогулку по лесу.

В Майгубу мы пришли уже под вечер, часов в шесть. Меня отвели в женское общежитие. Здесь все было иначе, чем на Сегеже: огромная комната с двухэтажной системой нар, но везде чистота, порядок и даже уют. Все были на работе. Впервые за долгий срок я осталась одна, совсем одна. Поставила в воду букет иван-чая, села... и вдруг заиграло радио, которого я так давно не слышала. Передавали одну из симфоний Чайковского. И тут я впервые с момента ареста разрыдалась...

В ожидании отправки меня поставили на очень неприятную работу - починку старых, грязных ватных телогреек и брюк. Хорошо, что продолжалось это недолго, не было обязательной нормы и обстановка была совсем другая. Здесь я тоже ощущала чье-то внимание, не была "потеряна", и в довершение ко всему на следующий день меня вызвал Израилевич, как совершенно постороннее лицо, и передал пакет "от Саши Смоленцевой" со всякими вкусными вещами - конечно, не от Саши, а от самого себя, но это было тоже приятно.

Никого не помню из тех женщин, с которыми меня отправили на юг, в свирьские лагеря.

 

- 170 -

Мы ехали в товарном с двухэтажными нарами вагоне, который был прицеплен к товарному же составу. Нашим охранником оказался молодой армянин-пограничник, который когда-то сопровождал наш этап из Москвы на Парандовский тракт и угощал всю дорогу армянскими сластями, только что полученными в посылке из дома. А когда узнал, что незадолго до этого я жила в Армении - и совсем посчитал своей соотечественницей.

В лагерях было обыкновение без конца пересылать заключенных с места на место - "чтобы не засиживались", поэтому получалось, что куда бы ты ни попадал, всюду встречал старых знакомых, которые всегда могли помочь и облегчить жизнь. Так получилось и здесь, и по неписаному лагерному закону я пользовалась большей свободой, чем остальные. На длительных остановках мой знакомый отпускал меня погулять в лес, что, конечно же, очень облегчало мое физическое и моральное самочувствие. И этот же охранник перед отправлением передал мне посылку и письмо с очень плохими, но чрезвычайно трогательными стихами, упоминающими о "голубой звезде", все от того же Израилевича, который вскоре и сам появился у нас в Важинах, а потом и в Лодейном Поле.

И с моим армянским знакомцем мы еще раз встретились, когда, уже с театром, я была в Ревсельге.

...Не помню, где и как отцепили наш вагон - на станции или среди леса. Подводы за

 

- 171 -

вещами еще не приехали, и мы пошли пешком через лес по мягкому теплому песку. После сурового беломорского Севера все здесь казалось необычайно красивым - пышная зелень, ивы, васильки и ромашки... Это ощущалось как переезд в какую-то совершенно новую жизнь. Так оно для меня и оказалось.