3

Я выхожу замуж. Скульпторы, художники, поэты. Убийство Мирбаха и первый арест Л.А.Никитина, страхи и хлопоты. М.В.Никитина и ее дети. Зима 1918-1919 года в Москве.

В одно из воскресений в конце мая или в начале июня мы поехали в Зоопарк. Л.А. сунул мизинец в клетку к какому-то маленькому зверьку (кажется, это был хорек), и тот его сильно укусил. Пошла кровь. Я разорвала свой носовой платок и перевязала палец. Л.А. это так тронуло, что на обратном пути, уже сходя

с трамвая возле университета (вечером у него был урок английского языка), он сказал мне: "Я хочу, чтобы ты всегда была со мною. Скажи дома и переезжай ко мне!" Я могла только прошептать: "Меня же не отпустят..."

Но моя бабушка отнеслась к этому событию как-то безразлично. Просто она была очень стара, и после смерти дедушки 8 октября 1916 г. она как-то совсем растерялась. Всем в доме заправляла тетя Маруся - Мария Васильевна Соболева. Она единственная, кроме Марии Васильевны Никитиной, приняла какое-то участие в моем замужестве, подарила мне отрез на платье и колечко с аметистом. Тем все и ограничилось.

Разговора М.В.Никитиной с моей бабушкой, к которой она приехала, чтобы обо всем договориться, не получилось. На всю ее сердечность и пылкость бабушка отвечала сдержанно и холодно. Я помню хорошо, как они сидели в плетеных креслах на террасе дедушкиного дома, увитого диким виноградом. На бабушке была черная юбка и белая английская блузка в черную полоску и с черным бантиком. Как всегда она строга и сурова, только голова трясется после смерти Сергея. Напротив нее - М.В.Никитина в ярком полувосточном наряде, за который бабушка ее окрестила "цыганкой" - очень полная, очень смуглая. И даже на прямой вопрос: "Но если им будет трудно, мы же с Вами поможем им, правда?" - бабушка жестко ответила: "Нет уж, ушла из дома - отрезанный ломоть. Пусть сами, как знают, так и живут!"

Да, странным человеком была моя бабушка. Как-то, еще до свадьбы, когда я одевалась в своей комнате (мы собирались куда-то идти), Л.А. стоял вместе с бабушкой в столовой нашего дома у окна, выходившего на двор и на склад аптекарской посуды, который остался после смерти дедушки. Подобно мне, Л.А. и в уме не держал мысли о каком-то моем "приданом". Просто, чтобы не молчать (как потом рассказывал мне), он спросил бабушку: "Это все принадлежит Вам?" И она сочла возможным ответить ему: "Да, все это мое, но не думайте, что Верунька что-нибудь из этого получит!"

Я до сих пор не понимаю, как она могла это произнести, потому что бабушка была хорошим, добрым и очень справедливым человеком. Мне кажется, я любила ее даже больше, чем маму, но в ней одновременно уживалась и такая вот жестокость, возможно, уже от старости...

Старая нянька, которая прожила в нашем доме, не знаю, сколько лет и любила всех нас, только и сказала мне: "И какой дурак берет тебя замуж? Ведь ничего-то у тебя нет, и ничего за тобой не дают..."

Мы венчались в той же церкви у Бориса и Глеба на Арбате, что и Нина. И здесь возникли осложнения. Загсов еще не было. Когда Л.А. пошел договариваться к священнику, возникло препятствие к венчанию: он с гимназических лет не говел и не был у исповеди. Кроме того, ему требовалось разрешение ректора универси-

тета, а мне - директора Курсов. Но поскольку мамы в Москве не было, директор сказал, что я слишком молода (а мне уже было 20 лет!) и он не может принять на себя такую ответственность, так что мне лучше подождать. Выйдя из его кабинета, я тотчас подала заявление об увольнении с Курсов, получив свободу действий. И до сих пор считаю, что поступила правильно: ученого из меня бы не вышло, а не соединись мы тогда с Л.А. - в круговерти тех лет почти наверняка мы потеряли бы друг друга.

В день нашей свадьбы в дедушкином саду я нарезала большой букет жасмина, а Л.А. поднес мне в церкви букет белых роз: "Это Вам!" В тот день один из клиентов вручил мне на работе в благодарность за полученное разрешение на торговлю коробку шоколадных конфет, и на свой заработок я купила белые парусиновые туфли. На мои же деньги купили и обручальные кольца, отказавшись от предложения Ф.В.Мещерского, который хотел подарить нам свои. Это было 28 июня 1918 года. А "сороконожники" поднесли Л.А. первый - и единственный - только что вышедший номер журнала "Сороконожка", на котором каждый что-то написал или расписался. Теплее и трогательнее всех была надпись скульптора Ленского: "Один мазилка приветствует другого мазилку..." после чего шло сердечное поздравление и пожелания. Артистка Зотова написала: "Ах, зачем?" Остальных надписей я не помню, но сердечности и тепла было больше со стороны товарищей, а не

подруг. Экземпляр этот долго хранился у нас и исчез, скорее всего, при обыске осенью 1930 г.

К сожалению, "сороконожье" предприятие выходом первого номера журнала и завершилось из-за отсутствия денег, поэтому Л.А. пришлось снова искать работу. Каким-то образом ему удалось устроиться секретарем к Украинчику в Мопленбеж⁴⁰, где занимались пленными и беженцами, выдавая им пособия и разрешения на выезд. Помещался Мопленбеж на Кудринской площади (теперь пл. Восстания).

В квартире Никитиных были две смежные, отделенные коридором от остальных комнаты, которые сдавали жильцам. Теперь их отдали нам. Первая комната была большая, в два окна, вторая - маленькая. Как я ни передвигала чужую для меня громоздкую мебель из рязанского дома Никитиных - огромный письменный стол отца Л.А., трюмо в золотой раме, которое отдала нам Мария Васильевна, книжный шкаф и мое пианино, - я никак не могла устроиться. В комнатах этих мне так и не удалось создать желанный уют, и в конце концов мы перебрались к зиме в комнату Л.А. и соседнюю с нею, уступив эти две отдельные Нине с мужем. Здесь нам было хорошо: книжный шкафчик, письменный стол, огромное раскладное кресло, мое пианино, диванчик, зимой топилась печка... Но до этого нам еще многое пришлось пережить в больших апартаментах.

На другой день после свадьбы мы ездили в Николо-Угрешский монастырь; на следующий

"с визитом" пришли к нам Бессмертный, Ленский и Аренский⁴¹. Я поила их чаем, смущалась и чувствовала себя неловко. А еще через несколько дней, справляя день своего рождения, Бессмертный пригласил нас с Л.А. к себе. Не знаю почему, Л.А. решил, что мне идти не стоит, что приглашение сделано "из вежливости" - и я покорилась, хотя мне было обидно.

Я собралась ложиться спать, он ушел, но тотчас же вернулся: как выяснилось, все были возмущены, что он оставил меня дома. Это и стало моим "крещением" - вступлением в такой новый для меня мир, где меня с первых же шагов поддержали Ленский и его двоюродный брат П.А.Аренский. К сожалению, знакомство с Ленскими (у него была жена красавица-француженка) оказалось очень непродолжительным: Ленского в тот же год унесла одна из волн "испанки", а о дальнейшей судьбе его жены я, хотя и слышала от Аренского, к сожалению, ничего не помню. Не знаю, и что случилось с его скульптурами.

В июле мы жили на даче в Кунцево, где Л.А. писал мой портрет среди диких гладиолусов (шпажника), которые теперь совершенно исчезли. Но жили мы там недолго. После убийства германского посла Мирбаха⁴² в Москве ввели военное положение, а тут как раз у Л.А. украли все документы, и нам пришлось вернуться в Москву.

Вскоре же произошло и событие, воспоминание о котором до сих пор приводит меня в ужас.

В тот день я вернулась из своего Наркомторга, переоделась и собралась помогать Марии Васильевне печь блинчики. Вдруг через открытое окно в комнату влетела записка. Человек, который бросил ее, писал, что Л.А. задержан в Лефортовских казармах, куда было приказано явиться всем бывшим офицерам для перерегистрации. Вместе с другими сослуживцами Л.А. поехал туда с работы в одной рубашке с открытым воротом, поэтому нужно привезти ему какую-нибудь одежду и еду.

Добираться пришлось через весь город пешком - трамваи не ходили или ходили совершенно неопределенно. Ворота Лефортовских казарм были закрыты, перед ними толпились родственники, а задержанные стояли по ту сторону ворот. Особенно никто в тот день не волновался: никто ничего не понимал, но все говорили, что "надо хлопотать". Требовалось поручительство Украинчика, начальника Мопленбежа, за своих сотрудников. Я ходила к нему и в Лефортово. Уже на следующий день там резко переменилась обстановка. Вокруг казарм стояли латыши и китайцы с примкнутыми штыками. Русского языка они не понимали или не хотели понимать, ничего узнать было нельзя, передать - тоже. Арестованных к воротам не подпускали, и снаружи перед ними металась толпа обезумевших женщин. Вести передавали самые ужасные, говорили о массовых расстрелах. В каком-то окошечке на все вопросы отвечали одним словом: хлопочите...

Москва полнилась ужасом и слухами. Начиналось что-то непонятное. В очередной поход мне удалось сесть на какой-то трамвай. На передней площадке второго вагона рядом со мной стоял совсем мальчик с детским лицом и в солдатской шинели. Мы разговорились, и выяснилось, что он едет туда же. Я старалась его отговорить, но он с какой-то обреченностью твердил: "Надо ехать... Все равно, надо ехать..." Хотя он и боялся, я уговорила его взять для Л.А. шинель и еду, разыскать его там и передать. Он колебался: "А если не передам, не найду его?" Но в последнюю минуту, когда за ним захлопывалась калитка, я просунула ему скатку шинели.

Звали его Володей, фамилия то ли Нагорнов, то ли Нарбеков, то ли Нарбутов. Я сдержала обещание, в тот же вечер пошла по данному им адресу к его родным, жившим в переулках между Пречистенкой и Остоженкой, рассказала, как встретила его и проводила до ворот. Но когда несколько лет спустя расспрашивала об этой семье людей, живших в том же доме, никто о них ничего не мог сказать, как если бы они там никогда не жили. Такое в те годы тоже бывало.

Володя нашел Л.А., и переданная мною шинель его спасла, потому что их всех держали в холодной церкви Лефортовских казарм и спать приходилось прямо на каменном ледяном полу.

В другой раз, когда я, подобно другим, беспомощно бегала с передачей вокруг казарм, оцепленных китайцами и латышами (с тех пор, вспоминая их нечеловеческое бездушие и жес-

токость к нам, русским, в те страшные годы, я не могу спокойно их видеть), мне встретился русский солдат. Не знаю, что сыграло решающую роль - его человечность или мой несчастный вид, а, скорее всего, и то, и другое, но он взял у меня сверток с едой, заучил имя и фамилию Л.А. и велел мне ждать, пока принесет ответ. Великое ему спасибо! Он не обманул - все передал и еще сказал: хлопочите... Но больше передать мне уже ничего не удалось. В следующее воскресенье я с утра ушла, простояла весь день у ворот и измученная вернулась домой. Здесь меня встретила сияющая Мария Васильевна: Леня вернулся!

Это было в 1918 г. Многое забылось и расплылось в памяти за 58 прошедших лет, но чувство ужаса от пережитого осталось до сих пор. Регистрация была ловушкой. Л.А. рассказывал, что их заперли в церкви, оставив буквально без всего, в том числе и без воды. Вокруг - латыши и китайцы. Никаких разговоров - на все штыки. По ночам людей отбирали и уводили неизвестно куда, больше они не возвращались. Потом приходили люди с ходатайствами от организаций, выкликали имена и арестованных отпускали. От Мопленбежа тоже пришли, но Л.А. был в таком состоянии, что спал и ничего не слышал. Кто-то его разбудил - и тем спас его жизнь, потому что решили бы, что его уже нет, и больше не искали бы...

Вечером у меня начался бред и лихорадка. Потом мы оба заболели "испанкой". Я еще

только выздоравливала, когда от "испанки" умерла моя бабушка. Мама с Юрием были отрезаны в Ялте. Работало нас четверо, но жить становилось все тяжелее и печи топить все труднее. По ночам мы выходили воровать пустые ящики во дворах, потому что дров давно не было. Вечерние чтения прекратились. От голода и холода я стала постоянно засыпать. Как-то я обнаружила старое ватное одеяло. Это был праздник! Теперь, наевшись, я тотчас ныряла под него. Все реже я садилась за пианино - мерзли руки; все реже заходил попеть под мой аккомпанемент Николинька - у него был хороший слух и довольно приятный голос. Только Л.А. успевал еще и писать. К этому времени относятся три его работы: мой портрет (карандашом) в красной вязанке, я за пианино и я за чтением книжки А.Цветаевой "Дым, дым и дым" (углем на голубой бумаге).

Затем начали уезжать наши друзья. Люди бежали из Москвы, куда посытнее. Уехал к родным в Одессу А.С.Бессмертный. С санитарным поездом отправился на фронт муж Нины. В Харьков уехал Украинчик, вызвав к себе Л.А. телеграммой в феврале 1919 г. Я очень была огорчена, но он утешал меня, что вызовет к себе при первой же возможности, а пока надо что-то делать, чтобы жизнь не превратилась в сон...