НАЧАЛО ПЯТИДЕСЯТЫХ — ВОРКУТИНСКИЙ СРЕЗ

Напомню, что описываемые здесь условия и эпизоды жизни людей, связанных судьбой с шестой воркутинской шахтой, относятся ко времени с пятидесятого по март пятьдесят третьего. А годы эти оставались годами неспадающего внутреннего напряжения для очень многих подданных государства. На всеобъемлющие страх и напряжение тридцать седьмого и ближних к нему лет наложились страхи, тревоги, трагедии войны. Их сменили годы напряжения сил всего народа для

восстановления почти напрочь уничтоженных войной материальных условий жизни на огромном пространстве. Но продолжала напряженно работать и государственная отрасль террора. Казалось бы, интенсивность, величина волны репрессий по чисто математическим даже подсчетам должны были идти на убыль: ведь уничтожены были все, чей жребий стать обреченным выпал на четыре и более предвоенных года, посланы в лагеря побывавшие в окружении, в плену или на оккупированной территории. Мало. Вот для последних, кто провел на нарах к тому времени не менее пяти-семи лет, создали новые лагеря с задачей лишить их контингент даже внутреннего чувства надежды на свободу, возвращение в гражданское общество, оставляя участь существ, выделенных из человечества в почти обособленную биологическую ветвь, коей не должно быть дано мыслить, чувствовать, сноситься письмами с близкими, производить на свет себе подобных, поступать даже в мелочах быта по своему разумению, быть свободными хотя бы в минутных поступках.

Но верховодившие системой помнили, что отдельные особи этой ветви, оставленные в живых в годы чисток под корень, отсидев свои недопустимо либеральные сроки, вышли и пребывают на свободе — пусть с клеймами, именуемыми статьями положения о паспортах, ограничивающими области проживания, передвижения, деятельности, но на свободе! Поэтому в последнем двухлетии сороковых и пятидесятом прошла волна повторных репрессий, в ходе которой «бывшие», уже по три-пять лет глотавшие воздух такой зональной свободы, во многих случаях успевшие воссоединиться с семьями, захватывались отовсюду накинутым на страну неводом бериевской путины и без всяких правовых, юридических реверансов, без подобия вынесений судебных актов, водворялись снова в лагеря. Особенно наборы «повторников» коснулись арестантских городов, таких как Воркута, поскольку, лишенные права возвратиться к родным очагам, они оседали вблизи недавно покинутых ими лагерей. Из немногих в первые месяцы пребывания на шестой знакомых мне «бывших» был забран без объяснений и долгое время без следа Анатолий Иванович Шатенштейн, руководивший отделом нормирования труда. Работавшая на шахте его жена паи этом должна была держаться, не проронив ни слова в обсуждение случившегося — слове единое, произвольно интерпретированное, могло усугубить положение мужа или привести в тюрьму ее саму.

Да, полнить собой вольное население Воркуты, как и других прилагерных городов, было судьбой и жребием, прежде всего, отсидевших свои долгие сроки по политическим статьям и формулировкам, кто не имел права двинуться из поселений, где приговорены, не судами, жить

безвыездно, тем более перебраться туда, где близкие. Но присутствовало здесь и сословие вольных с паспортами, принимаемыми в совучреждениях, пользуясь образами поэта, не как бомба или змея двухметроворостая. Какие же порывы, соображения или обстоятельства приводили их в эти мрачной славы места?

С носившими погоны НКВД, кажется, все ясно, хотя по отдельным из них было известно: согласием на Воркуту им предлагалось заглаживать шероховатости в анкетах или небезупречность в поведении. Не возникает вопросов и по выпускникам высших и средних горных, да и не только горных учебных заведений — все решалось, преимущественно, лотереей распределения при выпусках. Принимала «Заполярная кочегарка», привлекая северными окладами и надбавками, и освободившихся от закончившейся войны офицеров, сержантов и рядовых, особенно когда родные гнезда их были разорены, уничтожены за годы битвы. Ну а остальных? Можно, конечно, вспомнить о путях господних — они, действительно, неисповедимы. Но, по моим наблюдениям, были и отправлявшиеся за тридевять земель в надежде на возможность, пребывая в хорошо оплачиваемой должности, не утруждать себя исполнением соответствующих функций: где есть заключенные, есть кому и работать. Серьезную основу для подобного вывода дал мне, несомненно, пример инженера-экономиста Лаврушко. Выпросил для себя на первые недели роль обучающегося на расчетах прошлого стажера. Когда же срочность вынудила просить его вывести проценты выполнения суточных планов по десяти участкам, просидев над незаполненной графой двадцать минут, он озабоченным голосом произнес-полуспросил: «я забыл, что на что нужно поделить — план на факт или факт на план»... Отказ от его дальнейших услуг был трудным и долгим («все-таки инженер и вольнонаемный!»).

Спустя какое-то время на пороге отдела возник еще один новый сотрудник, пришел через Хатангу — с несомненно упорядоченными профессиональными представлениями, но с недугом в виде вредной привычки, временами длительно отключавшей его от исполнения обязанностей по должности.

Написал эти строки и почти пожалел: ведь они о людях в той или иной плоскости — слабых. И, думаю, чувствовавших оттого себя несчастными. По иному ощущали себя, упиваясь властью, своим положением, кто в погонах или ряженые в штатское (как признак и привилегия принадлежности к тайному приказу и, следовательно, бесконтрольного всесилия) каждодневно, не только по службе, но изначально по свойству пораженной наркотиком власти психики, были одержимы поиском все новых доз. Сознавая себя наместниками отцов ГУЛАГа,

бураковы всех лагерей вели интенсивную деятельность по организации доносительства, слежки, фабрикованию материалов для шантажирования угрозой новым «делом», новым сроком, попутно находя для себя и мелкие радости в инспектировании конвойных процессов, в самоличном наблюдении за проведением обысков (шмонов) перед выводом из зоны на работу, в отыскивании в гуще колонн не взявших руки за спину.

Дошла очередь и до попыток принудить меня к «сотрудничеству». А метод — сильнодействующий: угроза не выпустить, когда наступит конец срока — ведь у меня шел его последний год. Привожу содержание этих угроз дословно: «Прежде чем решат выпустить на свободу, запросят на Вас характеристику, спросят, насколько Вы готовы стать советским человеком. Подумайте, как мы сможем охарактеризовать Вас, если откажетесь, не захотите помогать своему государству, его органам, в разоблачении врагов». Жестко отвергнув предложение и нажим, знал, что им ничего не стоит привести свои угрозы в исполнение и оставить в заключении на новый или неопределенный срок, что за угрозами может последовать организация «сбора» материала, облегчающего или формально обосновывающего их исполнение (равно как знал, что там могут обойтись и без всякого нового материала — кто бы решился остановить, сдержать их, поставить им в вину отсутствие законной основы!). И видел, что вокруг моей персоны, все более сужая круги, стали виться стукачи. Известен кэгэбистский прием: предъявляя обвинение на основании материалов доноса, прежде чем назвать автора и устроить с ним очную ставку, жертве задают невинные вопросы о его взаимоотношениях со своим окружением. И назови он их нормальными, добрыми, приятельскими, адресуя эти слова в числе прочих и к имени своего возможного губителя, даже призрачный шанс отвести навет, как следствие натянутых отношений, ссоры, оказывается упущенным. И я в сорок третьем не вывел за общую черту автора навета Дмитриева, хотя острая неприязнь к нему, ввиду природной ограниченности своей неумело и плохо скрываясь выспрашивавшему у меня ответы на явно провокационные, не свои, не им придуманные вопросы, была у всех на виду в Рязанском спецлагере для окруженцев. Не увидел в его стуке серьезной угрозы, уверенный, что в моих прошлых действиях не было ничего, что сколько-нибудь подтверждало бы надуманное обвинение, и, значит, ничего заданного не мог извлечь из моих слов Дмитриев. Потом была очная ставка, где звучала ложь... И вот лагерные оптимисты утверждали, верили, что открытая, на виду у других громкая ссора с «пасущим» избранную кэгэбистами жертву стукачом — известным, предполагаемым или возможным — может спасти или облегчить участь опального, делая шатким основание для офици-

ального принятия доноса как написанного единственно из высоких побуждений, дабы предотвратить совершение зла против Родины («не остановили и добрые отношения!»). Отсюда, не пренебрегая, возможно, и не безошибочными выводами оптимистов, моя задача сводилась к тому, чтобы вычислить всех нацеленных кумом на меня стукачей и по любому поводу пойти на крупные публичные ссоры с ними. С одним из таких, назовем его Зэт, наши отношения обыкновенно характеризовались безразлично-ровной осциллограммой. Он был обескуражен и растерян, когда, зло рассорившись, стал с ним, что называется, на ножах.

Организаторы этой «охоты со змеями», не добиваясь результата через осведомителей, новым средством давления избрали запугивание угрозами со стороны личностей, известных совершением не одного лагерного убийства (а были такие, на чьем счету последовательно их набиралось до тринадцати). Меня показывали им из-за угла, из укрытия, но так, чтобы я непременно заметил. Видимо, здесь был расчет вынудить искать защиту у тех, кому не соглашался служить.

Трудным был год, особенно последние перед датой окончания срока месяца три, какие я прошагал все вечера после работы из угла в угол барака в тягостных размышлениях о до поры таящихся опасностях и обдумывании мер, образа поведения и действия для их предотвращения или ослабления. Будучи активным курильщиком с четырнадцатилетним стажем, за восемь месяцев до двенадцатого марта дал обет воздержания, пока не выйду за ворота лагеря, чтобы, если выпадет мне пройти еще одно испытание следствием, табачный голод не мог быть использован как инструмент подавления воли.

Как бы то ни было, а вынесенный невидимым и не пожелавшим увидеть меня Особым совещанием в сорок третьем срок истекал, и чем меньше оставалось дней до «звонка», тем большей тяжестью наваливался на сердце камень тревоги: что произойдет в оставшиеся недели — вызовут на освобождение? а если ничего не скажут — что за тем может последовать и как поступать мне? И в такие вот дни, когда от натянутости нервов было непросто владеть собой, произошло событие, могущее иметь самые непредсказуемо-зловещие последствия: за неделю до двенадцатого числа ушел из жизни вождь всех времен и народов. Кто придет на смену? Не обернется ли случившееся введением чрезвычайных законов, приостанавливающих всякие освобождения из лагерей?

В смятении и лихорадочном переборе бессчетного числа различных путей возможного развития событий и их отражения на моей судьбе в ближайшие дни, параллельно с траурными стенаниями радио, были прожиты еще пять дней, когда в начале шестого было объявлено: «Готовиться на освобождение завтра».