- 8 -

Время, к которому я обращаю здесь память и перо, как носитель содержания переживаний человека не может быть оторванным от субъективного восприятия происходившего, несмотря на объективность наличия фактов и событий, наполнявших время. Поэтому не исключаю, что особенность моего понимания этих событий, личные впечатления, элементы своей биографии и, вероятно, ближайшей среды окружения могли внести некую субъективную окраску и в видение событий описываемых здесь лет. Хочу, однако, заверить читателя в своем искреннем старании видеть их глазами не только своими, но и народа, по крайней мере той его подавляющей части, которой было суждено или дано от бога остро чувствовать характер времени. И желанием сверять иной раз свой взгляд на происходившее с признанными оценками, надеюсь, оправдываются обращения по ходу повествования к высказываниям других, публикациям, основанным на тщательном изучении документального исторического материала.

 

ХРУПКИЕ ГОДЫ

 

Итак, о времени. Для меня оно началось месяц спустя после появления накануне в декабре акта об образовании союзного государства. Не имея возможности привести здесь личные наблюдения из первых месяцев и даже лет своих в силу малости тоща жизненного стажа, попытаюсь через хотя бы крупинки запечатленных нарождающимся сознанием отрывочных эпизодов-картинок вычертить штрихи, в которых можно было бы разглядеть отдельные черты бытия и характеров окружавших меня действительных и будущих граждан — обитателей кварталов, какие устойчивый достаток посещал редко.

Самые ранние картинки, запечатленные первыми, как бы пробными проявлениями сознания, относятся, как мне кажется, к поре, когда было мне менее полутора лет. Жили мы, как свидетельствуют эти картинки, на набережной реки Канавы, опоясывающей вместе с Кутумом центральную часть Астрахани, на ее северной, отличавшейся добротностью строений стороне, в доме, облика которого память не сохранила, но, можно предположить, двухэтажном: домов в три этажа

 

- 9 -

на том участке улицы не было и в более поздние годы, в то же время, запомнившееся я видел сверху. Собственно, из виденного с высоты запомнилось только одно: окно наше выходило на противоположную от набережной сторону, где невдалеке было пространство с небольшую площадь, с трамвайной остановкой, на которой по утрам стоял мой отец и движением руки еще раз говорил «до свидания» маме и мне на ее руках, которых, думается, видел в такие минуты в прямоугольнике окна часто. Можно полагать, сюжет таких минут и запомнился благодаря его многократным повторениям. Осталось в памяти, что черты лица отца, из-за расстояния или неумения еще фокусировать свой взгляд на чем-то, я не различал, но, угадывая по очертаниям его фигуру, как бы чувствовал теплоту взгляда, выражения лица. А небо на тех картинках почему-то было неизменно безрадостно-серым.

Многие годы спустя, трехлетний Вова — наш сын, озадаченный непонятностью некоей телепрограммы, спросил, еще трудно выговаривая «р», что такое демократия. Я старался объяснить доступно, но по тому, как сын задумался, было видно, что из ответа не узнал чего-то важного. И он попросил уточнить: «А она не кусается?» Как видно, в самом начале своего пути человек, до знакомства с понятиями «хорошо» и «плохо», окружающий его мир различает по альтернативному признаку «кусается — не кусается». Может быть, поэтому следующая картинка, по праву яркости получившая в моей памяти нестираемую зону, относится к эпизоду, когда я впервые почувствовал, узнал: кусается.

Прошел, должно быть, месяц-другой, южное солнце красовалось вовсю, но до поры не грело, и я в черном пальтишке, робко переставляя нетвердые ноги, уже появлялся в сопровождении своей тринадцатилетней тети Мариам у калитки.

В тот день здесь же у стойки ворот, подставив морду раннему солнцу и блаженно жмурясь, сидела большая, ростом с меня черная, лохматая дворовая собака. А я, еще не зная, что может собака, в естественном желании все потрогать, не исключая ее носа, мешал ее безмятежному состоянию. При каждом приближении моей наивной пятерни к ее морде собака отводила ее, отфыркивалась и, наконец, намерившись деликатно остановить назойливый палец, осторожно куснула его. То ли она не рассчитала свою предупредительную акцию на какие-то микроны, то ли кожа на пальце была для собаки непонятно тонка, но на подушечке большого пальца появилась крохотная красная бусинка. Поступок собаки был тут же должным образом оценен присутствовавшими взрослыми, и я, чувствуя значимость факта, показывал свою бу-

 

- 10 -

синку и был как-то озадачен тем, что не находил особого сострадания или смятения в глазах. Возможно, потому и у меня не хлынули слезы.

Отпечаталась в памяти еще картинка. Она имеет точный временной адрес: весна наводнения 1924 года. Опасность затопления приземистого деревянного флигеля во дворе домовладения Канеевых по улице Спартаковской, куда мы перебрались к тому времени, воспринимается всеми как вполне реальная, ввиду чего я доставлен к бабушке, на второй этаж дома на Савушкина, на Селенские Исады. Но вода в то единственное на памяти здравствующего ныне поколения астраханцев опасное наводнение в глубинные улицы города не дошла.

Сказав о переселении во флигель, должен пояснить, что жилье в те годы государство почти не строило. Самое большее (особенно это относилось к небольшим городам), оно располагало немногими национализированными или конфискованными жилыми домами, в которых можно было получить комнату и почти невозможно — квартиру. Соответственно, была ничтожна и доля проживающих в государственном жилом фонде. Изменить же условия проживания основная масса населения могла, лишь купив дом или его часть, а чаще — сняв комнату или больший угол. Строительству квартирных домов за счет средств государства или предприятий в Астрахани начало, как мне помнится, было положено возведением в середине тридцатых годов нескольких четырехэтажных домов в самом начале Советской улицы, вблизи кремля (в терминологии жителей города тех лет — «крепости»), где проживала одна из наших соучениц, дочь ответственного работника. Появление таких домов стало событием исключительным.

Может быть, город с застывшим жилым фондом, оставленный на многие годы вести отчаянную борьбу с естественным его истощением — это в большей мере феномен Астрахани? Десятилетия спустя, когда в 1970 году город поразила эпидемия холеры, поиски причин указали на одну из главных: по уровню санитарного благоустройства домов в Российской Федерации, да и за ее рамками Астрахань занимала, если не последнее, то одно из замыкающих мест. Не защитили засчитанные в категорию жилых, ради отказа в бюджетных ассигнованиях на новое жилье, метры нагромождений пристроек, зачастую даже с земляными полами.

Для нашей семьи тогда обладание крышей над головой составляло постоянную проблему в силу крайне скудных материальных возможностей. Моя мать, Зейнаб Хамзяевна, по рождению Саляева, в 1918-м, прибавив три года к своим пятнадцати, окончила трехмесячные педагогические курсы, организованные Краевым советом по мусульманским делам, о чем свидетельствует документ об их окончании, напи-

 

- 11 -

санный каллиграфическим шрифтом, золотом, с русским и татарским текстами. Из свидетельства и его списка дисциплин видно, что организаторы попытались как бы успеть вспахать почву поля знаний на всю ширину и ждать его колосьев, надеясь на бога в каждом. Замужество и мое рождение вынудили прервать педагогическое начало, и оказалось, что навсегда. Отец, Хабибулла Калимович грамотой владел слабо. Работа маркировщика грузов на пристанях, оплачивавшаяся по низким ставкам, не оставляла надежд вырваться из бедности, а открывшийся у него туберкулез легких стал двойной бедой, лишившей семью последнего, что она имела: все было распродано за бесценок. Несколько месяцев самодеятельного климатолечения в районе Хвалынска на Волге остановили процесс в легких. Не было только конца нашей бедности — стало еще труднее. Материальный недостаток и вынудил переселиться в названный страницей раньше флигель, более похожий на ветхую и тесную летнюю кухню или, еще больше, дровяной сарай, во дворе, ворота которого были увенчаны табличкой «Собственность Канеевых», один из которых, Фаик Алимов был моим сверстником. Должен сказать, что все они, Канеевы-Алимовы — глава дома, имевший духовный сан, его жена, старший сын — были людьми, по моим наблюдениям, и добрыми, человечными, и внутренне интеллигентными, о чем однозначно свидетельствовали и отзывы о них взрослых. А доброте трудно было найти себе место в то трагическое, особенно для Поволжья, время, когда распухшие трупы жертв жестокого голода подбирали и, «с горой» заполняя кузова грузовиков, вывозили для массовых захоронений. Память о той беде сохранили и почтовые марки, выпускавшиеся в ту пору с надпечаткой «В помощь голодающим Поволжья», какие можно найти у филателистов. Зримо запомнились трудности более поздних лет — начала тридцатых, когда в свои десять лет по нескольку зимних ночей я был должен стоять в очередях за хлебом. Конная и оттого появлявшаяся внезапно милиция гоняла нас, и очередь при ее появлении мгновенно разбегалась за углы прилегающих улиц, чтобы бегом же устремиться к заветной двери, едва станет тише стук подков. Огромный «хвост» восстанавливал себя, но всегда в несколько ином порядке — здесь немалую роль играла сила, и обиженными, оттиснутыми, понятно, оставались чаще других мы, дети. Когда же, наконец, в руках оказывалась желанная черная буханка, я нес ее по голодной улице со страхом и гордостью. Поэтому появление в тридцать шестом в свободной продаже так называемого коммерческого хлеба, да еще белого и сколько хочешь, встречено было нами как чудо, в которое невозможно было поверить до конца. Всюду обсуждали это событие, сомневались, что такое может быть надолго — слыхано ли: хлеб

 

- 12 -

— вот он, уплати и ешь. Ведь почти два десятилетия о таком могли помышлять лишь легковерные мечтатели.

Но, возвращаясь к более ранним годам жизни во флигеле, с благодарностью вспоминаю родителей: при всех лишениях, никогда не снимавшемся вопросе, как накормить семью, для меня была создана целая, правда, помещавшаяся в фанерном посылочном ящике, библиотека «книжек-малышек». По цене они были, думается, достаточно доступны, но, все помыслы у большинства людей были единственно о хлебе насущном, отвлечение скудных средств семьи на книги было поступком мудрым, если не сказать еще, и мужественным.