9

Арест. Этапный путь: Тбилиси, ростовские мытарства, возвращение в Москву

В тот сентябрьский день (16.9.1930 г. - А.Н.), уходя на работу в "Арменкино", Л.А. как-то особенно простился со мною, как если бы мы расставались надолго, может быть, навсегда. И я, провожая его к двери, обняла его и поцеловала. Он был в белой тенниске - жара стояла сильная. Потом я пошла на рынок. А когда вернулась, увидела возле наших ворот двух молодых людей в форме ОГПУ, причем явно взволнованных. Как выяснилось позже, Л.А. был арестован на работе, они пришли с обыском и, не застав меня, решили, что я "скрылась"... Ну, обыскивать на нашей временной квартире было нечего. Надо отдать им справедливость - вели они себя сверхкорректно, объяснили, что ничего не знают, только выполняют приказ Москвы.

За несколько дней до этого, в воскресенье, собираясь на виноградник, мы получили теле-

грамму от Марии Васильевны: "Лёля выздоровела, заболела моя Нина". На языке того времени это означало, что арестованную ранее нашу свойственницу¹⁴⁸ выпустили, а сестру Л.А., Нину, которая жила в одном с нами доме, арестовали. Удивительно, что маленький сын нашей хозяйки, присутствовавший при чтении телеграммы, спросил: "А дядя Лёня?" Да, конечно, мы должны были этого ожидать, и все-таки на что-то надеялись...

Позже я узнала, что гепеушники не знали, где мы. Мария Васильевна сама дала им наш адрес, решив, что его "бессмысленно скрывать - все равно узнают". Так это все тогда и шло, по цепочке: люди называли своих знакомых, выдавали адреса, сваливали друг на друга несуществующую вину - и все это от перепуга, панического страха перед "органами". На нашей московской квартире был грандиозный обыск¹⁴⁹. Искали оружие, и где? - в гипсовых копиях египетских скульптур Музея изящных искусств, оставшихся от Лопухиных. Одна из них, сохраненная Н.Б.Кочуковой, и сейчас стоит у меня с выбитым дном.

При обыске было украдено много вещей, дорогих и красивых: прекрасное издание "Фауста" с гравюрами Доре, в котором лежали цветные японские гравюры, чудесное распятие из слоновой кости XV века, деревянная иконка Богоматери, очень тонко вырезанная на кипарисовой дощечке, копии эпохи Возрождения, фотографии, многие живописные работы Л.А.,

его любимая английская трубка и даже... большая палитра. Только потом, вернувшись с Севера, собирая по друзьям разбросанные вещи и не обнаружив палитры, я поняла, что это о ней так настойчиво допрашивал меня следователь: "А что это за рыба висела у вас на стене?" Я никак не могла понять, о чем он говорит, потому что даже если и была "рыба", то почему бы ей не висеть? Пропали и все рукописи Л.А. - два варианта лекций по истории искусств, различные статьи, стихи... Комната была опечатана.

Но до всего этого, как и до встречи со следователем, мне суждено было еще многое пережить.

Вечером того же дня в Ереване ко мне пришел солдат из ГПУ за вещами для Л.А.: "Давай штаны и пиджак твоему!" На следующее утро мне было разрешено принести первую передачу - так начались снова мои хождения по мукам. Я была растеряна и не знала, что мне делать в чужом городе, где я оказалась совершенно беспомощна и одинока. Хорошо еще, что в ГПУ со мной были предупредительны и любезны, принимали для Л.А. все, что я приносила, даже книги, сообщили, когда его будут отправлять этапом в Тифлис (теперешний Тбилиси), и даже дали возможность с ним проститься.

Он выехал из ворот ГПУ на извозчике с двумя провожатыми, а я стояла на улице с мокрым от слез лицом и с завязанным для него в платок виноградом. Пролетка остановилась, нам позволили обняться, и Л.А. уехал.

Теперь в Ереване мне оставалось только получить деньги в "Арменкино". Давать их мне не хотели, пришлось добиваться. Помню, когда я стояла у кассы, ко мне подошел старый армянин, рабочий киностудии, работавший с Л.А., и очень сердечно со мной говорил, так что я даже расплакалась: "За что человека взяли? Хороший был человек..." Он плохо говорил по-русски, но предложил мне помочь перевезти вещи на вокзал: "Одна ты, кто тебе поможет здесь еще?" Но я поблагодарила и отказалась. Мне помогала одна русская знакомая и наша хозяйка - ее муж был дашнаковцем¹⁵⁰ и уже отбывал где-то свой срок.

В Тифлисе я остановилась у своего брата Юрия, который к тому времени успел закончить МВТУ им. Баумана и, будучи инженером связи, жил здесь с женой и маленькой дочкой. Потолкавшись в тифлисском ГПУ, я узнала, что Л.А. находится в пересыльной тюрьме в Ортачалах. Тифлисское ГПУ тех лет являло собой кошмар, который мы узнали только в конце 30-х годов. Людей расстреливали семьями, без всякого суда, оставшиеся не могли ничего узнать о своих арестованных близких, дети - о родителях. При мне пришло двое детей с передачей для родителей, но ее не приняли, потому что тех уже не было в живых... Находясь в ГПУ, до Ортачал, Л.А. пришлось спать под нарами, и там ему сломали ребро.

Наоборот, в Ортачалах все было просто, по-семейному, передачи принимали хоть по два

раза в день, на каждую свою записку я сразу получала ответ. Всем этим заведовал симпатичный солдат, через которого Л.А. передал мне свое обручальное кольцо. И оттуда же Л.А. посылал мне по почте большие подробные письма.

Ездила я к нему каждый день. В первый раз с женою брата, Викой, мы заехали сначала на сенной рынок, набили сеном наматрасник и передали ему. Другой раз, следуя указанию Л.А., я обошла тюрьму и смогла увидеть его в окне. Так же он сообщил мне о дне отправки. В Ортачалах ему жилось сносно, хотя он и сидел с уголовниками, которые в первый же вечер, когда они шли по лестнице смотреть кино, вытащили у него кошелек с деньгами. Л.А. сказал об этом старосте, кошелек с содержимым был тотчас же возвращен, и больше ничего подобного не повторялось. Симпатии уголовников Л.А. завоевал тем, что по вечерам рассказывал им сказки, были и небылицы, а главное - рисовал их портреты.

Почти тотчас же в Тифлисе меня разыскал наш московский друг Д.Д.Дебольский¹⁵¹. Он приехал в Ереван в день моего отъезда, собираясь провести с нами отпуск, но меня уже не застал. Можно представить, как он был потрясен известием об аресте Л.А.! Он переночевал в нашей комнате и сейчас же уехал за мной в Тифлис, а потом, не дожидаясь отправки Л.А., - в Москву.

В день отправки я узнала, что этап пойдет в Ростов-на-Дону. Там жила вторая сестра Вики,

а в Новочеркасске - наш друг, музыкант-педагог Екатерина Георгиевна Круссер¹⁵², которая должна была меня встретить. С ней мы ездили в Новочеркасск, потому что в Ростове мне сказали, что Л.А. отправлен в тамошнюю тюрьму, а не найдя его там - снова вернулись в Ростов.

У сестры Вики мне было неуютно, но все же это была крыша над головой, откуда я могла ходить и узнавать, пока не обнаружила, что Л.А. все же в Ростове. Наконец-то я смогла послать ему передачу, в которой он так нуждался. Она была на редкость хорошей: знаменитый ростовский копченый рыбец, чистое белье и много всего другого, что я с таким трудом собрала. Я бесконечно долго ждала положенной расписки в получении передачи адресатом, наконец, всунулась в ворота и потребовала того солдата, который ее относил. И что же? Оказывается, он ничего не проверил и отдал передачу кому-то, кто первый ему назвался! Больше того, тот человек имел наглость заявить, что и расписку давно отправил.

Тут я не выдержала и сказала, что сейчас же иду к начальнику. Солдат перепугался, умолял не поднимать шума, вызвал - против всех правил! - Л.А. во двор, чтобы я могла с ним поговорить в щелку ворот, и обещал принимать от меня передачи, сколько я захочу. Такой дорогой ценой я купила право по три раза в день приносить Л.А. все необходимое. Хуже всего, что белье Л.А. оказалось покрыто вшами. А ведь я жила в чужом доме, кипятить белье мне было

не в чем, от стирки вши не умирали, и я снова и снова проглаживала швы горячим утюгом...

Наконец, солдат этот сказал мне, когда будут отправлять Л.А.

В назначенное время, ночью, я была перед воротами тюрьмы. То, что я увидела до выхода этапа, до сих пор стоит перед моими глазами. Подали открытую легковую машину. Из ворот вышел белый, как бумага, одутловатый человек среднего роста, едва тащивший свой багаж. Я стояла на скамейке, рядом со мной кто-то сказал: "Бедняга, надрывается, тащит, а ничего ему уже не нужно. Ведь на расстрел едет! А человек все еще надеется..." Его посадили в машину, сели люди в форме и уехали.

Потом вышел этап. Л.А. сразу нашел меня глазами в толпе и улыбнулся своей прекрасной, светлой и доброй улыбкой. Я смотрела, смотрела на него, а слезы так и лились из глаз. Потом всем им велели стать на одно колено, пересчитали, подняли - и повели. Шли они по улице, вдоль бульвара. Я пошла проводить до вокзала, стараясь идти сбоку, чтобы Л.А. меня видел. Вот он, мой старый сон! Только здесь все было проще, а во сне - страшнее: вдоль этого самого бульвара их везли в телегах с зажженными свечами, как стрельцов... И тот же звук, который я слышала во сне. Потом мне сказали, что это был гудок табачной фабрики.

Мы успели еще раз проститься перед тем, как этап погрузили в вагон. Я позвала конвойного и попросила передать Л.А. папиросы, мой

последний привет. Вспоминать все это теперь, по прошествии сорока шести лет - нет сил...

Ночью я уехала из Ростова. Меня провожала сестра Вики¹⁵³, она очень сердечно относилась ко мне. При мне к ним приехал муж третьей сестры, Лёли Самарской, о которой упоминала в телеграмме Мария Васильевна. Он был немец, убежденный коммунист-коминтерновец¹⁵⁴, бежал из Германии в Советский Союз, но когда началась наша дружба с немцами в 1939 году, по просьбе Гитлера (или по собственному почину?) Сталин посадил всех немецких коммунистов, и тот погиб где-то в сибирских лагерях. Понятно, что и тогда он не мог компрометировать себя знакомством со мной, от меня все шарахались, как от прокаженной, едва узнавали об аресте моего мужа, и все же он сделал все, что мог: дал мне денег на дорогу.

Как я доехала до Москвы - не помню. Легла на верхнюю полку и не вставала: очевидно, был жар, и сама я бредила. Соседи приносили мне чай. На вокзале меня встретила мама и увезла к себе. Он жила в том же доме, что и мы с Л.А., - Арбат 57, только мы в квартире 25, а она - в квартире 27, этажом выше. После ареста брата Николая¹⁵⁵ и смерти нашей няньки я устроила ей этот обмен, чтобы она была возле меня. А теперь я сама становилась бездомной: наша комната была опечатана, и на нее претендовали соседи, жившие в нашей прежней, маленькой.