ДОРСТРОЙ. ИНОСТРАНЦЫ

 

И тот год был на исходе, когда погоны ГУЛАГа задумали новую акцию по перетасовке контингентов. Я оказался в ОЛПе на станции Предшахтная — одном из трех-четырех десятков таких же, вместе составлявших получившее значение зловещего символа слово «Воркутлаг». Начал сызнова, с общих работ в бригаде станционных рабочих, но прежде чем подошла черта, за которой начинается стремительная

 

потеря себя человеком телесно, а следом — и психически, был взят диспетчером, а позднее — экономистом в Управление дорожного строительства. Новое место открыло новых людей высокой душевной пробы. За редким исключением они были из «бывших»: Коньков (главный инженер), Логинов (начальник технического отдела), Абрамович Марк Абрамович (начальник планового отдела), Иванов (начальник бюро контрольно-измерительных приборов), Шошиашвили (инженер), Ревазов (начальник одного из участков, инженер энергичный и волевой человек — в пургу замерз, выбившись из сил, в семи метрах от стен жилья). Отдельно хочу назвать удивительную пару, сошедшуюся вторым браком после заключения — Гранта Сергеевича Арзуманова (начальник отдела нормирования труда, в прошлом бакинский коммунист) и Веру Львовну Гильдерман (нормировщик), начиненных активной добротой. Через годы, после них иногда в ночных радиоконцертах можно было слышать произведения их Валерика Арзуманова. Но и они со временем стали звучать, кажется, не у нас.

Каждый из лагерей, а на моем пути последний был пятым — это не только тысячи людей с разными прошлым, жизненным багажом, интеллектом, видением мира, что естественно, но и разных национальностей, даже подданных различных государств. В ОЛПе ВЖД за пять проведенных там лет довелось встречать, в дополнение к едва ли не всем национальностям нашей стоязычной страны, и граждан Югославии, Румынии. А однажды у порога нашего барака по какому-то поводу оказался еще и некто, назвавшийся в разговоре в недавнем прошлом вице-губернатором Кореи (если так в последние годы, то, очевидно, японским ставленником), окончившим два университета и третий — тибетской медицины, знающим около двухсот тысяч иероглифов, свободно владеющим семью европейскими языками и сверх того — рядом языков мусульманского Востока. Нельзя сказать, что все его слова мы принимали на веру. Я, как и другие, слушал, вежливо кивая, пряча улыбку сомнения. Здесь кто-то произнес мою фамилию, и гость, мгновенно уловив в ней восточное звучание, поинтересовался моей национальностью и заговорил на татарском.

Более встречать его не случалось.

Несколько выше я бегло сказал о тревожности этапов. Да, всякий предстоящий этап заключенными воспринимается почти как катастрофа, как потрясение, нарушение устоявшейся определенности (если эта определенность не вела к неизбежному умиранию), смена ее на многократную неизвестность — ведь от того, на какую погонят работу, в бригаде из кого, какими будут пайка, режим, место в бараке, кум, надзиратели, не свирепствует, ли террор уголовников, может зависеть

 

жизнь. Столько же тревожных вопросов нес и этап на Предшахтную. Но общие работы стали моей долей на новом месте, как уже сказал чуть раньше, не надолго, не более чем на три месяца, а в Управлении дорожного строительства работали человечные вольнонаемные, и даже угрюмый его начальник майор Васильев с вверенными ему кадрами заключенных. обходился не по лагерным нормам. Неоценимым благом было и то, что здесь я нашел новых друзей. Наверное, одинаковый двадцатилетний, контактный возраст, совпадение взглядов, мироощущений стали причиной и основой для возникновения дружеского расположения и доверия с Марьяном (Сигизмундовичем) Климонтовичем. Поляк, в девятнадцать лет был мобилизован в Армию Крайову, состоял в ее подразделении, не успевшем участвовать в боевых действиях до разоружения советскими войсками. А стоила ему эта принадлежность к АК десяти лет советских лагерей. Не один следователь или кум ухищрениями, угрозами, логическими изысками брались склонить или понудить его к смене польского гражданства на советское, да без всякого успеха. В человеческом общении удивительно деликатный Марьян здесь был тверд. К сожалению, так и не знаю, довелось ли все отмеренные чужим ему судом десять лет заточения до конца провести за проволокой с пулевой, пулеметной завесой. Или иностранное подданство открыло ему ворота из лагеря? Наконец, выжил ли? Года два спустя, он, без всяких видимых причин, был забран из жилого барака лагеря при шахте шестой в барак усиленного режима (БУР), где в неотапливаемых его камерах содержался северной зимой в легкой одежде, и откуда на четвертый или пятый день сумел передать через выпущенного в зону Михаила Николаевича Ивашко предупреждение о возможных провокационных акциях против меня, а около десятого дня был увезен из лагеря без следа.

В те дорстроевские еще дни сорок девятого работал он чертежником, исполняя эту роль с поразительным мастерством, писал на свою родину в Вильнюс, тогда Вильно в его юности — просил меня на случай запомнить адрес. Через Марьяна познакомился с еще тремя поляками — людьми жестких представлений о порядочности, честности, четких принципов, в лучшем смысле офицерских норм чести, хотя один из них, лет сорока, Вацлав Перлиц был геологом, другой, добрейший Марьян Вацлавович Гловацкий на воле имел профессию бухгалтера высокого класса, а третий, Болеслав Станевич, был на год или два моложе нас с Марьяном. Поэтому можно предположить, все сказанное о нем, как и о первых двоих, являлось продуктом природного благородства, дара самовоспитания. И сейчас испытываю чувство гордости от тоги, что все четверо относились ко мне глубоко уважительно и, не

 

отмечая или не замечая национального различия, видели во мне друга без оговорок, что было единственным исключением для их довольно замкнутого для доверительных отношений круга.

Гражданином Польши и весьма интересным человеком и собеседником, с кем у меня сами собой сложились глубоко приязненные отношения, был Юлиус Маркушевич Бек, лет тридцати восьми-сорока, журналист из окружения Пилсудского. В отличие от подобных мне, шедших на допросы к следователям растерянными желторотиками, Бек держался у них уверенно, без боязни проявляя себя противником системы, пугая костоломов прямотой суждений и эпитетов, какими награждал богоподобных наших вождей. Можно представить себе смятение следователя, когда на его слова: «Но, согласитесь, Сталин — гений!» тот отвечал: «Да, он гениальный тиран!» Ведь страшно такое занести и в протокол! Или донести наверх! Когда же следователь заявил, что Бек — фашист, в подтверждение предложив ему довоенную фотографию, где членам польской правительственной делегации, в составе которой и Бек, пожимает руки Муссолини, Юлиус Маркушевич хладнокровно ответил, что Молотов тоже фашист.

— Ка-а-к?!

— Ему жал руку Гитлер.

Эпизод этот, может быть, не столь глубок содержательно и психологически, но примечателен непроизносимостью в советском понимании звучавших в нем слов, отразившихся яростной, но бессильной злобой на лице бериевского сатрапа, не смевшего подобное приобщить к делу.

Запомнилась еще одна рассказанная им сцена.

Ночной вызов на допрос. Проходят многие минуты, следователь, изображая занятость, молчит, как бы забыв о вызванном. В соответствии со сценарием где-то за перегородкой голос:

— Тебе советская власть доверила учить детей, а ты, проститутка, агитируешь против нее, говоря, что плохо в деревне жить!

Следователь — Беку: «Послушайте, как вас разоблачают!» За перегородкой:

— А я и не отказываюсь от своих слов: народ голодает и нищенствует, живет жизнью, не достойной человека!

Бек — следователю: «Послушайте, как вас разоблачают!» Методы следствия, воздействия на подследственных, нет сомнений, во всех странах являлись предметом специальных исследований, научных разработок, призванных оказывать методическую помощь следственному аппарату в распутывании хитросплетений в показани-

 

ях и поведении подследственных, уличении их в совершении преступлений или, наоборот, в получении доказательств их невиновности.

Иные методы разрабатывались и вменялись к применению следователями советского НКВД и КГБ при работе со своим народом, должным быть представленным в качестве политических преступников (бывший следственный работник Шишко Валерий Михайлович неоднократно рассказывал мне о содержании специально выпушенного и распространенного среди работников следствия книги-руководства и приводил его название, включающее непечатное слово). Цель рекомендаций состояла в получении признания подследственных в чем угодно, что только им инкриминировалось, и любыми способами, в числе которых были уговоры, призывы помочь следствию «в разоблачении других, кого вы наивно принимали за людей честных», взывание к партийному (комсомольскому) сознанию (так надо партии!), угрозы сгноить, превратить в лагерную пыль, арестовать родственников, включая несовершеннолетних детей («За что, ведь они ни в чем не виноваты?!»,— «Ну и что, Ты ведь тоже не виновата, однако арестована, для тебя нашли статью!»).

В наборе методов были ежедневные вызовы на допрос на все ночи напролет (иногда эти ночи проходили и без единого произнесенного следователем слова), после чего попытки даже стоя соснуть днем наказывались карцером (не буду описывать подробно — о них рассказано много у Юрия Домбровского, например, у Анатолия Жигулина...). Здесь предписывались и избиения с нанесением ударов, в большинстве случаев, по особо выделяемым для этой цели болевым зонам тела, и пытки. И, наконец (наконец ли?), методы вызова психологического шока, подавления психики. В середине сороковых мне стал известен случай, когда к благообразному, почтенного возраста священнослужителю следователем была назначена женщина. Держалась она робким агнцем, смущалась от выпавшей ей роли. Служитель культа, понимая ее состояние, обращался с ней уважительно и, вместе, по-отечески, видимо, надеясь открыть ей глаза на очевидное ее заблуждение. Беседы продолжались, а требуемого признания вины не было. Тогда однажды энкэвэдэшница заорала: «Ты мне волос на м... не крути, а выкладывай, как совершил свое преступление!». И обложила батюшку смачным матом. Отныне стала приходить в короткой юбке, сидела перед допрашиваемым, закинув нога на ногу, дымила тому в лицо, сыпала изощренно непристойностями и стучала по столу кулаком.

Описанные методы, приемы использовались не бессистемно, а с учетом характера и личности арестованного, значения, содержания дела, стадии следствия. Отсюда, средства, использовавшиеся в случае со мной, отличались от применявшихся в работе с Беком.