12

Сегежский лазарет. Доктор Вербель. Саша Смоленцева. Наши друзья. Тень Соловков.

В Сегежу, в лагерь, мы приехали глубокой ночью. С небольшой партией возчиков нас, женщин, оказалось только двое. Помню смутно, как совершенно окоченевшие стояли перед комендантом, он спрашивал, хотим ли мы есть, еще что-то, и на все это мы отвечали только, что хотим согреться и спать. Вероятно, нас отвели в дежурное помещение. Было тепло, топилась печь. Мы повалились на лавки и тут же уснули, как были - в одежде, в валенках: вещи наши еще где-то ехали.

Среди ночи проснулись от шума: в помещение входили приехавшие женщины, среди них оказалась и Саша Смоленцева, которая легла прямо на пол возле моей лавки и тоже заснула.

Утром, не успели мы проснуться и протереть глаза, появился высокий бородатый мужчина, завхоз сегежского лазарета, чтобы отобрать, как рабынь на восточном рынке, подходящий

медицинский персонал. "Сестер", то есть работавших до этого на медпунктах, оказалось только двое - я и Кира Ивановна, с которой мы вместе вышли за ворота Бутырской тюрьмы. Стоит сказать, что здесь был весь наш женский "этап". Все последующие годы мы провели если не вместе, то рядом: должно быть нас переводили в соответствии с пакетом наших документов, зарегистрированных одновременно в УСЛОНе.

Чтобы не расставаться со мною, Саша тоже попросилась в лазарет.

Сегежский лазарет стоял на реке, километрах в двух от основного лагеря. Туда мы и отправились с Кирой Ивановной, чтобы представиться главврачу, доктору Вацлаву Ивановичу Вербелю. О нем я уже слышала, он был хорошим врачом и хорошим человеком: прежде всего занялся нашими руками, которые были в сплошных ранах от мороза.

Забегая вперед, скажу, что когда доктор Вербель уезжал от нас, плакали все - и мы, медперсонал, и больные. Очень многим я ему обязана, может быть, даже своей жизнью. Первое время я работала в туберкулезной палате лазарета, и Вербель заметил, что я стала худеть, сдавать, бледнеть. Он послушал мои легкие и снял с работы не только в палате, но и вообще запретил работать. Помню, лежала я в общежитии, смотрела на голубое небо, на бегущие облака, и мне было тяжко и грустно. Но меня посадили на усиленное питание, окружили вниманием и заботой, специально выписали

белой муки, и наш повар Озеров принес мне целую миску чудесных булочек. Это в то время и в тех условиях! Конечно, одна есть эти булочки я отказалась: устроили общий пир, а потом мне достали рыбий жир и заставили его пить. Чтобы мне было его легче принимать - стала его пить со мной и Саша. Короче, меня выходили. Я вернулась на работу, но в туберкулезную палату вход мне был запрещен...

Все это было еще впереди. А в тот день, к вечеру, мы перебрались в барак при лазарете. Сам лазарет и остальные его помещения еще только строились, работали две сестры, и они буквально сбивались с ног.

Меня назначили старшей сестрой, Сашу - в аптеку, но потом, по нашей просьбе, ее тоже взяли в лазарет, а Киру Ивановну назначили сестрой-хозяйкой. И она оказалась блестящей сестрой-хозяйкой, потому что присутствовала при раздаче пищи, и все больные полностью получали свою норму. Повара же, которым она мешала воровать, ее тихо ненавидели. А на Пасху она устроила нам сюрприз, сделав творожную пасху, кулич и крашеные яйца. Как она сумела все это достать и приготовить - не знаю, как и не знаю, кем она была до ареста; подозреваю только, что она была монашенкой из аристократок, во всяком случае, такой у нее был вид.

Благодаря заботам Киры Ивановны, и нас, медперсонал, кормили тоже неплохо по сравнению с другими лазаретами. Из дома мы полу-

чали изредка посылки, которые мы с Сашей соединяли и из них подкармливали кого-нибудь еще. А деньги, которые нам присылали, мы меняли на лагерные "марки", на которые можно было покупать в лагерном ларьке, находившемся за два километра от нас. Ларечник Израилевич был от меня, как говорят, "без памяти", поэтому и отпускал, если приходила я, тоже "без нормы", чем часто пользовались наши девочки, прося меня вне очереди сходить за чем-нибудь вкусным, например, за копчеными ивасями, которые я приносила целым ящиком.

И все-таки жить было трудно, потому что наш барак был построен наскоро, безо всякого фундамента: прямо на промерзшую землю были положены доски пола - по счастью, доски, а не горбыли, как то было в бараках лесорубов. Помню, как трудно приходилось нам первое время в Парандове мыть полы из таких горбылей, которые плясали под ногами, и как мы с Сашей бывали счастливы, когда нас - всегда нас вдвоем - вызывали мыть полы в охрану. Полы там были дощатые, да и сами охранники относились к нам хорошо; в доме было тепло, и после работы нас досыта кормили на кухне. А потом мы делали стенгазету - Саша рисовала, а я писала текст.

Здесь, в Сегеже, мы спали на топчанах, поверх которых лежали набитые сеном тюфяки. У меня был большой шерстяной платок, которым днем я покрывала голову, и шерстяное, в клетку, одеяло, а у Саши - теплое красное ватное,

под которое, сдвинув топчаны, мы залезали обе, когда не хватало сил от холода...

Носить воду приходилось прямо из реки. Она была нашей спасительницей: когда от тоски уж очень становилось невтерпеж, выплескивали воду из ведра и "шли по воду", тем более что идти до реки было с полкилометра. Постоишь, потоскуешь, раз десять помоешь ведро - и назад. Радовала каждая мелочь. Как-то на берегу, уже весной, выросла голубенькая фиалка, и мы с Сашей каждый день ходили на нее любоваться. Охране было видно, что мы делаем на берегу, и вот однажды мы пришли - а фиалка раздавлена чьим-то сапогом, так и пришлась на нее вмятина от каблука.

На нашей реке был ледоход, потом, в начале лета, сплавляли бревна. Вода в ней была очень холодная, но кое-кто пытался купаться. Однажды, на наших глазах стал тонуть лагерный фельдшер: его начали затирать бревна и спас его кто-то из наших уже выздоравливающих больных.

Река вытекала из Сегозера, на котором тоже находилась "командировка" - маленький лагерь лесорубов, начальником которого был Беляков, в прошлом начальник охраны на Парандове. Едва только он узнал, что мы с Сашей в Сегеже, как зачастил к нам в лазарет - то "зуб болит", то "палец перевязать", то "сердце колет" - и его охранники тоже. Он был славным человеком, из отсидевших, поэтому хорошо понимал наше состояние. Как-то раз в

начале лета, когда доктора Вербеля уже заменял наш фельдшер Иван Федорович, пришел Беляев и отпросил у него всех сестер под свою ответственность "на пикник". Я хотела остаться, отпустив остальных, но Иван Федорович сказал, что справится без нас и один.

И как только они решились на такое нарушение? Это была не прогулка, а сплошное чудо. Вырвались! В охране "командировки" нас ждали, стояли цветы, какое-то угощение. Поили чаем с сахаром и печеньем, о которых мы давно забыли, потом катали на лодке по озеру. Было все удивительно чисто, сердечно: нас принимали как самых дорогих гостей... нет, скорее, как цариц!

А потом нам пришлось спасать самого Беляева. Наверное, через неделю или две вызывает меня санитар на крыльцо. Выхожу. На ступеньках сидит Беляев, совсем несчастный, рядом два охранника со "свечками", то есть с винтовками со штыками. Говорят мне: вот, везем в Управление в Майгубу, а у него плохо с сердцем, говорит, что идти не может... Не знаю, чем он провинился: очень возможно, что кто-то донес о "пикнике". Но мы знали, что в один из этих дней должна приехать к нему на свидание жена. Добиться свидания тогда было чрезвычайно трудно, а если бы его забрали - о нем и речи быть не могло. Поэтому мы тотчас же подтвердили, что идти он не может, необходим постельный режим. Положили его к себе и продержали несколько дней до того момента, когда я закричала в дверь палаты: "Беляев, на свида-

ние!" Сколько же было слез радости и благодарности! Но за нашу прогулку он все-таки получил "общие работы"...

Была и еще одна прогулка, которую нам устроил наш Иван Федорович за лекарственными растениями и молодыми хвойными побегами, когда на болоте цвел багульник. Мы принесли целые охапки его в лазарет и в барак, а на следующее утро страдали от страшной головной боли.

Но как редки были эти минуты призрачной свободы! Все наше время занимали больные, и в работу мы старались вкладывать всю свою душу, чтобы хоть как-то облегчить их положение, помочь, поддержать, подлечить... Уже поправившихся мы старались подольше задержать в лазарете, зачисляя их на временную работу санитарами под предлогом необходимости "восстановительного периода". Но что мы могли сделать без лекарств, без витаминов, без жиров? Помню, как однажды ночью я стояла в коридоре у окна, ярко светила огромная луна, а я плакала навзрыд, потому что в моей палате друг за другом умирали от цынги мусульмане, и с этим я ничего не могла поделать. Против всех правил я собрала их в одну палату, и когда кто-либо умирал, говорила санитарам не входить туда час-другой: у них был мулла, и я хотела, чтобы они могли выполнить свой обряд.

Конечно, страшного было очень много. Тот же Василий Ганжа привел к нам в лазарет жалкого, совсем истощенного парнишку. Звали его,

кажется, Сережа Зайцев, а попал он в наш лагерь из Соловков, где пережил самое страшное время. Его надо было спасать, он погибал. Положили его в лазарет, подлечили, подкормили, потом оставили работать бухгалтером. Так он у нас и проработал до конца существования лазарета.

Он много нам рассказывал об ужасах Соловков. Например, на ночь их всех запирали в холодный сенной сарай, набивали так, что лечь было нельзя, всю ночь стояли. А утром распахивали ворота и кричали: "Без последнего!" Все бросались к выходу, давя и калеча друг друга, потому что последний получал "дрыном" по спине так, что часто оказывался переломан позвоночник. Распространенной массовой пыткой было черпание из моря воды решетом, ибо нет ничего ужаснее бессмысленной и безостановочной работы. Он рассказывал, как охранники заставляли заключенных влезать на деревья и кричать кукушкой, а стрелки на них "охотились"... Самое страшное было иметь хорошую обувь, валенки или вообще что-либо из одежды. У него были хорошие сапоги, и охранник как-то повел его в лес, приказав: "Иди вперед!" Но Зайцев смекнул, к чему все это, и пошел, пятясь, зная, что в лицо стрелять не будут: какое же это "при попытке к бегству"?

Охранник выругался и вернул его назад...