10

Московское бездомье. Мой арест. "Серебренники" во внутренней тюрьме ОГПУ. Нравы Бутырской тюрьмы. Выход на этап.

На следующий же день я пошла искать Л.А. Некоторый опыт у меня уже был в связи с арестом брата Николая. Я знала: самое главное - найти человека. И единственное, чем можно помочь - это передачи, которые поддерживают здоровье и поддерживают дух. Не помню, успела ли я организовать в Москве передачу Л.А.. Я писала какие-то заявления, прошения, хлопотала, чтобы распечатали комнату, искала себе работу... А потом пришел вечером человек в форме и принес мне повестку, в которой предписывалось явиться на следующий день для дачи показаний на ул. Дзержинского 2. Возможно, мою судьбу решило то обстоятельство, что я оказалась не только женой Л.А., но и сестрой анархиста Николая Ланга, уже отбывавшего срок в Верхне-Уральском политизоляторе¹⁵⁶.

Помню, как я расписывалась в получении повестки на кухне маминой квартиры, как напутствовал и прощался со мной на следующее утро Д.Д. Дебольский, как я ехала в трамвае на Лубянскую площадь. К маленькому чемоданчику у меня было привязано одеяло. Чемоданчик у меня отобрали в комендатуре вместе с паспортом и еще "удивились": зачем с вещами, если меня вызвали как свидетеля?

Но я знала, что не вернусь, даже не обнадеживала маму. Посидела перед кабинетом, пока меня вызвали. Следователь был тот же, что и у брата и у Л.А. - забыла его нерусскую фами-

лию, но пользовался он недоброй славой¹⁵⁷. И все же, как тогда все было гуманно по сравнению с последующими годами!

В основном, допрос шел о моем присутствии на похоронах Карелина¹⁵⁸: почему я там была, почему работала в Музее Кропоткина, почему на похоронах играли не "наш гимн", а похоронный марш Шопена... А затем, знаю ли я таких-то: по списку, лежавшему в выдвинутом ящике стола следователя. Когда он повысил голос, я сказала: "Не кричите на меня. Я и так ничего не понимаю, в чем вы меня обвиняете, а от вашего крика и вообще ничего понимать не буду и не стану отвечать". И он больше не повышал на меня голос.

Вероятно, он потом позвонил. Явился солдат, и следователь только сказал: "Уведите". Оставалось зайти в комендатуру за моим чемоданчиком.

Вели меня куда-то вниз по старинным чугунным лестницам. И я вспомнила рассказ, что вот так ведут кого-то, потом он ощущает жар, площадка лестницы поворачивается, и он падает в печь крематория. Можно ли сказать, что я не боялась? Думаю, что не бояться было нельзя. Но я держалась. Потом меня заперли в подобие ванной комнаты: топчан, параша, лампочка сверху. Очень жарко и душно. Помню, я подумала: что ж, надо обживаться и здесь... Потом пришла женщина, заставила раздеться; обыск был поверхностный, без унизительных подробностей. Она отобрала все шпильки, завязки и

ушла. К вечеру меня выпустили в общий зал, куда выходили все эти "собачники", как их называли, и где уже сидело несколько женщин.

Ночью нас вывели во двор, посадили в легковую машину и очень быстро привезли во внутреннюю тюрьму ОГПУ на Лубянке, занимавшую чей-то красивый, крашенный в зеленое с белым особняк, выходивший двумя своими крылами к воротам. Меня и еще одну девушку поместили в камеру, где окно было под потолком и выходило в уровень с землей. У этой девочки ничего с собой не было, и мне пришлось отдать ей свой большой теплый платок, чтобы она могла укрыться ночью. Побыла я там недели две, не меньше, но никого не помню, кроме еще одной молодой женщины, жены инженера, которая сидела "за мужа" и все плакала. Однажды ночью молодой солдат, который нас караулил, не смог выдержать ее слез, открыл форточку в двери и стал утешать: "Ну, не плачь, не плачь! Может, все обойдется... Ну, возьми папироску, выкури..." Совсем молодые были эти конвоиры, жалели нас.

Меня выводили только два раза: расписаться, что мне предъявлено обвинение по статье 58, п.п. 10 и 11¹⁵⁹, и сфотографироваться и снять отпечатки с пальцев. Каждый день в камеру заходил врач.

Поучительна оказалась судьба девушки, помещенной со мной одновременно в камеру. Тогда все тюрьмы были забиты "серебренниками" - людьми, от которых требовали выда-

чи серебра, золота и прочих драгоценностей, которые у них могли быть¹⁶⁰. С ее родителей тоже требовали, они говорили, что у них ничего нет, а что было - все сдали. Их арестовали, но они стояли на своем. Тогда арестовали обеих их молоденьких дочерей, совсем девочек, и развели по разным камерам. Ту, что была со мной, сначала подержали на тюремном пайке, а потом стали вызывать на допросы. Возвращаясь, она мне все подробно рассказывала, и хотя я пыталась ее образумить, ничего не помогало. Следователь был не только умен, но молод и интересен. Он повел дело так, что эта дурочка решила, будто он в нее влюбился - не допросы, а одно удовольствие: множество комплиментов, сладкий чай с лимоном, бутербродами, пирожными, шоколадом... Наконец, он предложил покататься по Москве. Взяли и ее сестру, заехали в ресторан, потом к ним домой, вошли в квартиру - и девочки показали все тайники.

Накануне октябрьских праздников, когда внутреннюю тюрьму "разгружали", нас с ней перевезли в Бутырскую тюрьму, но развели по разным камерам. Что стало потом с ней и с ее близкими, я не знаю. Вероятно, как и нас, отправили на Беломорканал, дорога отсюда была одна...

В Бутырской тюрьме я попала в камеру, где находилась и сестра Л.А., Нина. Как все камеры наших тюрем того времени, она была переполнена до отказа. Койки были опущены, и поверх них простыми досками были настелены

вдоль стен нары. Первую ночь я проспала на столе, затем мне выделили место на ширину двух ладоней рядом с Ниной. Спали мы "селедками", чтобы не дышать в лицо друг другу. На допросы меня не вызывали, передач не передавали, пока я не написала заявление, что, раз меня лишили продуктовых передач, пусть пропустят передачу с бельем. После этого меня вызвали, объяснили, что "родные не приносят мне передач, которых меня никто не лишал", и на следующий день я получила первую передачу. Потом выяснилось, что и мне носили каждый день, но принимали только для Нины и Л.А. - я же "не значилась в списках". Вероятно, меня просто "потеряли", такое случалось часто из-за множества людей.

О том, что Л.А. тоже находится в Бутырской тюрьме, мы с Ниной узнали по бидону, в котором нам однажды передали молоко. На его ручке почерком Л.А. было написано: "Никитин Леонид Александрович". Тюремщики не заметили надпись, передавая бидон с бирочкой на мое имя.

Вообще, с передачами было много сложностей, тем более, что наши мамы ничего не понимали из того, что мы пытались им сообщить. Например, расписку в получении передачи вместо Нины писала я, надеясь, что они обратят внимание на разницу в почерках и поймут, что я вместе с Ниной. Ничего этого они не поняли, да и до понимания ли им было? Каждый день принимали передачи заключенным на не-

сколько букв алфавита. Чтобы приняли, приходилось уже с вечера занимать очередь на лестнице жилого дома напротив тюрьмы. Нести дежурство помогала им одна из учениц Л.А.. Несли три передачи - Нине, мне, Л.А., становились не рядом, а через несколько человек. Первой подходила моя мама, ей отвечали: "Нет в списках". Тогда она подходила к Марии Васильевне, и мою передачу распихивали Нине и Л.А.

Перевод в Бутырскую тюрьму полагали уже счастьем, брезжила надежда, что останешься в живых. Я пробыла там три месяца, с ноября по январь, но они показались мне за три года. И это было очень "легкое" время, недаром Ягоду¹⁶¹ обвиняли потом, что из тюрем и лагерей он устроил "дома отдыха" для заключенных. Каждый день нас выводили гулять на маленький дворик около женского корпуса, где было три камеры. Очень важен был момент выхода: нас проводили под окнами соседней женской камеры, и мы, и они старались рассмотреть друг друга. Так я узнала, что там находится жена А.С.Поля, Е.А.Вишневская, а она показала меня Сашеньке Смоленцевой¹⁶², с которой мы потом встретились при переводе в пересылку, откуда началась наша дружба на всю дальнейшую жизнь.

Сколько нам полагалось на прогулку, сейчас уже не помню, вероятно, полчаса. Выходили мы со своими одеялами. За сколько-то минут до окончания прогулки наш страж вопиял (иначе назвать не могу): "Начинайте вытряхать!" И мы по двое трясли наши одеяла и платки, в чем не

было особой нужды, трясли упорно, не спеша, чтобы протянуть наше пребывание на свежем воздухе. Этот крик - "На-чи-най-те-вы-тря-хать!" - я и сейчас слышу, когда вижу, как вытряхивают одеяла...

Мы могли брать книги из тюремной библиотеки, иногда сходить в тюремный ларек и что-то купить... Но главным удовольствием и развлечением была баня. Идти было далеко, проходили мужскими коридорами, была надежда, что услышишь что-либо о ком-то из своих или дашь весть о себе. Устраивали так: я уходила вперед, а кто-нибудь в самом конце нашей колонны кричал изо всех сил: "Никитина, Верочка, Вера Робертовна - подожди меня!..".Один раз приоткрылась дверь мужской камеры, и кто-то - я так и не узнала, кто это был, крикнул: "Вера Робертовна, привет!"

Солдат в баню не входил, мы были предоставлены себе и жадно читали оставленные на стенах надписи, если их еще не успели смыть. Один раз я нашла запись, сделанную Юрой Ильиным, сыном инженера Ильина из нашей квартиры¹⁶³, в которой он сообщал, куда едет. Потом он встретился на своих путях с братом Николаем в Сибири, где тот отбывал ссылку после изолятора. На банных стенах обменялась записками со своим мужем одна из моих сокамерниц. Он был донским казаком, писал роман и нянчил ребенка, а она зарабатывала на жизнь. Их обоих взяли. Дочку они звали "Агусинька". Он и на стене написал это имя, как обращение, в надежде, что жена за-

метит. Так и случилось. Не помню, какова была ее дальнейшая судьба, но знаю, что его расстреляли...

Путь в баню и из бани проходил мимо фабрики, где работали, отбывая свой срок, уголовницы и проститутки. Около дверей лежали огромные груды трикотажных обрезков. Мы старались захватить побольше этих цветных лоскутков, чтобы потом мастерить из них что-то, пусть даже совсем не нужное. Я, например, шила кукольное приданое - платьица, шапочки, штанишки, одеяльца - для своей маленькой племянницы, которая жила в Тифлисе. Из этих же лоскутков мы шили себе косынки, а некоторые просто распускали их на нитки.

Довольно долго я была старостой камеры, и с этим связано много комических эпизодов в постоянной войне со старшим надзирателем, которого мы звали "Воробьем", хотя он был громадного роста, и я смотрела на него снизу вверх. Так, для того, чтобы иметь возможность вымыть голову и постирать между банями, я унесла из моечной шайку и, как ни обыскивали нашу камеру, найти ее не удалось: я положила в нее подушку, прикрыла одеялом и сидела на ней. Затем мне пришлось объяснять "Воробью", что для 30-40 женщин одной параши мало. А когда он торжественно принес нам высоченную мужскую парашу, пришлось под общий хохот камеры втолковывать ему, что эта слишком высока для женщин маленького роста и что нам нужно две, но - женские.

И вот наступил день, когда в пересылку, "на этап", взяли Нину. Через несколько дней вызвали меня. Из трех камер уходили двое - я и Саша Смоленцева. Тут же в "умывалке" нам прочитали приговор: по три года исправительно-трудовых лагерей. Когда я собирала свои вещи, все уже понимали, что иду я не на свободу - были всякие нюансы вызова, которые мы уже знали. Артистка Орлова¹⁶⁴ решительно и громко сказала: "Ну, если в лагерь идет такая женщина, как Вера Робертовна, то и я тоже готова идти!..". А ведь когда ее втолкнули в нашу камеру, можно сказать, прямо со сцены, она кричала, плакала, возмущалась: за что? Мы старались ее успокоить, говорили ей что-то, но в ответ она кричала: "Но ведь вы-то все знаете, за что сидите, а я не знаю, я ничего не сделала!..".

В пересылку была превращена бывшая церковь Бутырской тюрьмы: сделали второй этаж и всюду, вверху и внизу вагонной системы нары. Первой, кого я там увидела, была Нина, сказавшая радостно: "А я тебе припасла местечко, чтобы не лазить на второй этаж!" Нина получила "всего" три года вольной высылки в Среднюю Азию, но я уехала раньше ее. Рядом с нами - вот удивительная встреча! - оказалась жена Лазимира, главначснаба Украины, с которой мы жили в Киеве в 1919 году. Ее взяли как евангелистку, но она почему-то была уверена, что скоро выйдет на свободу¹⁶⁵.

Вместе с нами, этапными, и с монашками, которые занимали почти целиком второй этаж,

жили воровки и проститутки, отбывавшие свой срок здесь же, на тюремной фабрике. Они пользовались относительной свободой как "социально близкие" правящей партии и удивлялись, за что же высылают нас, интеллигенток и монашек, если мы не воровки и не занимаемся проституцией?

И был один вечер, запомнившийся мне: на втором этаже выстроились полукругом монахини в своих черных одеяниях, с зажженными свечами в руках, и поют вечерню...

Пробегая через центральный зал в туалет и умывальню, я спрашивала всех подметальщиков о Л.А., но никто его здесь, в пересыльной, не видел. Однажды, в момент моего прохода открылась дверь в мужскую камеру: там оказались наши друзья, анархисты¹⁶⁶, уже получившие свои сроки и тоже готовившиеся к отъезду. Мы подбежали к двери, успели пожать им руки, пожелать счастливого пути, но о Л.А. они тоже ничего не знали. Потом он рассказывал, что люди, желая выгородить себя, сделали из него чуть ли не главу заговора, и потому его дольше всех держали в Бутырской тюрьме, пока, наконец, по той же злосчастной статье 58 пункты 10 и 11 УК РСФСР, дали пять лет лагерей.

Нас с Сашей отправили на Север, на строительство Беломорканала.

Моя мама, следившая за списками отправляемых, которые вывешивали там, где принимали передачи, успела получить свидание со

мной перед самым отъездом (что полагалось тогда), передать еду и кое-что из теплых вещей. А вот Мария Васильевна пропустила Л.А., и он уехал без свидания и передачи, к тому же в обычном тюремном вагоне, что было несравнимо тяжелее, чем у нас: мы ехали в вагоне III класса, и у нас, женщин, на пять человек было специальное отделение.

Из лагеря я довольно быстро списалась с мамами, но точного нашего местонахождения они не знали, нам запрещено было об этом сообщать родным. Я попала в Парандово¹⁶⁷, оттуда - в Сегежу¹⁶⁸, а Л.А., как потом выяснилось, - в Лей-губу. Я не знаю, как складывалась на первых порах его жизнь. Может показаться странным, но когда мы с Л.А. встретились в том же УСЛОНе¹⁶⁹, равном по территории большому европейскому государству, да и в дальнейшей нашей жизни, нам не хотелось говорить о пережитом. Была радость встречи, радость общения, заполнившие все, а потому эти тяжелые месяцы для нас как бы не существовали.

Но для этого надо было сначала разыскать друг друга.