1. СУД ИДЕТ!

Два новых в моей жизни обстоятельства влияли на происходившие со мной в это время события.

Это, во-первых, прямой контакт с работниками КГБ: раньше они только угадывались где-то за спинами институтской администрации, а теперь решили завязать со мной непосредственное «знакомство». Как в фантастическом будущем людей у Г. Уэллса: раз уж меня столкнули с дневной поверхности в подземелье, то я неизбежно становился добычей его обитателей — морлоков. И, во-вторых, отсутствие постоянной профессиональной работы, заставлявшее меня все время искать источники существования для семьи, но зато и дававшее свободу распоряжаться своим временем.

К собственному удивлению я вдруг заметил, что теперь временами стал давать оценку происходящим событиям, чего раньше делать избегал, строго придерживаясь описания фактов: пусть другие судят о них. Наверно, в этом и заключается суть опасного для всех правителей разлагающего действия на граждан излишнего досуга: рождается склонность к некоторой созерцательности и абстрактному мышлению.

Я уже писал, что уволили меня с нарушением советского трудового законодательства. Повод для увольнения — сокращение штатов — был абсолютно несостоятельным, т. к. институт два года назад реорганизовался, получил значительное увеличение объема финансирования и, следуя, очевидно, закону Паркинсона, быстро расширялся территориально и численно. Достаточно сказать, что за последние два года число сотрудников института увеличилось на 200 человек, и численность штата продолжала возрастать. А сократили за это время лишь одного человека — меня.

 

Была и формальная нелепость, заключавшаяся в том, что, как я уже говорил, к моменту увольнения я был переведен в научную часть. А сокращение по закону можно было провести только в проектной части института и, следовательно, ко мне оно никакого отношения иметь не могло. Но тем не менее меня так-таки уволили из научной части вследствие «сокращения штатов» в проектной...

Поэтому, раз налицо нарушение закона, то естественно было обратиться в учреждение, стоящее на его страже, — в суд. Я так и сделал, направив в суд Черёмушкинского района Москвы заявление с просьбой восстановить меня на прежней работе в судебном порядке.

3 июня меня пригласил районный судья (по фамилии Алёшин).

— Тов. Горлов, я получил Ваше исковое заявление и хочу сказать, что это дело не подлежит рассмотрению в суде.

— Почему?

— Вы занимали руководящую должность, увольнение с которой не может быть обжаловано через суд. Поэтому заберите назад свое заявление.

Я стал объяснять судье его ошибку. Он грустно (как мне показалось) смотрел на меня, подперев голову рукой. По-моему, он не слушал, а просто ждал, когда я кончу.

Потом сказал:

— Приходите завтра утром; я тут кое-что уточню и мы продолжим разговор.

На другой день утром, когда я к нему явился, у него сидели какие-то двое мужчин.

Вначале он подробно выспрашивал меня, что я делал с момента увольнения и почему так долго не обращался в суд. Потом сказал:

— Я должен по этому поводу поговорить с вашим институтским начальством.

— Так Вы примите у меня заявление, а перед судом или на суде с ними и поговорите.

— Нет, я хочу поговорить с ними сначала. Приходите сегодня в 2 часа дня.

Когда я приехал снова к этому часу, то застал судью

 

в коридоре за прикалыванием к двери своего кабинета записки: «Тов. Горлов, приходите ко мне послезавтра в 18 часов».

— А, вот и Вы. Значит, я теперь жду Вас 6-го во второй половине дня.

— И как долго мы будем так встречаться и договариваться о новых встречах?

— Я же сказал: приходите послезавтра. Тогда обо всем и поговорим.

Пришел, как он велел, но опять не «поговорили», т. к. ему было «еще не все ясно в этой странной истории». Через два дня ему, очевидно, всё «разъяснили», он принял, наконец, моё заявление и назначил слушание дела на среду 12 июня.

Когда я в назначенное время приехал в суд, там уже находилась довольно большая делегация стороны ответчика: начальник отдела кадров — Костромин, председатель месткома профсоюза — Панфилова, её заместитель — Эпельцвейг, новый начальник моего отдела — Игнатов и ещё 2 или 3 незнакомых мне человека. Вся эта команда молча мне кивнула, и вскоре все прошли в зал заседаний.

Однако, суд не начинался. Прошло 10 минут, 20, 30, 40... Временами выходил секретарь и сообщал, что «у судьи совещание». Наконец появились и совещавшиеся: судья, два заседателя и еще какой-то средних лет представительный полный мужчина, который, сказав что-то на ходу судье, прошел в зал и сел на заднюю скамейку. Было похоже, что судейская процедура идёт в обратной последовательности: сначала «суд удалился на совещание», принял решение, а потом начал слушание моего дела. Во всяком случае, последовавшее затем «разбирательство» это впечатление подтвердило.

По судейской формуле меня спросили, не имею ли я что-нибудь против присутствующих судьи, заседателей и еще какой-то нервной дамы, оказавшейся потом прокурором. Я, естественно, ничего против них иметь не мог, и суд начался.

Вначале судья с пристрастием допрашивал меня, почему я явился один, где мой адвокат, придет ли еще кто-либо с моей стороны. Надо полагать, что он ожидал

 

наплыва иностранных корреспондентов. Некоторые друзья, кстати, советовали мне пригласить их на суд, но я от этого отказался.

Потом судья спросил Костромина, как представителя ответчика, не желает ли он удовлетворить мое требование и без суда восстановить меня на работе. Тот сказал, что он бы с большой охотой это сделал, но такой возможности нет.

После этого мне предоставили слово, и я подробно объяснил, почему считаю своё увольнение не законным, а расцениваю его просто как репрессивный акт. Между судьей, мной и Костроминым произошел такой разговор:

Судья: При чем здесь репрессии, ведь Вы попали под общее сокращение штатов в институте. Я: В институте нет никакого сокращения штатов. Документами в деле подтверждается, что институт за последние полтора года увеличился на 150 человек. Костромин: Это увеличилась научная часть, а проектная — сокращалась.

Я: Но ведь я уже полгода как в научной части. Поэтому то сокращение, о котором Вы говорите и которого, кстати, тоже нет, меня не касается. Наступила пауза.

Затем стали высказываться свидетели: Игнатов, Панфилова, Эпельцвейг. И тут в их заявлениях неожиданно для меня прозвучал такой новый аргумент: дескать, уже больше месяца, как Горлова уволили, а на работе это никак не отразилось. Отдел по-прежнему выполняет план, темы «идут» и вообще все в порядке. Следовательно, Горлов -действительно был в институте лишним и его сократили правильно, в интересах производства? Говорил об этом, в основном, Игнатов, а навел его на это судья вопросом: «Как сказалось увольнение Горлова на работе отдела?»

— Вот видите, — встала вдруг дама-прокурор, — действительно сокращение штатной должности Горлова было целесообразным.

При такой логике я не сразу нашелся, что отвечать.

 

Сказал в запальчивости что-то вроде того, что если бы, например, уволить самого товарища Игнатова, то работа от этого только бы выиграла. Хотел добавить то же самое и про директора Гусакова, но воздержался.

Все дальнейшее «разбирательство» проходило, как на экране немого кино: что бы я ни говорил, присутствующие вели себя так, как будто я только раскрываю рот, не произнося ни звука. У меня возникла полная иллюзия того, что я нахожусь в окружении глухих: какие бы доводы я ни приводил, их никто не обсуждал и не опровергал, как будто я ничего не говорил!

В своей речи прокурор (правда волнуясь и заикаясь) сообщила всем присутствующим как великую новость: что в институте ЦНИПИАСС проходило сокращение штатов, по которому уволили Горлова. Что увольнение это законно, потому что проводилось сокращение штатов... И что, как следует из показаний свидетелей, работа от этого не пострадала, следовательно, сокращение Горлова действительно произошло в интересах производства, да и профсоюз такое увольнение санкционировал.

Наконец, по процедуре мне дали последнее слово. Я, наверно в десятый раз и уже в полной растерянности, привел свои аргументы, которые мне самому стали надоедать. Как и раньше, меня никто не перебивал, но и не слушал.

Судья с заседателями (последние за все время не проронили ни слова) отправились принимать решение. Вскоре секретарь объявил:

— Суд идёт!

И он пришел.

Я, на этот раз уже стоя, выслушал еще раз то же самое, что говорила прокурор: что было сокращение, что увольнение законно, что мои протесты необоснованны и т. д. А также, что я могу жаловаться в высшие судебные инстанции, если не удовлетворен решением районного суда.

Через несколько дней я такую жалобу отправил в городской суд. Хотя почти все мои друзья и убеждали меня в том, что мои действия бессмысленны и что ни о каком объективном разбирательстве в судах не может

 

быть и речи, но я не мог сразу остановиться, смирившись с несправедливостью, ещё и потому, что находился под воздействием инерционных сил.

К этому времени стали подходить к концу деньги, полученные мной при расчете в институте, и нужно было искать какие-то источники существования для семьи. На работу по специальности в Москве меня не брали, и я решил на время уехать в глухие места, где обо мне никто не слышал и где можно было бы устроиться временно рабочим на строительство. Такая возможность мне вскоре представилась, и в конце июня я уехал работать плотником в Воркуту — заполярный город, построенный в тундре заключенными в сороковых годах нашего просвещенного века на месте богатого месторождения угля. В прошлом это был один из крупнейших островов призрачного архипелага ГУЛАГ. Сейчас там платят полуторную надбавку к зарплате из-за тяжелых климатических условий, а это в данных обстоятельствах для меня было очень важно.

Рассмотрение моей жалобы в городском суде состоялось в начале июля уже без меня: мои интересы в суде на этот раз защищал очень известный, умный и опытный адвокат. Учитывая опыт первого разбирательства, адвокат теперь строил свою аргументацию только на очевидном формальном нарушении закона: приказ об увольнении был издан там, где я в штате и не числился — в проектной части института, а уволили меня оттуда, где никаких сокращений не было — из научной части. Все это было исчерпывающе аргументировано представленными приказами и распоряжениями по институту.

Но зримое — для зрячих. Адвоката тоже слушали, не перебивая и с ним не споря. А потом — «суд удаляется на совещание», «суд идет» — и все, как по маслу: «Протест Горлова не обоснован, увольнение законно». И все? Как и в первый раз, сказали, что можно жаловаться еще выше.

Но теперь я решил уже остановиться. Одно из двух: или затевать судебную тяжбу с привлечением внимания общественности и иностранных корреспондентов, или на всё пока махнуть рукой. В это время мой сын окончил

 

школу и сдавал вступительные экзамены в институт, и я, опасаясь помешать ему, решил пока ничего больше не предпринимать.

На этом и закончилось моё знакомство с советским судопроизводством: больше я не пытался восстановить свои права через суд.

Вскоре после меня из института таким же приблизительно «демократическим» методом был изгнан и В. Ф. Турчин. Правда, он, учитывая, возможно, мой опыт, судиться с администрацией не стал.

 

 

2. ЕЩЕ РАЗ ПРО «СТУК, СТУК, СТУК...»

Беседа первая.

Утром 24 мая у меня дома раздался неожиданный телефонный звонок:

— Тов. Горлов? Говорит полковник КГБ Зенин Михаил Александрович. Не могли бы Вы сегодня приехать в приемную КГБ, что на Кузнецком Мосту, дом 24? Мне бы хотелось поговорить с Вами по очень важному для Вас и Вашей семьи вопросу.

— А о чем приблизительно должен быть разговор?

— Речь пойдет о Вашем сложном настоящем состоянии, связанном с увольнением с работы, неясностью с защитой диссертации и другими важными для Вас делами.

— Хорошо, я приеду в час дня.

— За Вами не надо прислать машину?

— Благодарю, я приеду на своей.

— Тогда подождите меня в приемной. Я Вас знаю в лицо и найду там. Очень прошу Вас не задерживаться, так как я улетаю в командировку. До свидания.

Около часа дня я был в КГБ. В приемной ко мне подошел мужчина в штатском:

— Пройдемте со мной. Полковник Зенин ждет Вас. Меня провели по нескольким коридорам, мимо часового в форме войск КГБ. Мой провожающий наконец остановился у одной двери, приоткрыл ее, и я услышал: «Введите».

 

Кабинет, в котором я оказался, был сравнительно небольшим: в нем могло находиться одновременно человек 15-20, не более. Провожающий вышел, дверь захлопнулась на внутренний замок. Мне навстречу поднялся невысокий мужчина в штатском и протянул руку:

— Здравствуйте, тов. Горлов, садитесь. Давайте знакомиться: полковник Зенин, начальник подразделения, ведающего делами Александра Исаевича Солженицына. О Вас я знаю давно, хотя впервые увидел только на аэродроме при отъезде семьи Александра Исаевича. Я профессиональный чекист, разведчик, раньше в основном работал за рубежом.

Начало было каким-то странным, и я молча слушал, ожидая продолжения. На протяжении всей последовавшей далее беседы, длившейся около трех часов, почти все время говорил он, и лишь изредка я отвечал на его вопросы. И даже если я временами пытался что-то уточнить в его высказываниях, он не давал мне этого сделать. Создавалось впечатление, что он слушает только себя. И лишь очень подробно, с повторениями изложив какую-то мысль, он неожиданно задавал мне вопрос по поводу сказанного. Говорил он очень динамично, хорошо владея русским языком, чувствовалась культура речи.

Несколько раз звонил телефон, и кто-то сообщал ему (он не прикрывал трубку и я слышал разговор), что его ждут и самолет должен улетать. Он отвечал, чтобы ждали: он обязательно полетит («еще полчаса, не больше»).

Странным было его лицо с небольшим ртом и тонкими губами: выражение его не менялось, хотя он то улыбался, то мрачнел. Темные глаза были жесткими и холодными.

Перед ним лежала папка с моими делами. В папке было листов 30, соединенных скрепками.

— Вы, конечно, догадываетесь, что разговор пойдет о делах, связанных с Александром Исаевичем. Хочу сразу сказать, что я очень высоко оцениваю его талант. В своих первых произведениях он правильно описывал тяжелые для всего нашего общества последствия ошибок периода культа личности. Но в дальнейшем, поддавшись, очевидно, чувству личной обиды и мстительности, Александр

 

Исаевич начал открытую борьбу с советским государством. Его оружием здесь стал «Архипелаг ГУЛАГ», о котором Вы, конечно, знаете. Александр Исаевич был нами арестован и обвинен в измене Родине, за что ему полагалась смертная казнь. Но мы решили, учитывая политическую ситуацию, просто выслать его из страны. Может быть, здесь мы и ошиблись (мы ведь люди, и в нашей работе, к сожалению, тоже бывают ошибки), но будущее покажет, был ли этот шаг правильным. Кстати, должен Вам сказать, что напрасно Александр Исаевич огульно позорит весь аппарат госбезопасности: лагерями заключенных ведало специальное управление, которое относилось к МВД. А мы здесь не при чем: мы занимаемся разведкой и контрразведкой, охраняем только интересы государства, а не заключенными.

Для чего это он мне все рассказывает? Я продолжал молча слушать.

— Теперь перейдем к Вам. Я подробно знаю всю Вашу драматическую историю и считаю, что попали Вы в нее, «как кур в ощип». И хотя Александр Исаевич на весь мир объявил Вас своим ближайшим другом, но думаю, что это не совсем правильно. Я-то уж точно знаю, что у него есть друзья поближе, такие же фанатики, как и он сам. С ними можно только бороться, а не разговаривать по-человечески, как, например, мы с Вами сейчас.

Я еще не проронил ни слова.

— Хочу попутно сделать Вам комплимент: несмотря на все жизненные передряги и оказываемое на Вас давление, держались Вы стойко и не сдали позиций, даже потеряв положение в обществе и почти все материальные блага, которые столько лет зарабатывали. Но это, конечно, со стороны Вашего директора и районных деятелей была глупая тактика. Зачем, спрашивается, так ломать человека, если он не переламывается? Ну, не может человек сделать что-то, что ему противно, так и оставьте его в покое!

Тут он прервался и, извинившись, позвонил по телефону, сказав кому-то, что задерживается, но чтобы с отъездом его ждали.

— Так вот, раз уж Вы в эту историю попали, давайте

 

подумаем вместе, как Вам лучше из нее выпутываться. А положение у Вас действительно создалось тяжелое. Во-первых, докторская диссертация, над которой Вы столько лет работали, висит на волоске. А ведь, по оценке специалистов, она очень хорошая и могла бы быть легко защищена, и Вы бы заслуженно получили ученую степень доктора наук со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями. Во-вторых, как это ни прискорбно. Вас выгнали с работы, несмотря на то, что Вы специалист высокой квалификации: все работавшие с Вами очень Вас ценили. Я понимаю, что для такого специалиста, как Вы, безработица — это духовная гибель. Я уже не говорю о том, что нужны ведь средства, чтобы кормить семью. А тех небольших сбережений, которые есть у Ваших родителей, надолго не хватит. И, наконец, последнее: Вашей жене тоже грозит увольнение и уголовное наказание.

Я постарался никак не выдать охватившее меня смятение:

— А она в чем виновата?

Он минуту или две выждал, делая вид, что занят какими-то записями, и как бы между делом сказал:

— Она в служебное время размножала на машинке антисоветскую литературу.

— Какую литературу?

— Ваши мемуары.

— Мои... что?

— Ну, воспоминания, которые Вы уже давно пишете о происходящих с Вами злоключениях из-за дружбы с Александром Исаевичем. Ведь пишете же?

Я молчал.

— Ну, хорошо. Не хотите говорить, не надо. Я сам могу их Вам показать.

Он раскрыл папку, и я увидел страничку из своих записок, начинающуюся словами: «...29 марта из Москвы уезжала семья А. И...» и следующий далее мой текст. Под этой страничкой было скрепкой подколото еще страниц 30, но их он мне не показал.

— Все очень просто. Ваша супруга печатала эти материалы на работе, а использованную копировальную бумагу (вот она здесь) бросала в корзину. По этой копирке

 

и восстановлен текст Ваших записей. Вот и протокол с работы Вашей жены со всеми необходимыми подписями по поводу этого дела, которое можно хоть сейчас передавать следователю. Как видите, я играю в открытую, чтобы прийти с Вами к разумному соглашению.

Он опять прервался, на этот раз внимательно глядя на меня и оценивая, очевидно, произведенное впечатление. Затем опять заговорил, не сводя с меня глаз:

— С сыном у Вас тоже предстоит решать сложные проблемы. Ведь он у Вас выпускник и собирается, как мне известно, поступать в университет. Я знаю, что он талантливый мальчик, досрочно кончающий школу. Но Вы же знаете, как сейчас трудно поступить в вуз и тем более в МГУ. А если при этом приемной комиссии станет известна репутация родителей: отец — друг Солженицына, за что изгнан с работы и лишен возможности защитить докторскую диссертацию; мать — тоже выгнана с работы за размножение антисоветской литературы и находится под следствием? Так что наиболее полно Ваше положение можно оценить по пословице: куда ни кинь — всюду клин. Что можете Вы здесь предпринять? Давайте разберем.

Он сделал паузу и продолжал:

— Надеяться поступить на мало-мальски приличную работу Вы не можете по двум причинам: во-первых, из-за Вашей репутации диссидента, а во-вторых, просто потому, что Вы — еврей (Вы же, надеюсь, реалист и понимаете ситуацию в стране?). Какой же директор при таких обстоятельствах согласится Вас взять? Хочу мимоходом коснуться еврейского вопроса. Эта проблема не в сфере моей деятельности, но волнует меня лично. Я всегда искренно уважал евреев, ценил еврейский ум и талант. Еще будучи студентом юридического факультета, я имел много друзей среди евреев. Но что сейчас происходит — совершенно не понимаю. Откуда вдруг между нами возникла такая пропасть? Я хочу как-нибудь потом с Вами на эту тему поговорить подробней, но уже в личном плане. А сейчас вернемся к нашим делам. Мне известно, что в связи с возникшим для Вас тупиком Вы рассматривали возможность отъезда из страны. Но Вы же разум-

 

ный человек и должны понимать, что для Вас это не выход. Во-первых, у Вас в семье на этот счет нет согласия. Ваши престарелые родители (и Ваши, и Вашей жены) — против этого и с Вами не поедут. Как же Вы их бросите? Во-вторых, куда бы Вы ни поехали — лучше, чем здесь, Вашей семье не будет. В Израиле Вы не нужны: там сейчас перепроизводство «интеллектуалов», а нужны солдаты и рабочие. В других капиталистических странах Вам совсем будет туго: Вы не приспособлены жить в обществе, где нужно вырывать себе кусок зубами, да и начинать все с нуля на пятом десятке — дело в наше время почти невозможное. На что же Вы можете рассчитывать? На помощь Александра Исаевича? Но это же совсем глупо? Во-первых, не сможете же Вы долго жить на его подачки, даже из чисто моральных соображений. А во-вторых, мужик он фанатичный и прижимистый, я его знаю лучше Вас. Для него главное — его идеи, во имя которых он пожертвует своими детьми, а не только что Сашей Горловым (так он ведь Вас называет?). О его «встрече» с Максимовым слышали? Вот и Вас ждет то же: здесь Вы были ему нужны, а туда приедете — он и разговаривать с Вами не станет. К тому же у него сейчас мания преследования: боится, что мы его хотим убить, и поэтому вообще ни с кем не встречается. Любит почему-то только чехов, которых допускает к себе. А зачем нам его убивать? Он и так скоро никому там не будет нужен. Ну, вот, как будто бы перед нами полная и ясная картина. Мы здесь с Вами одни, без посторонних свидетелей, и давайте по-деловому попытаемся кое о чем договориться, чтобы найти выход из этого тупика.

— Я не совсем уверен насчет отсутствия свидетелей, но это неважно.

— Так Вы же видите, что мы здесь только вдвоём.

— Я полагаю, что где-то здесь ведь что-нибудь крутится во время нашей беседы. И даже, наверно, не в одном месте.

Он заулыбался и сказал:

— Ну, что Вы! Мне это ни к чему: у меня и так хорошая память.

И затем уже серьёзно продолжал:

 

— Так вот, я готов Вам помочь: Вы сможете и защитить диссертацию, и получить хорошую работу, и вернуть себе репутацию достойного нашего общества человека. Но для этого необходимо, чтобы Вы выполнили два условия. Сначала первое: Вы не распространяете свою рукопись и не передаете ее за рубеж. Можем мы с Вами об этом договориться?

— Можем. Я объясню почему. Я избрал своей карьерой научную, а не политическую деятельность, и мои записи — это первый общественно-политический опыт.

— А для чего Вы их писали?

— Очень просто. Вы меня выгнали с работы, и я начал писать воспоминания из-за обилия свободного времени.

— А, понимаю: природа не любит пустоты. Так что ли? Значит, мы в этом и виноваты. Хорошо, допустим, согласен. Раз по первому условию договорились, перейдем ко второму. Это даже не условие, а так — мелкая просьба к Вам. Дело в том, что пока Александр Исаевич жил у нас в стране, он видел своими глазами нашу жизнь и получал правильную информацию о ней. Сейчас он от этой жизни оторван, окружен нашими врагами и, естественно, не имеет канала, по которому мог бы получать отсюда достоверную информацию. Так вот, мы хотим, чтобы таким информатором для него стали Вы. Ведь Вы же, очевидно, тоже заинтересованы, чтобы он получал из нашей страны правильную, а не искаженную информацию?

— Простите, но я что-то ничего не понимаю. Вы просите меня о том, чтобы я писал ему письма о нашей жизни?

— Вот, вот, именно так. Только эти письма будем писать мы.

— Вы?

— Да, мы.

— А при чем же здесь тогда я?

— А Вы их будете отсылать от своего имени. Мне кажется, что в этот момент у меня был настолько обалделый вид, что, глядя на мое лицо со стороны, нельзя было бы не расхохотаться. Но мой собеседник был абсолютно серьезен, и приходилось признавать, что вся эта абракадабра — не сон.

 

— А почему Вы сами не хотите ему их отсылать?

— Я бы с удовольствием. Но только боюсь, что мои письма Александр Исаевич читать не будет.

Я посоветовал:

— А Вы так пишите, чтобы ему было интересно.

— Не получится: ведь у нас разные интересы. А вот от Вас наши письма он, наверно, читать будет. И будет отвечать. Его письма Вы, естественно, будете передавать нам.

И продолжал как о решенном деле:

— Встречаться с Вами мы будем не здесь, а в каких-нибудь нейтральных местах, например, в вестибюлях гостиниц. Этот вопрос мы обсудим потом подробнее. Вот и все. Если мы с Вами до всего договорились, то я докладываю об этом своему начальству и с сегодняшнего дня все Ваши неприятности становятся лишь грустным воспоминанием. Впереди Вас ждет широкий простор профессиональной научной деятельности и заслуженные дивиденды.

Наступила пауза. Он стал сосредоточенно что-то искать на столе, а я пытался в этой чудовищной ситуации выбрать правильную форму поведения и никак не мог: то ли послать его куда подальше, то ли попытаться как-нибудь схитрить. Но, очевидно, его уже неоднократно в жизни и посылали, и пытались обмануть, так что вряд ли его можно провести. А ведь за этим стояли судьбы жены, сына, близких! Я решил пока затянуть и разговор, и решение вопроса:

— Но ни Александр Исаевич, ни члены его семьи мне еще ничего не писали. Чего вдруг я должен им начинать писать? Это вызовет только подозрение Александра Исаевича.

— Не волнуйтесь, скоро получите письмо.

— Может быть, Вы мне сами его и отдадите?

— Если Вы думаете, что оно у меня в столе, то ошибаетесь: получите обычным путем.

И вдруг добавил:

— И Наташа скоро приедет. Мы ей разрешим.

— Можно полюбопытствовать: почему Вы для этой цели остановились именно на мне?

 

— Очень просто: во-первых. Вы умный человек, а не диссидент-фанатик. Во-вторых, Александр Исаевич как будто Вам доверяет. В-третьих, Вас должна беспокоить судьба сына и близких. И потом, почему Вы решили, что будете писать от нас Александру Исаевичу один, а не в числе еще 100 других таких же корреспондентов? Кстати, пусть Вас не смущает мысль о том, что Вы становитесь как бы доносчиком КГБ. Вы читали «Архипелаг ГУЛАГ»? Нет? Там есть такая глава: «Стук, стук, стук». Это о штатных наблюдателях и доносчиках среди заключенных в лагерях. К Вам это никакого отношения иметь не будет: ведь мы не охранники лагерей, а разведчики на службе государства, и Вы будете служить благородной цели, доставляя Александру Исаевичу правдивую информацию. Ну, так договорились?

— Нет.

— Что нет?

— Я не смогу выполнить Ваше второе условие. Согласен только на первое: не пускать в свет свою рукопись.

— Это нас не устраивает, это почти что ничто. Вашу рукопись мы могли бы взять и сами без Вашего согласия: квартира Ваша часто пустует, а «сторожит» её приветливая и очень ласковая собачка Дина. Понимаете, о чем я говорю?

— Понимаю. И тем не менее, то, чего Вы требуете, противно моему естеству, а потому для меня и невыполнимо.

— Вот как? Значит, Вы не хотите оказать ничтожную услугу государству, в котором выросли и живёте? Вы же, наверно, понимаете, что мы должны тогда считать Вас в стане наших врагов, с которыми будем бороться всеми имеющимися в нашем распоряжении средствами. В современных условиях нейтралов нет. Убивать, правда, сегодня мы Вас не намерены: это в милиции костоломы, а у нас методы более тонкие. Между прочим, нам известны Ваши нелестные высказывания о советском общественном строе, которые Вы себе позволяете в беседах. Надо полагать, что дружба с Александром Исаевичем для Вас

 

не прошла бесследно и Вы таки попали под его влияние.

Тон его разговора резко изменился.

— Хочу еще добавить, что, как Вы понимаете, выезд из страны для Вас возможен тоже только с нашего согласия.

Эту беседу необходимо было сохранить. И я решил выиграть для этого время:

— Можно, я дам Вам окончательный ответ через неделю?

— Ну, что же. Жаль, конечно, что всё откладывается. Ведь это не мне нужно: это Вы без работы, а не я. Давайте тогда договоримся, что встречаемся здесь же в следующую пятницу, 21 мая. Я, правда, могу быть в отъезде, но тогда Вас предупредят. И последнее условие: если о содержании нашего разговора кто-нибудь узнает, то Вы познакомитесь с камерой в Лефортово, в которой сидел Александр Исаевич. Там с тех пор ничего не изменилось, хотя условия лучше, чем в былые времена.

Я сказал:

— О камере Вы упомянули напрасно: могли уже убедиться, что на меня такие вещи не действуют.

Он пропустил мою реплику мимо ушей, встал из-за стола и, опять став приветливым, начал со мной прощаться:

— До свидания. Идёмте, я прикажу часовому Вас пропустить. Значит, я Вас жду в следующую пятницу.

На этом мы и расстались.

А в назначенное время 21 мая мне утром позвонили домой:

— Тов. Горлов? Говорит заместитель полковника Зенина. Полковник сейчас в командировке и просил передать, что позвонит Вам на следующей неделе. До свидания.

— До свидания.

 

Беседа вторая.

Вторая беседа с полковником Зениным состоялась у меня через 2 недели, в пятницу 7 июня. Продолжалась

 

она около 4 часов. Как и в первый раз, он позвонил мне утром:

— Тов. Горлов? Здравствуйте. Ну, что же, давайте закончим наш разговор с вами.

— Давайте... Когда?

— Подъезжайте опять ко мне на Кузнецкий мост в 13 часов.

— Хорошо.

На этот раз обстановка была значительно более торжественной. Их теперь было трое: сам Зенин, сидевший во главе стола, один молодой светлый мужчина, записывавший беседу, но не принявший в ней участия, и еще один — плечистый, с толстым лоснящимся лицом. Все были в штатском. На столе стоял магнитофон, микрофон от которого верзила все время подсовывал ко мне.

— Итак, товарищ Горлов, у вас были две недели на размышления. К чему же вы пришли?

— Все к тому же: я готов взять на себя обязательство не распространять свою рукопись, но второе условие, относящееся к переписке с Солженицыным, для меня неприемлемо.

— Ах, вот как! Ему, видите ли, неприемлемо помочь советскому государству! — даже не заговорил, а как-то тихо зарычал верзила. — Зато помогать нашим врагам — это ему приемлемо? Там — архивы перепрятывать, тут — колеса починить...

— Какие архивы, какие колеса?

— А какие колеса вы чинили всю прошлую субботу? Я сообразил, о чем идет речь. Дело в том, что уезжая из Москвы, Екатерина Фердинандовна подарила свою машину — «Москвич-412» — А. Гинзбургу. 31 мая мне позвонила страшно расстроенная жена Гинзбурга, Арина, и рассказала, что прошедшей ночью все шины у автомобиля были кем-то изрезаны. Она очень просила меня помочь восстановить машину, так как ей с ребенком нужно было срочно переезжать в Тарусу, где в больнице лежал ее муж. Когда я в тот же день увидел машину, то глазам своим не поверил: шины были искромсаны так, что почти полностью развалились. О ремонте их не могло быть и речи, нужно было искать новую резину. Этим я и занимался весь

 

следующий день, пока удалось купить частично новые, частично старые шины, смонтировать их и увести машину на охраняемую стоянку. Когда Арина мне первый раз позвонила, я, кажется, прореагировал так: «Ах, сволочи! Вот бандиты!»

— Но позвольте, как же я мог отказать женщине в помощи, если это было в моих силах? А вы бы отказали?

— Меня бы и не просили, не волнуйтесь. Это вы там все время крутитесь в роли техпомощи, где надо и где не надо. А вы случайно не помните, как назвали тех, кто порезал шины?

— По-моему, бандитами...

— Смотрите, помнит!

— А что, это разве были вы? — я постарался сделать как можно более наивное выражение лица.

Верзила уставился на меня, не зная, очевидно, как отвечать. Ответил, улыбаясь, Зенин:

— Не мы, не мы... Не думаете же Вы, что я бегаю по ночам по улице и режу шины? У нас и ножей таких нет. Но тем не менее, совершенно ясно, что вы готовы во всем помогать нашим врагам, а от содействия нам — отказываетесь. Кстати, в прошлый раз вы были предупреждены об обязательстве неразглашения нашего разговора. Вы о нем кому-нибудь говорили?

— Нет.

— Лжете! — рявкнул верзила. — Нам известно, что вы передали содержание этого разговора. Мгновенно включился Зенин:

— Кто знал о том, что я приглашал вас сюда?

— Я не делал из этого секрета. Это было до вашего требования молчать, — я немного растерялся от взятого тона и темпа и пытался сообразить, что они имеют в виду.

— Кому же вы об этом говорили? Отвечайте быстрее, не пытайтесь тянуть, чтобы что-то скрыть!

— Не помню.

— Вспомните.

— А почему я, собственно говоря, должен вспоминать? — я уже снова взял себя в руки.

Последовавший затем разговор примерно в течение

 

часа носил форму открытого шантажа и угроз. В основном от меня требовали всё то же: согласиться сотрудничать с КГБ в переписке с Александром Исаевичем. При этом верзила орал и хамил, а Зенин выступал в роли как бы миротворца. Третий молча записывал; одновременно крутился магнитофон.

Мне опять напомнили, что уголовное дело против жены можно считать готовым. «Кстати, она и сионистскую литературу печатала на работе». Выяснилось, что речь идет о списке документов для отъезжающих из СССР, который жена перепечатывала по просьбе подруги. Сообщили, что шины можно порезать не только у машины Екатерины Фердинандовны и что вообще бывают всякие неприятности с водителями, так как они пользуются индивидуальным транспортом повышенной опасности в городских условиях. А об устройстве на работу без помощи КГБ и тем более — о защите докторской и вообще смешно говорить. Я старался отвечать, в отличие от них, помедленнее и покороче, чтобы не потерять нить при перекрестных вопросах. Мне все яснее становилось, что здесь слишком много блефа.

— Чего вы петляете? — Это говорил верзила. — Мы про вас все знаем. Знаем даже, что ваш сын знал тему экзаменационного сочинения по литературе накануне.

Вот это бдительность! Все десятиклассники в Москве писали сочинения в один день. А потому, уже по традиции, накануне вечером и сами школьники, и их родители перезванивались, сообщая друг другу сведения о темах. Моему сыну перед сном позвонили и назвали 12 (!) возможных тем сочинений. Я сказал:

— Вы напрасно теряете время: до тех пор, пока я нахожусь в здравом уме, я не буду делать поступков, противоречащих моим морально-этическим убеждениям. Можете позвать сюда еще трех помощников, изрезать меня на куски и бросить в реку.

— Ну, ну, ну! Это вы уж хватили через край, — сказал Зенин. — Вы напрасно думаете, что необходимо звать помощников, а эти двое с вами не справятся.

— С ним-то?.. Да мне одному тут делать нечего? — верзила состроил такую непередаваемо презрительную

 

гримасу, что даже мне стало неловко за нанесенную ему обиду.

— Не будем мы вас резать на куски, — продолжал Зенин, — и иголки под ногти тоже загонять не будем. Если понадобится, то вы у нас через полчаса заговорите без всяких пыток. Но думаю, все это нам сейчас не надо. Я просто не понимаю, какой фанатизм удерживает вас от содействия нам.

— Фанатизм здесь ни при чем. Если хотите, то я по своим убеждениям больше фаталист и считаю, что если чему-то суждено случиться, то это и случится. Поэтому нет необходимости идти в жизни на компромисс со своей совестью.

— Это как же так? Значит, если вас будут бить, то вы даже не попытаетесь этого избежать, раз тому необходимо произойти? Это — не для человека XX века!

— Да это никакой не фатализм, это — анархизм какой-то! — проявил эрудицию верзила.

Я попытался объяснить:

— Если меня будут бить, то я буду сопротивляться: это не против моих убеждений. Кстати, один такой пример вам уже известен. Но если меня будут заставлять шантажом делать то, что я считаю подлостью, то я этого не сделаю. И если потом угрозы реализуются, то я буду считать, что так и должно было в моей жизни произойти.

— Глядите, философ? — жизнерадостно объявил верзила.

— Вы действительно интересуетесь философией? — спросил Зенин.

— Немного... Читал Канта... Ленина...

— Слыхали? В первую очередь — Канта, и лишь между прочим Ленина, — вставил верзила.

— Я перечислял не по важности, а по хронологии, — пояснил я.

— А почему помощь органам КГБ не согласуется с вашим мировоззрением? — спросил Зенин.

— Ну, если КГБ так нуждается в моем содействии, то пожалуйста, я готов вам помочь, например, ловить шпионов. Это не против моей совести.

 

— Вот как? Все-таки кое-что... А вы умеете ловить шпионов?

— Раньше не пробовал. Но если это очень нужно, вы мне расскажете, как это делать. Я попробую.

— Хорошо, согласны на шпионов. Так вот помогите ловить нам политических шпионов.

— Этих не могу.

— А каких можете?

— Тех, которые надеются разузнать о советских ракетах и самолетах.

Мне было любопытно, как долго может продолжаться эта клоунада.

— В оборонной области у нас все заполнено. Так что от ваших услуг придется, к сожалению, отказаться. Кстати, почему вы не принесли нам свою рукопись?

— А почему я должен был это сделать?

— Но мы же так, кажется, договорились?

— Я вам этого не обещал.

— А мне кажется, что обещали. Так принесете?

— Зачем?

— Почитать.

— У меня ее нет.

— А где же она?

— Считайте, что я ее уничтожил. Перепугался после предыдущего разговора и сжег.

— Какая обида! Но пленочку изготовили?

— Какую пленочку?

— Фотопленочку рукописи. Вас, наверно, Александр Исаевич этому научил. Он хорошо эту технику освоил. Просто, удобно, современно, легко припрятать, передать...

— Нет у меня пленочки, а Александр Исаевич в свои технические секреты меня не посвящал.

— Так, так. Ни до чего мы с вами, видно, не договоримся. Можно было бы вас посадить: материала для этого достаточно.

— Ленинградское дело у нас ведь еще не закончено, — обращаясь к Зенину, вставил верзила.

— Вопрос только вот в чем: кем вы выйдете из лагеря?

— Думаю, кем-то вроде Солженицына.

 

— Ну, для этого еще нужно, чтобы Вам талант позволил.

— Я имел в виду содержание, а не форму. А потом, вы же не читали моих сочинений: может быть, вам они бы и понравились.

— Да я уж и так много чего читаю. Вот, например, последние номера «Хроники». Вы их уже видели? — Зенин внимательно посмотрел на меня.

— Я ни разу не видел ни первых, ни последних номеров.

— Напрасно. Хорошо пишут ребята. Я читал с удовольствием. Что же касается ваших сочинений, то теперь, если вам верить, надо ждать, пока вы напишете новые. А это ни к чему ни вам, ни нам. Так что кончайте заниматься литературным творчеством: до добра это не доведет. Но все-таки расскажите, о чем вы писали в своих мемуарах.

— Это — моя биография последних лет.

— Ваша или Солженицына?

— Моя. Могу я ее писать?

— Свою — пожалуйста. Только Солженицына не трогайте. Вы о нем там упоминаете?

— Только когда необходимо что-то пояснить о событиях со мной. Например, при описании инцидента на даче или проводов его семьи из Москвы.

— Если так, то это еще ничего: ваша биография никому, кроме вас, не интересна. Это не сенсация. Ну, что же, пора заканчивать, — сказал Зенин и добавил, обращаясь к тем двоим, — вы пока можете быть свободны.

Те встали, собрали бумаги, сложили магнитофон и вышли, прихлопнув дверь.

Дальнейшая беседа происходила совсем в ином тоне.

— Вы уж не обижайтесь на них: такая у них служба. Да и смена идет не всегда такая, как бы хотелось. Я стремлюсь иметь вежливых, интеллигентных сотрудников, но, как вы убедились, не всегда мне это удается. В общем, мне было очень приятно и полезно поговорить с Вами лично. Лишний раз убеждаешься, как иногда превратно, намного хуже представляешь себе человека, знакомясь с ним заочно по документам. Я бы сейчас с удовольствием

 

пожал вам руку и просил бы не поминать лихом. Но мне необходимо что-то доложить начальству, которое не всегда разделяет мои взгляды. Поэтому я вас очень прошу написать в любой удобной для вас форме бумагу, которую мы назовем по принятой у нас форме объяснением. Там нужно осветить три вопроса (поверьте, это нужно не мне): что вы не будете заниматься антиобщественной деятельностью, что не будете распространять свою рукопись (и кратко ее содержание) и, наконец, хотя бы что-нибудь о переписке с Солженицыным.

— Могу только пообещать, что если мне доведется писать, то писать буду только правду.

— Ну, хотя бы это. Лучше в такой форме: не буду писать антиобщественных измышлений. А я обещаю вам помочь с трудоустройством и с защитой диссертации. Это будет наш компромисс. Куда бы вы хотели устроиться работать?

— Я хочу вначале, чтобы меня восстановили на прежней работе, поскольку уволили меня незаконно. А потом я оттуда уйду сам.

— Вы подали в суд на восстановление в прежней должности?

— Да. Суд назначен на среду, 12 июня, в 11 часов.

— Какой суд?

— Черемушкинского района.

Он все записал и сказал:

— Постараюсь все уладить. Предварительно, конечно, я должен представить своему начальству ваше объяснение, о котором мы говорили.

Надо сказать, что после предыдущих нескольких часов напряжения я вдруг «растаял» от нового, задушевного тона Зенина и написал ему такое излишне велеречивое «объяснение» - обязательство:

 

В КГБ при СМ СССР

от Горлова А. М.

ОБЪЯСНЕНИЕ

Настоящим обязуюсь не принимать участия в антиобщественной деятельности.

 

Свою автобиографию я обязуюсь не публиковать, не давать читать или распространять любым иным путем. В своих записях я касался вопросов, связанных с моими служебными и диссертационными делами, а также с фактом увольнения меня с работы. А. И. Солженицын упоминается в них в связи с инцидентом на даче в 1971 г. и проводами его семьи из Москвы в 1974 г.

Отвечая на письма А. И. Солженицына или членов его семьи (если таковые будут), обязуюсь не допускать в них антиобщественных измышлений или искажения правды.

А. М. Горлов

 

Хоть и выжали из меня эту идиотскую бумагу, но написал я её легко, считая, что ни в чем не грешу против совести.

На том, собственно, беседа и закончилась. Я, правда, зачем-то напомнил ему про еврейский вопрос, который его интересовал, чем еще на полчаса затянул разговор. Он очень долго мне объяснял, как волнует его эта проблема, и просил моих советов для ее решения. Я ему дал эти советы, но думаю, что они его не удовлетворили.

На прощание он сказал, что накануне суда мне позвонит и что нам еще нужно будет встретиться и поговорить по еврейскому вопросу. Но это уже после заграничной командировки, в которую он уезжает в ближайшее время дней на 20. И теперь встретимся не в КГБ, а где-нибудь в нейтральном месте. Если я не возражаю, он может прийти ко мне домой в гости. Я сказал, что тогда уж лучше я к нему: у меня нервная собака и, как теперь выяснилось, вся квартира прослушивается КГБ.

Потом он проводил меня на улицу и улыбаясь пожал руку. Я еще спросил:

— Нас сейчас снимают?

Он отшутился, и мы разошлись.

Накануне суда он не позвонил.

Суд, как уже известно, прошел без сучка и задоринки и вынес вердикт: администрация была права, уволив меня, а потому — в моем иске отказать.

После суда я позвонил жене на работу. Мне сказали:

 

— Ее нет на месте. Что-нибудь передать?

— Передайте, пожалуйста, что Михаил Александрович — феноменальный трепач.

— А она поймет, что к чему?

— Обязательно поймет.

 

3. ВОРКУТА

Итак, утихли бури вокруг меня в моем институте, получил я на руки трудовую книжку с таинственной записью: «уволен по статье 33 КЗОТ РСФСР», и решил пока передохнуть и оглядеться.

Душевное состояние у меня было какое-то ирреальное: 20 лет работал без единого перерыва, все время крутился в деловой суматохе. Каждый день все 20 лет рано вставал, спешил на работу, стараясь не опоздать, по звонку в конце дня со всеми сослуживцами отправлялся домой. Дома час-два что-нибудь мастерил, столярничал. И вдруг как-будто меня выкинули из какого-то привычного дома-поезда, где со всем свыкся и жил. Поезд ушел, а ты стоишь один в чистом поле: куда идти — неизвестно, с кем говорить и о чем — неясно.

Первое время, еще подчиняясь инерции, я спешил в какие-то учреждения, где-то записывался на приемы, кому-то писал протесты.

Но потом стал поспокойнее, вошел в новый ритм жизни. Жена перевалила на меня большую долю хозяйственных хлопот, и свободного времени стало поменьше.

Надо сказать, что быть формально безработным в СССР не только трудно из-за материальных лишений (никаких пособий по безработице, естественно, нет), но и опасно. Человек, лишившийся по какой-либо причине работы, автоматически переходит в разряд антиобщественных элементов, его с этого времени начинают называть бранным словом «тунеядец» и могут подвергнуть репрессивным мерам: лишить жилья, выселив из города, направить на принудительные работы.

Насколько я могу судить, стремление определить людей на предприятия вызвано в нашей стране не столько

 

желанием обеспечить человека работой и оплатить его труд, сколько с тенденцией установить глобальный контроль над всей потенциально активной частью населения. Наиболее эффективен такой контроль именно на предприятии, где он выполняется администрацией, партийной и общественными организациями, отделом кадров. А как потом человек работает — это уже задача второго плана (это мне как-то разъяснял и директор: в первую очередь — идеологическая лояльность, а потом уже — профессиональная компетентность).

Но за многие годы своей работы в разных учреждениях я многократно встречал именно «работающих» тунеядцев. Как правило, это вполне внешне респектабельные, преуспевающие люди. практически с нулевой производительностью, являющиеся ежедневно на работу, чтобы отсидеть положенные часы и дважды в месяц получить свою зарплату. Прослойка из таких «работающих» бездельников очень велика в нашем обществе, особенно в министерских аппаратах, различных межведомственных учреждениях (например, в СЭВ'е), в научных институтах. Там всегда можно встретить в рабочее время прохаживающихся по коридорам группы людей, обсуждающих спортивные, политические, автомобильные и другие новости.

Неуважение к творческому труду культивируется в людях и высшими органами власти. Вот наглядный тому пример.

Когда-то давно я обратил внимание, что все столбы с осветительными фонарями по Ленинскому проспекту, где я жил, пронумерованы: на них яркой краской выведены большие цифры. А потом я узнал смысл этого. В наш институт пришло указание из райкома партии: всем с утра отправиться на Ленинский проспект приветствовать прибывающего в Москву со Внуковского аэропорта какого-то дружественного «высокого» гостя. Одновременно было сказано: «Ваши столбы — № 251 и 253 по левой стороне». Нам раздали бумажные флажки с гербом страны, откуда прилетал «высокий» гость, и весь институт отправился на Ленинский проспект к своим столбам. На протяжении многих километров вдоль обеих сторон

 

улицы стояли тысячные толпы людей, группируясь около закрепленных за их учреждениями осветительных столбов. Часа через три на огромной скорости промчался кортеж закрытых правительственных машин, и людям разрешено было расходиться. Рабочий день, естественно, пропал (почти к всеобщему восторгу).

С тех пор, все годы, что я работал в институте ЦНИПИАСС, столбы № 251 и 253 были постоянным местом довольно частых «свиданий» сотрудников нашего института с приезжающими и отъезжающими «высокими» гостями. Среди них были и Тито, и шахиншах Ирана с шахиней, и президент ЧССР Свобода, и Гомулка, и Альенде, и многие другие.

Таким же способом мы многие часы должны были коллективно демонстрировать свой «гнев» перед иностранными посольствами при очередных политических катаклизмах. Например, перед посольством Израиля в период обострения арабо-израильского конфликта, США в связи с их участием в войне во Вьетнаме. В последнем случае демонстрантам даже выдавали на складе по 2 флакона синих и черных чернил, которые нужно было бросить в стену посольства. Особенно нелепыми были демонстрации перед китайским посольством, организованные в ответ на аналогичные демонстрации в Пекине: надо полагать, что в обоих столицах эти мероприятия проводились по одному образцу.^*

Еще большее число рабочих часов, дней, месяцев ежегодно тратится городскими учреждениями в период уборочных кампаний в колхозах. Наш институт все осенние месяцы ежедневно направляет в подшефные подмосковные колхозы десятки научных работников на уборку картофеля, свеклы, моркови и т. д. Если оценивать выкопанный картофель по зарплате таких «рабочих», то по стоимости он близок в самым ценным экзотическим плодам. Но суть здесь в том, что зарплату нам продолжает платить институт, а не колхоз, и на цене картофеля это никак не отражается: эти деньги для государства как бы уже потеряны, а свой научный план институт все равно выполнит (естественно, за счет качества).

Будучи уволен с работы, я избавился от всех перечисленных повинностей, но попал в опасную категорию «тунеядцев».

Вскоре мне стало ясно, что вырваться из этой категории без содействия бросившего меня туда КГБ почти невозможно. Для того, чтобы снова занять научную должность в каком-нибудь институте, я должен был подавать документы на конкурс. Среди этих документов — и сочиненную на меня официальную характеристику, в которой было записано, что я дружу с Солженицыным и что из-за этого у меня низкий морально-политический уровень. Я многократно убеждался, что на «добропорядочных» администраторов эта фраза производит ошеломляющее впечатление и они начинают вести себя со мной так, как будто перед ними появился Мефистофель. Естественно, что рассчитывать на успешное прохождение конкурса с такой характеристикой было бесполезно.

А когда я пытался что-либо скрыть о себе и устроиться не на научную работу, то возникал естественный вопрос о моей ученой степени («Почему Вы не стараетесь поступить в научное учреждение, где платят за ученую степень?»), сразу же рождалось подозрение, что здесь что-то не так («Как это: сократили главного специалиста? Так не бывает.»), обо мне наводили справки и все становилось на свои места: мне в приеме на работу отказывали. При этом обычно говорили, что для специалиста с моим послужным списком, да еще при степени и

 

таком большом числе научных работ, у них нет достойной должности.

И даже влиятельные друзья не могли мне ничем помочь: любые ходатайства за меня неизбежно ставили людей под подозрение в «политическом» сообществе с инакомыслящими. Я часто встречал сочувствие и угадывал невысказанную фразу: «Ну, ты же сам все прекрасно понимаешь?» Я все понимал и поэтому к друзьям за помощью не обращался.

А некоторые бесспорно расположенные ко мне бывшие сослуживцы просто попросили меня им больше не звонить. Иные при этом добавляли, чтобы я их за эту просьбу не очень презирал (опять то же: «Ты ведь должен понимать...»).

И я уехал на летние месяцы в Воркуту поработать пока плотником, каменщиком или в любом ином аналогичном качестве.

В отдаленных северных местах страны, где трудно с наймом рабочих, мужчин принимают сезонно на летние работы без предъявления трудовых книжек: нужен только паспорт, где есть штамп о прописке. Хорошие заработки (за счет повышающих климатических коэффициентов и неограниченности рабочего дня) и несложные формальности привлекают в те края летом большое количество горожан из Москвы, Ленинграда, Киева, едущих заработать на время своих отпусков.

Любопытный это город — Воркута, расположенный в заполярной тундре в районе вечной мерзлоты. Я все. воспринимал в нем через призму впечатлений от «Архипелага ГУЛАГ» и не мог отделаться от ощущения, что город населен призраками тысяч погибших здесь во времена Сталина заключенных.

Во время последней войны здесь были заложены шахты по добыче угля, а вокруг возникли зоны работавших на шахтах и строивших их заключенных, казармы охранников. Считается датой рождения города — 1945 год, и недавно отмечалось его тридцатилетие. Сюда через болота тундры заключенные проложили железную дорогу в тысячу с лишним километров. Говорят, что под каждой шпалой этой дороги похоронено по человеку. И

 

хотя огромных сталинских лагерей вокруг Воркуты уже нет, но тень от них еще лежит на духе и облике города.

Прежде всего — это еще сохранившиеся длинные деревянные бараки, в которых раньше жили охранники лагерей, а сейчас многие рабочие и шахтеры. Центр города застроен уже в основном четырех-пятиэтажными домами. Но в районах шахт еще много старых, тюремного сорта бараков.

Первые дни мне пришлось поработать землекопом: нашей бригаде было поручено прорыть водосточный кювет вдоль железной дороги. И тут я познакомился с одной особенностью воркутинской земли: в ней все время попадается старая ржавая колючая проволока, которой были ограждены лагерные зоны. Эта проволока очень осложняла работу: и лопатой ее не выкопаешь (она уходит в стороны), и перерубить трудно (под ударом — утапливается). Вообще, колючая проволока — один из самых распространенных строительных материалов в Воркуте: то ли сохранились большие запасы ее со старых «добрых» времен, то ли никак не могут остановить налаженное производство. Она валяется везде на стройках, в бухтах и размотанная. Я даже, помню, обратил внимание на фотовитрину народного контроля под названием: «Посмотрите, как безобразно хранится народное добро — колючая проволока на складе СМУ-19» (там были изображены сваленные на земле бухты колючей проволоки, присыпанные снегом).

Основное население города (а живет там сейчас около ста тысяч человек) — это или реабилитированные, или освободившиеся заключенные, или члены семей бывших заключенных. Есть и действующие лагеря, где содержатся, в основном, уголовники, которых привозят сюда из разных мест страны. Они работают в зонах, обнесенных колючей проволокой.

Меня вначале удивила одна деталь. В Воркуте очень суровый и тяжелый климат: почти 10 месяцев зима с температурой до минус 45-50° и ураганными метелями. Короткое и в отдельные дни жаркое лето с мириадами комаров, гнуса, слепней. Ко всему — не утоляющая жажду бессолевая талая вода, И тем не менее многие, освобо-

 

дившись из лагерей, остаются жить в Воркуте. Вначале у этих людей логика простая: вот подзаработаю деньжат (вышел же голым!) и поеду через год-другой в теплые края. Но здесь освободившимся дают какое ни на есть, но жилье, каждые полгода увеличивают зарплату (до определенного предела), раньше засчитывают пенсионный возраст — и люди со всем свыкаются и не уезжают. Здесь много бывших «политических», сосланных во время войны немцев, бытовиков и др. А добровольно сюда мало кто приезжает (я встретил только одну такую семью, которая переселилась сюда, чтобы заработать деньги на кооперативную квартиру на родине).

Жизнь у людей, особенно в длинные зимние месяцы без солнца (как и везде за полярным кругом) — тяжела и уныла. Основное развлечение — водка. Пьют ее здесь безмерно от мала до велика. Рассказывают анекдот про воркутянина, который на вопрос, как с продуктами в магазине, ответил: «Основное есть, с закуской плохо». На нашей стройке местные рабочие и их руководители пить начинали уже с полудня и потом соответственно «работали». Пьянство и пьяные драки в общественных местах — одна из характерных черт местного колорита. Причем дебоширов обычно милиция просто растаскивает и разгоняет, а не арестовывает: и так — Воркута, куда же дальше.

Другая местная особенность — огромное, несоразмерное с городом и его населением количество так называемых средств наглядной агитации: лозунгов, плакатов, транспарантов. Город разукрашен и расцвечен ими повсюду. Некоторые здания обвешаны лозунгами не только со всех четырех сторон, но и многорядно между этажами. Основная масса лозунгов начинается со слов «слава» и «да здравствует»: «Слава КПСС» (чаще всего), «Да здравствует коммунизм — светлое будущее человечества», «Слава ленинскому политбюро», «Слава труду», «Слава шахтерам Заполярья» и т. д. Затем следуют призывы двигаться вперед: «Вперед, к победе коммунизма», «Вперед, к победе коммунистического труда». Далее — свободные вариации на ту же тему: «Наша цель — коммунизм», «Коммунизм — это счастье и радость для народа» и др. А то я встречал и просто такие надписи: «Автобаза Икс

 

считает своим главным долгом повышение производительности труда» (висит где-то в центре на глазах у властей, а сама автобаза — за много километров в стороне), «Дал слово — держи!». Во многих местах стоят ярко разукрашенные доски почета с фотографиями ударников коммунистического труда. На главной доске под надписью: «лучшие люди Воркуты» — в центре портрет Ленина. Вскоре я узнал подоплеку такого изобилия наглядной уличной агитации. Дело в том, что летом в Воркуту на заработки приезжают также и массы художников, и их профессиональные способности используются в основном для написания лозунгов на домах.

Местные жители — коми — в Воркуте почти не встречаются. Я видел их только по воскресеньям на базаре, куда они приезжают продать шапки и мягкие туфли из оленьих шкур. На вырученные деньги покупается опять же водка. Рассказывают, что пьянство среди коми имеет еще более безудержный характер, чем среди пришлого населения.

Все знают и охотно (особенно во второй половине дня, когда выпьют и смелеют) говорят про Солженицына. Иногда за незнанием дела осуждают, но всегда при том — доброжелательно. Для большинства местной отсидевшей интеллигенции это настолько фантастическая личность, что рассказы об А. И. Солженицыне обычно обрастают массой легенд. Многие считают, что он сидел именно в Воркуте, и даже называли мне лагеря. А кто-то вполне серьезно доказывал, что Солженицын — уцелевший наследник русского престола. Ничего почти из произведений Александра Исаевича никто не читал, но чтение «ГУЛАГа» зарубежными радиостанциями слушали многие.

Когда я уезжал, меня просили достать в Москве и прислать почтой несколько экземпляров «ГУЛАГа». Обещали, что если нужно, то после прочтения отошлют обратно...

У нас организовалась дружная, слаженная бригада из 25 москвичей. Все, кроме меня, приехали в Воркуту провести таким образом свой отпуск. Квалифицированных строителей в бригаде почти не было, и вскоре меня как имевшего строительный опыт (я несколько лет работал

 

на стройках после окончания института) избрали бригадиром. На местном жаргоне меня стали называть «Бугром».

Поручили нашей бригаде доделать строившиеся в Воркуте очистные сооружения для городского водоснабжения. «Доделывали» мы один из главных объектов этих сооружений — так называемые аэротенки: 9 железобетонных 50-метровых бассейнов, где должна была выполняться основная очистка сточных вод. А «делали» их до нас несколько лет заключенные уголовники, оставившие на бетоне многочисленные «наскальные» надписи вроде «Здесь был туз трефей» или «Маруся — курва».

При первом же знакомстве с объектом стало ясно, что все то, над чем «трудились» зэки, сплошной брак: стены забетонированы кое-как и пропускают воду, уклоны — не по проекту, поверхности бетона не обработаны. Разобравшись с чертежами, я обнаружил массу недоделок, о которых никто и не подозревал. Такова была себестоимость прошлого труда.

Как и положено, при въезде на строительство стоял огромный транспарант: «Сдадим очистные сооружения досрочно и с высоким качеством!» И еще: «До сдачи очистных сооружений осталось … дней!» Сколько дней осталось до сдачи — этого никто не знал, так как вместо прочерка никаких цифр на этом месте плаката никогда не появлялось.

Мы ежедневно выходили на работу к 7 утра и возвращались в 10 вечера. Но дело к «сдаче с высоким качеством» продвигалось с большим трудом: обнаруживались все новые дефекты, оставленные зэками: то в стенах вместо бетона — грунт, то какие-то тряпки и мусор, неуложенные трубопроводы и т. д.

Одновременно с нами на строительстве работали студенты из Ленинградского горного института. В один из дней они пришли на работу со своими плакатами и транспарантами. Этот день был объявлен комсомолом днем труда в фонд помощи заключенным Чили. Студенты поставили плакат, на котором были нарисованы три поднятых кулака — белый, желтый и черный — и надпись: «Мы с тобой, народ Чили». Однако через час у студентов

 

с администрацией произошел какой-то конфликт из-за денег за прошлую работу и они все ушли, подарив нам свой плакат с кулаками.

Наша бригада была на хорошем счету у администрации: мы сами организовали свой труд, разбирались с проектом, добросовестно работали. К концу дня приходили уставшие, но с хорошим настроением: сознание того, что этот тяжелый труд ты же сам для себя выбрал и в любой момент можешь оставить — большое дело. Но под конец наши хорошие отношения с дирекцией стали портиться. От нас требовали, чтобы мы сдали полностью наш объект, а сделать это за время, определяемое отпусками людей, было невозможно из-за огромного количества переделываемого брака, оставшегося после работы заключенных.

Кончилось все тем, что основная часть нашей бригады улетела в Москву, не получив денег за работу. Осталась со мной небольшая группа. Нам предстояло закончить работу в аэротенках и только потом получить деньги на всю бригаду.

Мы проработали еще около трех недель и, наконец, получили расчет (заработали неплохо). Перед этим, правда, немного поконфликтовали с администрацией, так как нам все-таки не хотели платить честно заработанные деньги. Мне даже в шутку советовали обратиться в ООН и объединяться с пролетариями всех стран (кроме местных пролетариев, с которыми можно объединиться только на предмет выпить).

К моменту моего отъезда работы на строительстве было еще невпроворот. Все так же стояли плакаты «Сдадим с высоким качеством» и «...осталось … дней». Появились новые контингенты рабочих — конвоируемые алкоголики. Это — любопытная категория заключенных: хронические пьяницы, которых, якобы, лечат трудом. Каждый из них имеет срок «лечения», обычно 2-3 года. Живут они в зоне под конвоем, привозят их на работу в «воронках». Вся их энергия в течение рабочего дня направлена на то, чтобы достать что-нибудь выпить (денатурат, лак и т. д.) и где-нибудь спрятаться в укромном месте от глаз мастера. Легко себе представить производительность труда таких рабочих.

 

Назад я решил ехать поездом: хотелось увидеть эту знаменитую дорогу и окружающую её тундру, представить бесчисленные лагеря вокруг с гибнущими в них заключенными.

Поезд отходил в Москву вечером, но в то время (была вторая половина августа) в Заполярье ночью достаточно светло. Я несколько часов простоял у окна, вглядываясь в беспредельные просторы тундры, прислушиваясь к стуку колес. Но почему-то так и не смог представить себе и ощутить реально, что же творилось вдоль этой дороги 25-30 лет назад. Кругом была безбрежная, безмолвная и как будто мертвая тундра. То ли эффект присутствия возможен лишь в покое, а не в мчащемся через тундру поезде, то ли нужно самому хоть раз побывать участником трагедии, чтобы ощутить её всем существом и потом запомнить на всю жизнь? Но я не увидел, как у Некрасова, бегущих за поездом покойников...

А может быть, я просто сильно устал и мне хотелось наконец по-настоящему выспаться.

 

4. ДИССЕРТАЦИЯ ДИРЕКТОРА

В один из дней в начале сентября мне домой позвонил бывший сослуживец:

— Саша, здравствуй. Хочу сообщить тебе радостную новость: твой «приятель» и мой директор Александр Антонович Гусаков успешно слепил из институтских отчетов докторскую диссертацию и собирается её через месяц защищать. Ты не хочешь написать ему отзыв? Тем более, что он тебе предоставил столько свободного времени.

— Ну, вот еще: я — честный советский безработный, а не ассенизатор, чтобы копаться во всем этом, — было моей первой реакцией, и я тут же забыл об этом разговоре.

Но через некоторое время ко мне зашел коллега из другого института и с возмущением стал говорить о том, какая это макулатура — диссертация Гусакова. Я сказал:

— Так напиши об этом и пошли в Совет.

— Тебе нравится быть безработным? — отпарировал

 

он. Действительно, заработать себе врага в лице директора головного института — удовольствие небольшое.

И я стал думать: а что если мне взять и написать отзыв? Любопытно, как он будет воспринят за моей подписью. Почти все мои знакомые высказали мысль, что если я напишу отрицательный отзыв, то он станет подарком Русакову: ведь совсем несложно объяснить совету, что это просто мстительный наскок политического отщепенца (такой термин у нас в большом почете) на честного и мужественного поборника партийной чистоты в советской науке? А на научную аргументацию никто и не обратит внимания.

Здесь я хочу немного отвлечься, чтобы сказать несколько слов о существующей у нас практике присвоения ученых степеней.

Ученая степень кандидата или доктора наук присуждается, как правило, путем публичной защиты диссертации на Ученом совете учебного или научного института. Совет состоит из ученых, представляющих разные кафедры и лаборатории института, и поэтому при зашито диссертации обычно лишь два-три члена Совета в состоянии профессионально оценить диссертацию. Но голосовать должны все члены Совета, в том числе и те, кто ничего не понял в защищаемой работе.

Кроме того, членом Совета обязательно состоит представитель от партийного бюро (как правило, это секретарь партбюро), стоящий на страже идеологической чистоты мировоззрения соискателя. Но у него обычно профессиональной работы на защите нет: уже проявивших себя инакомыслящих (вроде меня) к защите не допускают, а все другие в той или иной степени свою политическую лояльность подтверждают служебной характеристикой. Чтобы к диссертанту на защите не было претензий в этом плане, в его характеристике обязательно записывается приблизительно такая фраза: «Идеологически грамотен, морально устойчив». Такая формулировка по идее придумавших ее должна, очевидно, отвечать требованию инструкции BAK'a о том, что защищающийся обязан иметь высокий уровень «морально-политических качеств». Желающие усилить хорошую оценку себя с этой

 

стороны обычно что-либо пишут во введении к диссертации о грандиозных планах, выдвинутых на последнем партийном съезде, и о руководящей роли партии в науке. При этом делается акцент на то, что данная диссертация написана именно в развитие директив съезда (а вовсе — упаси Боже — не в результате фантазий автора). Подобные введения я встречал в 9 из 10 диссертаций, с которыми знакомился. Эта традиция сохранилась еще со сталинских времен, когда почти каждая диссертация — будь то по физике, биологии или строительству — начиналась с таких приблизительно слов: «Гениальный труд товарища Сталина "Марксизм и вопросы языкознания" открыл новые горизонты в науке...» и т. д.

Я знаю лишь один случай провала защиты по причине политической несостоятельности диссертанта. Это произошло в 1968 году в одном московском институте. Шла защита диссертации по физике. У соискателя было много положительных отзывов и стандартная, вполне лояльная характеристика, в которой перечислялись научные и общественные достижения соискателя. Ничто не предвещало бури. И вдруг слова попросил секретарь партийного бюро института. Он сообщил Совету о том, что по поступившим к нему сведениям диссертант подписался под письмом группы советских граждан, протестовавших против организации политического судебного процесса над Галансковым и Гинзбургом. Поэтому партийная организация не рекомендует членам Ученого совета голосовать за присуждение диссертанту ученой степени кандидата наук...

Наступила тишина, прения о научных достоинствах работы соискателя автоматически прекратились. Члены Совета ерзали на стульях и смотрели по сторонам. А потом было голосование: председатель счетной комиссии сообщил, что подавляющее большинство голосовавших высказались против присуждения защищавшемуся ученой степени. Было ли это действительно решением Ученого совета или решением счетной комиссии — установить невозможно.

Получение ученой степени кандидата или доктора наук в СССР значит очень многое для работающего в научном

 

учреждении человека. Это не просто вводит его в сонм ученых и дает моральное удовлетворение, а приобщает к ученой элите, имеющей значительные материальные преимущества. «Остепененный» специалист получает существенно более высокую оплату за равный труд по сравнению с не имеющими ученой степени. И если потом защитившийся даже никак не проявит себя в науке, но будет аккуратно выполнять текущий план и сохранять активную политическую лояльность, ему обеспечена пожизненная денежная рента за «ученость». При этом сохраняется иерархия: доктор наук получает зарплату более высокую, чем кандидат, а кандидат — чем человек без степени. Именно мираж этой ренты заставляет огромное количество околонаучных обывателей стремиться получить ученую степень, хотя бы кандидата наук.

Отсюда и распространенные шутки: «Граждане, остепеняйтесь'» или «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан» (перефразированная строка Н. А. Некрасова: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан», которая у нас все равно давно потеряла свой изначальный смысл). Отсюда и соотношение работающих в науке: на одного настоящего ученого — 5-7 «остепененных» трутней.

Особенно привлекательно получение ученой степени для влиятельного администратора: во-первых, это важно для авторитета и упрочения своего положения «в кресле», во-вторых, это возможность в случае житейских бурь пристать в какую-нибудь тихую научную гавань с хорошим окладом, в-третьих, такому администратору несложно заставить подчиненные ему отделы написать для себя нужную диссертацию. Очень многие в министерствах и даже министры имеют ученые степени. А бывший нарком В. М. Молотов — так тот, говорят, даже академик. Наверно, этим общим положением дел определяется и культура министерских руководителей от науки. Я помню, как начальник управления науки в Госстрое СССР Бакума (любопытно его фамилию прочесть раздельно: бак ума) открыл какое-то совещание словами: «Я вижу здесь многих отсутствующих».

Мой директор, А. А. Гусаков, не являлся исключением

 

из правил: это молодой, энергичный администратор, быстро идущий вверх по служебной лестнице (сначала рядовой доцент ВУЗа, а потом сразу — директор головного института), широко использующий интриги и политическую демагогию. За 2,5 года директорства он подготовил и представил к защите докторскую диссертацию.

Я был убежден, что его диссертация не может представлять никакой научной ценности. Мне понравилось высказывание на этот счет В. Ф. Турчина, с которым я встретился, предложив совместно написать отзыв:

— Если человек — дерьмо, то почему же диссертация у него может быть хорошей?

Писать со мной отзыв он отказался, сказав, что это все равно никого ничему не научит, а тратить время жалко. Потом добавил, что уж очень будет легко на защите свести все к мести двух «обиженных диссидентов», даже если удастся доказать, что Гусаков переписал целиком нужную работу на совсем другую тему с китайского языка.

Но я уже «завелся» и отступать не хотел. Должны же быть у советского безработного хоть какие-то развлечения?

Для начала нужно было посмотреть диссертацию: а вдруг Гусаков действительно совершил переворот в науке? У меня был автореферат диссертации, из которого я ничего не понял (надо же так его написать!), но из которого узнал, что с диссертацией каждый желающий может ознакомиться в библиотеке строительного института, где состоится защита.

Но в библиотеке мне диссертацию не дали:

— Принесите, пожалуйста, письмо от директора Вашего учреждения, в котором было бы указано, для чего Вам нужна диссертация.

— Я хочу написать отзыв, а принести официальное письмо не могу, так как в настоящее время не работаю.

— Ничем не можем Вам помочь — у нас такой порядок.

— Так что же делать?

— Попросите у диссертанта: у него есть свой экземпляр.

Я представил себе лицо Гусакова, если бы я обратился к нему с такой просьбой, и сказал:

 

— У меня с ним немного испорчены отношения. Может быть, я смогу полистать диссертацию тут, рядом с Вами?

— Этого делать не разрешено. Поступите на работу и приходите к нам с письмом.

Вот это совет! Действительно, теперь нет другого выхода: надо идти работать.

Когда я обескураженный выходил из института, ко мне подошел какой-то мужчина:

— Я слышал Ваш разговор с библиотекарем и хочу посоветовать Вам взять изданную в 1974 году книжку Гу-сакова «Организационно-технологическая надежность строительного производства». Поверьте мне: это слово в слово его диссертация.

Я поблагодарил и в тот же день достал книгу, потом, когда все-таки познакомился с диссертацией, убедился в их почти полной идентичности.

Придя домой и расположившись в мягком кресле, я открыл первую страницу: «Автор выражает благодарность ученым, повлиявшим на формирование его идей, ибо «мои идеи, — как сказал Норберт Винер, — принадлежат нашему времени, а не мне лично». Сильное введение!

Чем дальше я читал, тем очевиднее мне становилось, что защитить такую работу можно только в расчете на профессиональную неподготовленность Совета и при мощной поддержке каких-то совсем не научных сил.

Как я и предполагал, научная ценность труда Русакова была близка к нулю. Это был конгломерат из обрывков модных теорий (теории автоматов, алгебры, логики, информации и др.) и чудовищного нагромождения биологической, кибернетической, математической фразеологии. Тут и рассуждения о полушариях человеческого мозга (это строитель-то I), и о нейронах, и об экстремальных принципах механики. И все это — без общей идеи и какой-либо оригинальной мысли. Был там и обширный математический раздел, в котором друг с другом не вязался почти ни один вывод и из которого невозможно было понять, какие же задачи решает автор. Много говорилось о программах для ЭВМ, с помощью которых диссертант, якобы, экспе-

 

риментировал со своими моделями. Но познакомившись позже по другим публикациям Гусакова с его «программами», я убедился, что это чистейшая фальсификация, ибо работать программы не могут из-за огромного количества ошибок в них. Все остальное — в том же духе.

И я сел писать разгромный, как мне самому казалось, отзыв.

Получился он на 17 страниц, а я с этим отзывом отправился 15 октября 1974 года на защиту диссертации Гусакова в Строительный институт.

Мое появление в зале, где была назначена защита, произвело любопытный эффект. Туда пришло, естественно, много народа из моего института, и когда я сел у стены с одной стороны зала, то оказавшиеся рядом мои бывшие сослуживцы быстро перебежали на другую сторону. Я оказался почти один в ряду, а с другой стороны теснились мои коллеги. Все они разглядывали меня и некоторые даже кивали, приветствуя, когда встречались со мной взглядом. За всем этим очень внимательно наблюдал сам директор-диссертант, расположившийся у кафедры вблизи своих плакатов. Временами он надолго останавливал на мне свой взор, пытаясь, очевидно, понять мои намерения, и мы в упор разглядывали друг друга.

Затем секретарь сообщил данные о диссертанте. Я запомнил, что ему 39 лет и что он опубликовал около 100 работ: то есть за последние годы по 1-2 работы в месяц, почти все, конечно, в соавторстве со своими подчиненными. Правда, в списке его трудов значились и газетные статьи с призывами работать лучше, идти дальше.

После этого, как положено, доложился диссертант, его похвалили официальные оппоненты и началась дискуссия.

Я сидел и мучился: выступать или не надо? Мое выступление могло сместить акцент обсуждения в политическую плоскость. Сторонники Гусакова и, в частности, сидевший тут же парторг Слепухин не преминули бы сообщить о моем низком морально-политическом уровне, Солженицыне, идеологической диверсии или еще о чем-нибудь подобном. Тогда могло случиться, что и оппозиция, и члены Совета прекратили бы всякие дебаты, и все прошло бы для

 

Русакова гладко. А если не выступать, то авось и без меня голоса «против» перетянут.

И я не выступил, чего до сих пор не могу себе простить.

При подсчете голосов выяснилось, что нужно было еще только 2 голоса «против», чтобы защита провалилась.

По процедуре, решение Ученого совета факультета, где состоялась защита, должно было утверждаться общеинститутским («большим») Советом. Это утверждение носит обычно формальный характер и никаких дискуссий там не бывает. А потом — ВАК, где и происходит окончательное присуждение ученой степени.

После состоявшейся защиты мне ничего не оставалось, как отправить свой отзыв, над которым я добросовестно трудился две недели, почтой. В сопроводительном письме я указал, что направляю отзыв в Совет, в ВАК, а также... коллегам в Массачусетский технологический институт в Бостоне. Последний адрес я приписал по рекомендации одного очень опытного в таких делах политика. Он сказал, что при такой приписке мой отзыв уже точно не положат под сукно, а будут изучать. Действительно, черт их знает, что эти американские коллеги захотят сделать с моим отзывом?

Утверждение «большим советом» решения по защите Гусакова несколько раз откладывалось и состоялось, наконец, почти под Новый год. Я узнал об этом накануне и позвонил ученому секретарю. Произошел такой разговор:

— Здравствуйте, говорит Горлов. Я направлял Вам мой отзыв на диссертацию Гусакова.

— Здравствуйте, тов. Горлов. Мы Ваш отзыв получили и рассмотрели. Он приобщен к делу.

— Его будут зачитывать завтра при утверждении?

— О нем скажут; у нас не принято на этой стадии зачитывать отзывы.

— А я могу прийти на заседание? Наступила пауза, потом он ответил:

— Приходите. Только учтите, что кроме Вас мы больше никого не приглашаем.

Я не сразу понял, о чем это он говорит, а потом со-

 

образил, что, очевидно, он считает, что за мной повсюду ходят толпы иностранных корреспондентов.

На утверждение я не пошел, а уехал на несколько дней в Ленинград, куда давно собирался. Потом мне рассказали, что мой отзыв рассматривался до Совета на специальном заседании кафедры, куда пригласили и Гусакова. Заседание было закрытым и продолжалось долго. Очевидно, там было принято решение предоставить все дальнейшее BAK'y. Во всяком случае, на «большом совете» все прошло гладко, и решение о присуждении Гусакову ученой степени на этой стадии состоялось. О моем отзыве упомянули вскользь.

История с диссертацией Гусакова имела еще такое последствие —16 января уже 1975 года мне позвонили:

— Здравствуйте, тов. Горлов. Это говорит Викторов Евгений Андреевич, из КГБ.

— Здравствуйте, Евгений Андреевич, — сказал я, пытаясь понять, что им от меня было нужно, и добавил:

— С Новым годом Вас.

— Спасибо, Вас также. Как поживаете?

— Благодарю, ничего.

— Я хочу Вас кое о чем спросить. Вы не возражаете?

— Слушаю.

— У меня к Вам такой вопрос: вот Вы хорошо потрудились, написали очень интересный отзыв на диссертацию своего директора, а потом зачем-то отправили его в Бостон. Для чего Вы это сделали?

— Написал отзыв?

— Нет, отправили в Бостон.

— Директора?

— Нет, отзыв, — терпеливо объяснил он.

— Это была военная хитрость: чтобы мой отзыв не выбросили в корзину, а прочли, побоявшись американских коллег. А отмолчаться мне не позволяла научная принципиальность.

— Ну, что Вы, что Вы! Ваш отзыв никто не собирался выбрасывать, а, наоборот, его детально изучали.

— Кто? Вы?

— Нет, конечно: Ученый совет. Его даже зачитывали. Кстати, ведь Вы же собирались быть на утверждении диссертации и почему-то не пришли?

 

— Я в это время уехал. Надо же: все-то Вам известно.»

— А знаете, диссертация Русакова действительно плохая. Даже сам заведующий кафедрой, где Гусаков ее писал, так считает.

— Так какие же тогда у Вас ко мне претензии?

— Я же не про это, а про Бостон. Ну, у меня больше вопросов нет. До свидания.

— Всего хорошего.

На том пока эта диссертационная эпопея и закончилась. Интересно, что будет в BAK'e?

 

5. ПОСЛЕДНИЕ ПОПЫТКИ УДЕРЖАТЬСЯ

С каждым уходящим месяцем без работы мое положение становилось все более безнадежным. Ну, еще можно месяц-другой что-нибудь придумывать для отделов кадров, в которые я обращался, почему не работаю: больны родители, надо сыну помочь с поступлением в ВУЗ или еще что-нибудь в том же роде. Но больший срок неизбежно вызывает подозрения и последующее «расследование».

Надо было и семью кормить. Временами я подрабатывал по линии своего прошлого хобби: чинил автомобили, мебель. Иногда мне устраивали платные лекции по путевкам общества «Знание», членом которого я остался (туда почему-то слухи о моем криминале не дошли). Но уходящее время и отвлечение посторонними делами неизбежно приводили к потере профессионального уровня, с чем я смириться никак не мог.

И по приезде из Воркуты я не прекращал попыток получить работу, соответствующую моей квалификации.

Надо сказать, что в мое отсутствие, пока я был в Воркуте, обо мне неожиданную заботу проявили в КГБ. В июле на пресс-конференции, передававшейся по радио и телевидению многих стран мира, Александр Исаевич, говоря о преследованиях оставшихся в СССР его друзей, рассказал и обо мне. Вскоре после этого моей жене домой позвонили:

— Здравствуйте, товарищ Горлова. Говорит Зенин Михаил Александрович из КГБ. Я звонил Вам несколько раз,

 

но ни Вас, ни Вашего мужа не мог застать дома. Как дела у мужа? Как с сыном? Вы, наверно, все время на даче?

Надо же, какая неосведомленность — ничего не знают: ни того, что я не в Москве, а в Воркуте (хотя оттуда я часто писал и звонил домой), ни того, что сын поступает в институт, а жена при нем и ей всегда можно позвонить на работу или вечером домой, ни того, наконец, что нет у нас никакой дачи. Да и Александр Исаевич на весь мир сообщил, что меня давно выгнали с работы и больше никуда не берут. Хотя я ведь забыл: мне когда-то после драки на даче Александра Исаевича в Наро-Фоминской милиции объяснили, что они «зарубежных радиостанций не слушают и иностранных газет не читают».

— Муж работает на севере, а сын готовится к поступлению в ВУЗ, — ответила жена.

— Должен Вам сказать, — продолжал Зенин, — что Ваш муж поразительно упрямый человек: с ним ни до чего нельзя договориться. Что он собирается делать по возвращении?

— Будет искать работу.

— Я Вам оставлю свой телефон, и пусть он позвонит: мы поможем ему хорошо устроиться.

Я позвонил по оставленному телефону. Произошел такой разговор:

— Позовите, пожалуйста, товарища Зенина.

— Здесь таких нет.

— Это КГБ?

— Что за идиотские шутки? — и бросили трубку.

Я в недоумении посмотрел на телефон, проверил записанный номер, набрал еще раз. Ответил тот же голос, и я продолжать не стал.

Честно говоря, я и не рассчитывал на помощь от КГБ, иначе где же логика: сначала выгнали с работы, потом сами же и устраивают?

К этому времени я получил прямо (через отдел кадров) или косвенно (от выяснявших для меня коллег) отказы в приеме на работу из 12 институтов. Последним, уже в октябре, был отказ из института Гидропроект, куда я подал заявление после того, как прочел объявление, что требуется специалист именно моего профиля. Сначала меня

 

там встретили очень приветливо, приняли документы, а через три недели сообщили по телефону, что у них нет денег на мою зарплату.

Есть в Москве на Ульяновской улице организация, которая называется «бюро по трудоустройству и информации населения». Я отправился туда.

Отсидев довольно длинную очередь, я попал на прием к инспектору:

— У Вас ученая степень? Но мы в научные институты не устраиваем: читайте объявления о конкурсах и подавайте на них документы.

Итак, информацию я получил. А как же с трудоустройством?

— Мы можем предложить Вам должность не выше старшего инженера в проектный институт. Но это еще не значит, что Вас туда возьмут: мы даем направление по заявке института, а там уж Вы договаривайтесь сами.

И я стал обладателем документа под названием: «Направление № 2089 от 5/9 1974 г. в отдел кадров института Союзкурортпроект».

После ознакомления со мной и моими документами в этом институте на моем направлении появилась запись: «Специальность тов. Горлова более узкая, чем требуется институту», и я отправился восвояси. На прощание меня вежливо попросили съездить еще раз в бюро на Ульяновскую улицу и вернуть им это направление, на котором было строго указано: подлежит возвращению в пятидневный срок. Каюсь, туда я больше не поехал, а направление оставил себе на память.

Но что же делать? Создавалось ощущение, что я живу в каком-то ином измерении: можешь кричать, размахивать руками, все равно никто тебя не услышит. А вокруг словно сплошная мягкая стена, в которой тонут и крики, и удары.

Передо мной все яснее вырисовывалась единственная возможность эмиграции. Или меня к этому решению и подталкивали? Но ни я, ни моя семья не стремились к этому. Для нас это было бы насильственным отчуждением от всего, с чем связана жизнь и память, и к такому решению мы не были подготовлены.

Я решил предпринять последнюю, «наглую» попытку.

 

Прочтя в газете объявление о том, что в строительном институте — МИСИ — объявлен конкурс на должность доцента кафедры «Сопротивление материалов», я отправил туда свои документы. К ним я, естественно, приложил и свою знаменитую характеристику (вернее, заверенную копию ее).

Конечно, я не мог серьезно рассчитывать на прохождение конкурса, значась в официальных документах другом Солженицына. Но я понимал, что рассматривать мои документы будет совсем не конкурсная комиссия и надеялся, что, может быть, где-то «там» вдруг найдется хоть один разумный человек, который скажет: «Да оставьте вы его в покое. Он же нигде не выступает, пресс-конференций не устраивает, с иностранными корреспондентами не встречается. Так пусть себе тихо работает».

Но разумного не нашлось и «вдруг» не случилось. Вместо этого пришло по почте такое письмо:

«МИСИ им. В. В. Куйбышева сообщает, что присланные Вами документы не могут быть представлены к рассмотрению на конкурсной комиссии в связи с тем, что по существующему положению к участию в конкурсе принимаются документы (характеристика) в первом экземпляре и давностью не позже 4-х месяцев. Кроме того. Вы должны, по согласованию с заведующим кафедрой, прочитать две-три пробных лекции (телефон кафедры 261-59-13, 261-39-12).

Мы просим сообщить причины, по которым Вы не работаете.

Зам. Председателя конкурсной комиссии

Е. ШИЛОВ. 27. 9. 75 г.».

Что за чепуха! Если я все равно не могу участвовать в конкурсе, то зачем я должен читать пробные лекции? И для чего я должен сообщать о причинах, по которым не работаю?

А потом я узнал об одном курьезе, связанном с моим обращением в МИСИ, и почему письмо мне подписал не председатель конкурсной комиссии, а его заместитель. Оказалось, что фамилия председателя конкурсной комиссии — тоже Горлов. Говорят, что ему долго пришлось потом

 

доказывать, что он вовсе не мой родственник и даже не однофамилец. Не знаю, поверили ли ему.

Я все же ответил на письмо из МИСИ, написав, в частности, что лишившись в апреле работы в своем институте, «...я уехал в Воркуту, где работал временно в качестве плотника. Учитывая многолетний кабинетный характер моей предыдущей деятельности, эту смену производственной обстановки я счел для себя вполне приемлемой. Вернувшись в Москву, я направил Вам свои документы на конкурс. Это положение сохраняется и по сей день.

7. X. 1974 г.

А. Горлов».

Надо полагать, что мое письмо удовлетворило их любопытство, потому что никаких новых запросов из МИСИ не последовало. И вообще в этом деле ничего больше не последовало.

Правда, на эту историю наслоилась еще и история с диссертацией Гусакова, о которой я писал в предыдущей главе. Так как все это происходило в одном и том же институте, то я там стал уже постоянным возмутителем спокойствия, доставляя, наверно, безмерные муки моему (респектабельному) однофамильцу.

Еще дважды говорилось обо мне в передачах зарубежного радио.

Вначале это было обращение А. Д. Сахарова и И. Р. Шафаревича к международной научной общественности с призывом выступить против преследования инакомыслящих ученых в СССР. В этом обращении наряду с другими преследуемыми упоминался и я.

Затем (кажется, в конце ноября) в американской прессе появилось сообщение московского корреспондента газеты «Нью-Йорк тайме» Хедрика Смита, в котором рассказывалось о преследовании властями В. Ф. Турчина, изгнанного с работы за свое выступление в поддержку А. Д. Сахарова. В этой же корреспонденции, передававшейся зарубежными радиостанциями, говорилось и обо мне, обвиненном в аналогичном «преступлении» — дружбе с А. И. Солженицыным — и уволенном за это с работы.

В это время надвигалось другое событие: предстоящее вручение А. И. Солженицыну в Стокгольме диплома Но-

 

белевского лауреата и его выступление по поводу этого. Тогда еще никто не предполагал, что это выступление превратится в многочасовую пресс-конференцию с участием сотен корреспондентов из разных стран мира. Не знали и о чем Александр Исаевич будет говорить: может быть, и о положении своих друзей в СССР.

Наверно, все эти события как-то повлияли на занимающихся в КГБ «делом Солженицына», и меня вызвали туда в начале декабря.

Накануне позвонили:

— Здравствуйте, тов. Горлов? Вы меня узнали? Это говорит Зенин Михаил Александрович. Не могли бы Вы приехать завтра ко мне в приемную КГБ в 2 часа дня?

— Зачем?

— Надо же что-то решать с Вашим устройством на работу. Я помогу Вам в этом.

— Хорошо, приеду.

Встретил и проводил меня в кабинет молодой, внешне приятный человек лет 30. Он сел за стол, предложил и мне кресло. Затем представился:

— Викторов Евгений Андреевич.

Викторов сказал, что Зенина не будет, он где-то на совещании. Тут же в кабинет вошел и сел высокий светловолосый мужчина лет 35. Его я где-то уже видел, но где — вспомнить смог не сразу. Он назвался: Гордеев. И тут я вспомнил: он приезжал за мной на работу три года назад после инцидента на даче А. И. и увез меня на допрос в КГБ. Тогда он выполнял роль сопровождающего, и мы с ним ни о чем не говорили. С тех пор он заметно погрузнел и посолиднел: очевидно, вследствие успешного продвижения по службе.

Разговор повел Гордеев:

— Так. тов. Горлов, давайте вместе подумаем, что же нам делать?

— А Вам уже нечего делать? — спросил я.

— Я хотел спросить, что Вы решили?

— О чем?

— О своей дальнейшей судьбе: хотите ли Вы быть честным советским человеком и трудиться в нашем обществе или решили уезжать? Если Вы хотите эмигрировать.

 

то пожалуйста, получайте вызов и уезжайте. Мы Вам в этом всемерно поможем и никаких осложнений с выездом у Вас не будет.

— Во-первых, я не считаю себя бесчестным из-за того, что не могу найти работу. А во-вторых, я не хочу эмигрировать, а хочу жить и работать здесь. Вы же обещали мне помочь с работой? Или я неправильно понял товарища Зенина? Он даже оставил какой-то мифический телефон, чтобы я справлялся о работе.

— Дайте нам список учреждений, куда Вы обращались, и мы Вам поможем, — сказал Викторов. — А чтоб у Вас не оставалось сомнений в моей искренности, вот Вам мой телефон.

Я назвал 7 институтов, поставил первым МИСИ, он их аккуратно записал.

— Ну, а если бы Вы всё-таки собрались эмигрировать, то в какую страну? — продолжал Гордеев.

— Пока это вопрос гипотетический. Но скорее всего в США или Англию.

— Должен сразу Вам сказать, что мы отпускаем людей только в Израиль: у нас такой сейчас порядок. Поэтому Вам, если Вы решите уезжать, нужно будет найти родственника именно в Израиле, получить от него приглашение.

— А если я сирота?

— Так не бывает, и родственники в Израиле при желании всегда найдутся.

— А если я поищу родственников в США или в Англии? И захочу их навестить временно, года на два?

— Эти не годятся, и туда мы Вас не выпустим. Мы вот некоторым дали разрешение на временный отъезд, но это себя не оправдало. Например, Ростропович уехал, а теперь и он, и Галина Вишневская делают на Западе такие заявления, что назад мы их, наверно, уже не пустим. Кстати, жить там нашим эмигрантам очень плохо. Вот, например, Чалидзе недавно решил вернуться в СССР таким способом: он нелегально забрался на корабль, отходящий к нам, и спрятался в трюме. Но мы умеем не только как сейчас вежливо беседовать: его быстро обнаружили и выдворили обратно.

 

Это была явная «развесистая клюква», и для чего он мне эту историю рассказал, я не понял. Может быть в расчете на то, что я о ней буду рассказывать, и они смогут проследить, с кем я общаюсь? Ведь новость-то действительно интригующе сенсационная и может разойтись мгновенно?

Разговор вскоре закончился. Викторов проводил меня назад по длинным коридорам мимо часовых в зеленой форме с голубыми околышками и сказал, прощаясь:

— Я позвоню Вам через неделю. Мы тут разберемся с Вашими делами и скажем, где Вы сможете получить работу. Вы мне тоже звоните.

Нельзя сказать, что я вернулся домой очень уж ободренным, но какие-то надежды на пробуждение у «них» здравого смысла появились. А почему бы им действительно не дать мне работу? Ведь если уже давить инакомыслие, то могут быть разные пути для этого: «буйных» — продолжать сажать и высылать, «тихих», но упрямых (вроде меня) — устраивать на работу под надзор администрации и «коллектива». Зато вокруг «тихих» не будет бурления водоворотов общественного мнения, меньше станет и «мучеников».

История, и особенно новейшая, показала, что все равно могильная тишина в обществе людей наступает лишь когда каждого десятого (а то и пятого) вешать, резать или сдирать с него кожу. Но и это только на срок.

Прошла назначенная неделя, прошла и другая. Меня не осаждали страждущие работодатели, никто мне не звонил и из КГБ с предложениями о работе. Тогда решил позвонить им я:

— А, это Вы, тов. Горлов? — ответил Викторов. — Не волнуйтесь, все в порядке: мы Вам подыскиваем работу. Я позвоню Вам в конце недели.

Но опять никто мне не звонил, и снова позвонил я.

— Да что Вы переживаете? Столько сидели без работы, а тут вдруг такая горячка! В этом году уже ничего не выйдет, позвоните мне в середине января будущего года.

Я, наконец, начал понимать, что все это — чудовищная и идиотская мистификация, и единственное, что было реальным при разговоре в КГБ, что, наверно, и было целью

 

того разговора, так это предложение уехать из СССР. Вспоминая весь разговор, я вдруг понял, что вращался-то он, в основном, вокруг идеи моего отъезда: куда нужно ехать, где искать «родственников» и что будет мне в этом «зеленая улица».

В напряженные и тяжелые дни начала года, когда арестовали и выслали Александра Исаевича, а потом уезжала его семья, друзья советовали мне тоже что-либо предпринять на случай необходимости отъезда из страны. Я был уверен, что пока не трогают Александра Исаевича, со мной тоже здесь ничего не произойдет, но после его высылки от КГБ можно было ждать чего угодно.

Когда в марте я провожал из Москвы семью Александра Исаевича, я попросил на этот случай найти мне «родственников» в Израиле, которые меня бы к себе пригласили. Вскоре я получил из Израиля необходимый вызов. И даже не один.

И вот сейчас, со всех сторон блокированный, без денег и уже без всяких надежд на получение работы, с растущей тревогой за судьбу сына, я начал приходить к мысли о неотвратимости эмиграции. Но прежде, чем окончательно остановиться на этом, я решил связаться с некоторыми зарубежными коллегами и отправил в Англию и США два письма:

Глубокоуважаемый профессор

Зная Вас по научным трудам, я хочу обратиться к Вам по следующему вопросу.

На протяжении многих лет я работал над проблемой расчета и проектирования фундаментных плит и систем перекрестных балок, а также других фундаментных конструкций. Имею около 50 опубликованных научных работ. Я кандидат технических наук, написал и докторскую диссертацию.

Но из-за моей дружбы и поддержки писателя Солженицына моя научная и служебная карьера была сломана официальными властями. Мне не разрешили защитить докторскую диссертацию, а в начале 1974 года уволили из института. Одновременно мне выдали такую характеристику,

 

с которой в СССР я уже не могу получить работу (я эту характеристику посылаю Вам для ознакомления).

В связи с этим я рассматриваю возможность эмиграции из СССР, в частности, в Вашу страну. Но прежде, чем принять такое решение, мне бы хотелось знать о возможности получения работы по специальности в Вашей стране.

Я буду Вам очень признателен, если Вы сочтете возможным сообщить мне какую-либо информацию по этому вопросу.

С искренним уважением

А. Горлов

P.S. Это письмо я направляю не официальной почтой, а с попутчиком.

 

Письма я отдал одному знакомому, который в свою очередь передал их для отправки уезжавшему из СССР иностранцу.

Помню книгу Жореса Медведева «Тайна переписки охраняется законом», ходившую в Самиздате несколько лет назад, которую я прочел когда-то с большим интересом. Со скрупулезностью ученого в этой книге устанавливается и исследуется работа «черного кабинета» в СССР, перлюстрирующего почтовую переписку советских граждан. Читал и хохотал, столько там было ядовитого сарказма. Но столкнувшись с необходимостью отправить жизненно важные для меня письма зарубежным коллегам, я лишний раз убедился, что здесь далеко не до смеха. А потому и избрал окольный, помимо советского почтового ведомства, путь.

Прошел январь. Ничто в моем положении не менялось. Ответов от зарубежных коллег я на свои письма не получил.

В начале февраля я направился в ОВИР^*, предъявил свой вызов из Израиля и спросил, какие документы для эмиграции я должен представить. Оказалось, что на семью из 3 человек около 45 разных бумаг. В том числе и характеристику с работы.

— Но я уже давно не работаю.

— Неважно, пока не прошел год со времени Вашего увольнения. Вы должны получить характеристику с прежней работы.

— А Вы считаете, что без этой характеристики меня в Израиле могут не принять?

— У нас такой порядок.

Ну, что ж: порядок, так порядок. Придется играть в глупую игру, правила которой не мной придуманы.

Недели две ушло на сбор документов. Получил я и характеристику на работе. Правда, прежде, чем дать ее, начальник отдела кадров Костромин попросил мой израильский вызов, сообщив, что директор и партбюро хотят на него посмотреть.

Однако вскоре я почувствовал, что опять происходит что-то неладное вокруг меня.

В ОВИР'е, куда я пришел 19 февраля, у меня документы не приняли.

— У Вас характеристика не по форме. Пусть Вам ее переделают.

Позвонил на работу Костромину, но что-либо переделывать в характеристике он наотрез отказался. Образовался круг, и чувствовалось, что это не случайно.

Дело стало проясняться на другой день после посещения ОВИР'а. Мне позвонил из КГБ Гордеев:

— Так вот, тов. Горлов, вопреки нашим предупреждениям Вы все-таки пошли на уголовное преступление, наказуемое по статье 190 «прим» («антисоветская агитация», наказание — до 3 лет тюрьмы. А. Г.), и мы передаем на Вас дело в прокуратуру.

Я, стоял у телефона, и до меня как-то не сразу доходил смысл сказанного. Он продолжал:

— Но прежде, чем принимать окончательное решение, я бы хотел еще раз с Вами побеседовать. За Вами прислать или Вы придете сами?

— А что за преступление, которое я совершил, и что это за статья 190 «прим»?

— Насчет статьи проконсультируйтесь у юристов, а о преступлении Вы прекрасно знаете: Вы пытались забросить

 

за границу антисоветские материалы. Так, еще раз спрашиваю, придете сами?

— Хорошо, приду. Когда?

— Сегодня в два часа.

Я сел в кресло, постарался успокоиться и осмыслить произошедший разговор.

Вообще говоря, с возможностью ареста я как-то уже свыкся. Я понимал, что значиться другом Солженицына у нас в стране — опаснее многих преступлений. А тем более, когда я своим поведением после инцидента на даче, наверно, уж очень сильно насолил кому-то персонально на высоком уровне в КГБ. Возможно, что именно эта «персональная обида» высокого чекистского чиновника и руководила той последовательной мстительной политикой, которая неотвратимо преследовала меня все эти годы.

Но когда возможность ареста вдруг выросла передо мною объективной и близкой реальностью, я, честно говоря, в первый момент растерялся.

Итак, что же они могли перехватить? Эти два письма коллегам? Но их трудно (хотя при желании можно) причислить к антисоветским материалам. Или еще что-нибудь? Вспоминая все свои «грехи», я не знал, на чем остановиться, и в конце концов решил не ломать голову: скоро узнаю. Главное — поменьше говорить и побольше слушать. И, естественно, от всего отпираться.

В кабинете Гордеева, куда меня провели, кроме него самого сидел еще один незнакомый мужчина в штатском. На краю стола лежала большая стопа (страниц на 400-500) каких-то сброшюрованных тетрадей и просто машинописных листов.

Поверх всей этой груды бумаг лежали и оба надписанных мною конверта с письмами иностранным ученым.

— Ну, что ж, тов. Горлов, надеюсь. Вам все понятно? — начал Гордеев после небольшой паузы, дав мне возможность удостовериться в реальности существования моих писем у него на столе.

— Пока еще ничего не понятно, — сказал я.

— Хорошо, объясню. Вот все это, — он начал перекладывать бумаги, — Ваши письма («Не отрицаете?» «Нет, конечно»), «Хроники» литовских националистов № 1, 2,

 

3, 4, антисоветские стихи («Не Ваши?» «Я писал стихи только в 15 лет»), антисоветские статьи, обращения... — он продолжал перечислять, но мне уже все было ясно и я свою линию поведения определил: — ...все эти материалы обнаружены при обыске на границе у иностранного гражданина, пытавшегося нелегально их провезти. Гражданин этот арестован, ведется следствие. Вот акт обыска. Поскольку только в Ваших письмах значится авторство, у нас есть основания полагать, что это Вы организовали переброску всей этой антисоветской литературы. Сейчас мы это дело передаем следственным органам. Для приобщения к делу от Вас требуется объяснение. Напишите подробно: с кем. где и когда встречались, назовите явки (!), как передавали. Кстати, сообщаю, что у нас есть отснятый фильм этой процедуры и мы сможем его Вам показать.

Я взял лист и написал несколько фраз: что действительно отправил коллегам за границу два письма, спрашивая о работе. Отправил с эмигрировавшим недавно в Израиль евреем. Написал, что ко всему остальному из предъявленного мне никакого отношения не имею, и как это все соединилось с моими письмами, — не знаю.

Гордеев прочел мое объяснение и сказал:

— Вы должны еще дать оценку своему поступку.

— А что я могу сказать? Мне искренне жаль, что мои письма не дошли до адресатов.

— А Вам не кажется, что Вам следовало бы наконец как-то изменить свою позицию и в чем-то помочь нам? Тогда и мы можем стать во многом Вам полезны: и с работой, и с диссертацией, и, если захотите, с отъездом.

— Я уже говорил, что считаю свою позицию правильной. И сознание своей правоты не позволяет мне идти на компромиссы с моей совестью, — разговор начал скатываться в знакомую плоскость...

Беседа еще сколько-то времени продолжалась. Меня опять пугали статьей 190 «прим», которая, оказывается, близка к статье 70 (а там — до 7 лет). Но ничего принципиально нового уже сказано не было.

Наконец, Гордеев сказал:

— Ну, хорошо. Сейчас мы все эти материалы передаем на экспертизу, которая должна установить следую-

 

щие факты: принадлежат ли Вам все эти материалы, или Ваши — только эти два письма, а также имеется ли антисоветское содержание в самих Ваших письмах. Кроме того, нам нужно установить в процессе допроса «курьера», действительно ли он с Вами не встречался. На это потребуется приблизительно неделя. Нужно ли брать с Вас на это время подписку о невыезде из Москвы или можно поверить Вам на слово?

— Я никуда не собирался уезжать.

— Прекрасно, тогда все. Напоследок прошу Вас еще раз подумать о серьезности Вашего положения, и, если решите что-либо сообщить мне дополнительно, звоните.

Я им действительно звонил в тот же день, сообщив дату отъезда того еврея, с которым «передал» письма. А через час у меня отключился телефон и два дня безмолвствовал. Потом так же неожиданно включился.

Неделя прошла без звонков и происшествий, но внутреннее напряжение у меня и у моих близких не спадало. Учитывая возможность обыска, я уничтожил все бумаги, которые могли меня как-то компрометировать. И лишь большой портрет Солженицына с дарственной надписью продолжал по-прежнему висеть на видном месте.

В четверг 27 февраля в конце дня мне вдруг позвонил начальник отдела кадров Костромин:

— Здравствуйте, тов. Горлов. Приезжайте, пожалуйста, завтра утром в институт: мы Вам допечатаем все что надо в характеристике.

Я повесил трубку и сел. Расслабляющее тепло разливалось по всему телу, снимая давившую на него огромную тяжесть.

Вечером встретился с друзьями, здорово выпил (давно этого не было), а потом в совсем уж развеселом состоянии повез их по домам. На обратном пути уже в позднее время меня неожиданно остановил инспектор ГАИ. Я весело выскочил из машины, предъявил права.

Инспектор подозрительно смотрел на меня:

— А ну-ка, дыхните!

Я постарался «дыхнуть» одним носом.

— Да Вы не сморкайтесь, а раскройте рот и дыхните.

— У меня вирусный грипп: это очень заразно.

 

— Ничего, я уже переболел.

Пришлось «дыхнуть».

— Вот те раз! Вы это что: со свадьбы или с тещиных поминок?

Мой случай не под одну из этих категорий не подходил. А как объяснишь?

— Я не пил.

— Да уж вижу сам.

— Я не пил.

— Куда уж больше!

Разговор закончился тем, что я отдал ему 10 рублей, а он мне мои права.

На другой день утром я приехал в институт. За 10 минут мне «исправили» характеристику, и я отправился в ОВИР.

Там меня очень приветливо встретила уже знакомая девушка, быстро пересмотрела все документы и сказала:

— Теперь все документы в порядке. Мы их у Вас принимаем, а о решении — сообщим открыткой. До свидания.

— До свидания.

Было это в последний день февраля 1975 года.

 

6. ФИНАЛ ЗАТЯНУВШЕГОСЯ СОИСКАНИЯ

10 марта 1975 года я получил по почте тяжелую посылку: институт НИИ оснований прислал мне обратно все три тома моей диссертации, которую я представил в 1971 году на соискание ученой степени доктора технических наук и которая все четыре года пролежала без движения в сейфе ученого секретаря.

В посылке было письмо:

НИИ ОСНОВАНИЙ

5 марта 1975 года

Кандидату технических наук

А. М. Горлову

Возвращаю Вам докторскую диссертацию и личные

 

документы в связи с постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 18 октября 1974 года № 825.

Председатель Совета Б. С. Федоров

 

Я несколько раз перечел письмо, из которого вроде бы следовало, что ЦК КПСС и Совет Министров специально собрались, чтобы принять постановление о моей диссертации. Потом решил все-таки позвонить ученому секретарю Глушко, с которым последний раз беседовал около года назад:

— Здравствуйте, тов. Горлов. Я рад Вас слышать, — у него действительно был очень жизнерадостный голос: наверно, отослав мою диссертацию, они что гору с плеч скинули.

— Я хотел кое о чем спросить Вас в связи с пришедшей из Вашего института ко мне посылкой.

— Если смогу, отвечу с удовольствием.

— Не объясните ли Вы мне, что это за постановление № 825 и почему из-за него мне вернули без защиты мою диссертацию, хотя я об этом не просил?

— Пожалуйста. Это постановление называется так: «О мерах по дальнейшему совершенствованию аттестации научных кадров». Там сказано, что к защите допускаются соискатели, имеющие, в частности, положительное общественно-политическое лицо. А у Вас оно какое?

— Что? Мое лицо?

— Да, Ваше лицо.

— Нормальное, по-моему.

— А по-нашему, нет. В Вашей характеристике так и записано, что из-за дружбы с Солженицыным у Вас низкий морально-политический уровень. Поэтому мы и не можем допустить Вас к защите.

— Не можете вообще допустить к защите или не можете присудить ученую степень на заседании Совета? Ведь это не одно и то же.

— Именно не можем допустить к защите. Раньше в инструкции BAK'a было сказано, что ученая степень присуждается с учетом политических качеств соискателя: диссертация принималась, и дальше уже все решал Совет. А

 

теперь по новому постановлению диссертация вообще не допускается к защите, если соискатель имеет плохую политическую характеристику. Вот мы Вам ее и вернули.

— Уж не мой ли прецедент сыграл такую роль в изменении законодательства?

— Может быть в какой-то степени и Ваш. Во всяком случае, вот мы много лет не могли, уже приняв к защите Вашу диссертацию, отправить ее Вам обратно без Вашего согласия. А теперь такое право получили.

— Я не тщеславен, но получается, что действительно ЦК КПСС и Совет Министров мой случай учли в своем постановлении.

Но позвольте! Ведь закон обратной силы не имеет. Вы приняли мою диссертацию много лет тому назад на основе старого положения, согласно которому лишь Ученый совет решает её судьбу. Вот если бы я сейчас пришел к Вам со своей диссертацией и со своим, как Вы считаете, недостойным политическим лицом, тогда...

— Закон, закон! При чем здесь закон? Сейчас мы уже не можем Вашу диссертацию допускать к защите. Так что же, хранить её вечно? И вообще, лучше позвоните директору: это он принимал решение, а я всего лишь исполнитель.

— Еще один вопрос: на диссертацию пришло около 30 отзывов. Вы не могли бы их тоже мне вернуть?

— Отзывы мы решили сохранить у себя: так будет надежнее. Если их кто-нибудь запросит, мы представим.

— Ну что же, спасибо за информацию. До свидания.

— До свидания.

Итак, и этот круг замкнулся. Директору Федорову я, естественно, звонить не стал: все и без того ясно.

Конечно, я уже давным давно понимал, что при сложившейся ситуации ни о какой защите не может быть и речи. Я не мог лишь предугадать форму, в какой мне будет преподнесен отказ. Одно время я думал, что защита все же состоится, но меня на ней провалят. Как же им уйти от защиты на Совете, если диссертация так давно принята, разосланы авторефераты, получены отзывы и даже оппонентам уплачены гонорары за выступления на защите, которой не было?

 

Но оказалось все так просто: запаковали, наклеили марки и отправили назад по почте. Закон, закон! Действительно, при чем здесь закон, когда вокруг этой диссертационной истории витает тень Солженицына?

Однажды, в марте 1973 года, защита была уже вроде окончательно назначена, но отменена за два дня до назначенной даты.

И вот, наконец, в марте 1975 года диссертация вернулась ко мне по почте. В хорошем состоянии.

Должен признаться, что хотя я уже давно свыкся с мыслью о тщетности моих усилий получить степень доктора наук, это было для меня тяжело: завершился (и плохо) какой-то большой этап в жизни, стоивший много труда и нервов. Окончился закономерно, не неожиданно, но от этого не было легче.

Так же, наверно, воспринимается смерть близкого существа, до этого долго и безнадежно болевшего, но не ставшего из-за обреченности чужим, так как было неотъемлемой частью твоего собственного бытия.

 

7. ТЕХНОЛОГИЯ ИЗГНАНИЯ

Не знаю почему, но в КГБ решили, очевидно, меня из страны выкинуть: иначе невозможно объяснить ту глухую блокаду, которую мне устроили как с получением работы, так и с какой-либо иной возможностью научной деятельности. В частности, безработный в СССР не может публиковать свои научные статьи, так как журналы требуют акт служебной экспертизы.

Вначале я пытался сопротивляться этому, искал работу, съездил на время в Воркуту. Но через полгода понял бессмысленность борьбы: уж очень разные у нас весовые категории — я и КГБ. Пока дело касалось моей совести и человеческого достоинства, где вообще-то я сам себе хозяин, то здесь я был убежден, что выстою (естественно, если смогу сознательно контролировать свои поступки). Но что я могу, когда обращаюсь к своим же гонителям с просьбой о работе и нормальной жизни? Если бы я смог сказать им, что мне от них ничего не надо! Но это сделать

 

у нас в стране невозможно: легально оплачиваемую работу и с нею статус полноправного гражданина общества можно получить только от государства?

Когда решение покинуть Россию сформировалось, встал вопрос: как это сделать?

Я уже писал, что получил на этот счет подробное разъяснение в КГБ: найдите родственника в Израиле, попросите прислать вызов, и мы Вас сразу же отпустим в качестве эмигранта; по-другому мы людей из СССР не отпускаем. (Вспоминается в связи с этим ходившая по Москве шутка: еврейская жена — не роскошь, а средство передвижения. Это высказывание связывали с известным советским музыкантом, руководителем очень популярного в Москве ансамбля «Мадригал», который смог уехать из СССР, предварительно женившись на еврейке).

Но когда я, получив вызов от «родственника» (как оказалось — «родственницы»), стал готовить документы для ОВИР'а, то столкнулся с поразительными для меня фактами, о которых хочу рассказать.

Прежде всего — это фантастическая гора разных бумаг и справок, которые мне нужно было собрать, изготовить и представить в ОВИР (16-20 на одного отъезжающего человека!).

Проще всего было написать автобиографию, которая у меня получилась такой:

Я, Горлов А. М., родился 23 марта 1931 года в Москве в семье служащего.

Мой отец в 1938 году был репрессирован по ложному обвинению. Реабилитирован посмертно в 1956 году.

Моя мать переехала со мной к родным в Ленинград, где мы жили вместе до 1941 года. В начале войны я был эвакуирован в Кировскую область, где находился до конца войны в детском доме. С 1945 года я снова жил с матерью, которая после войны уехала из Ленинграда, похоронив там погибших в блокаду почти всех родных. С 1972 года мать живет со мной в Москве, пенсионер.

В 1954 году я окончил МИИТ, факультет «Мосты и тоннели». По окончании института работал в Удмуртской АССР мастером мостопоезда 59, затем, с 1956 года — про-

 

рабом в Курске. С 1961 года работал в Москве главным специалистом института ЦНИПИАСС (бывш. Гипротис).

В апреле 1974 года, в связи с обвинением в дружбе с А. И. Солженицыным, я был изгнан с работы и в дальнейшем устроиться на работу по специальности больше не смог.

В 1961 году защитил кандидатскую диссертацию, в 1971 году представил к защите в НИИ оснований докторскую диссертацию (она по той же причине к защите не допущена). Имею монографию и 50 научных трудов, за которые награжден Золотой и двумя Бронзовыми медалями ВДНХ.

Женат, имею сына, 1959 года рождения.

Потом я сел заполнять специальную «заявление-анкету», вверху которой написано, что это — «приложение № I». В анкете названо 22 пункта, по порядку которых я должен был сообщить все о себе: возраст, национальность, пол, гражданство, семейное положение, партийность (а если беспартийный, то не выгоняли ли меня оттуда и за что), судили ли меня за что-нибудь и когда, был ли я за границей (и с какой целью, а если не был, но только хотел туда съездить, то объяснить, кто и почему не разрешил), воинское звание (его у нас имеют почти все, окончившие вуз), какую получаю зарплату (меня это уже не касалось), где работал последние пять лет, избирался ли в органы советской власти (туда, за уникальным исключением, евреев не «избирают» уже давно), перечислить правительственные награды, куда и почему я собрался уезжать и (вот номер?) по какому адресу намерен жить за границей (в СССР при переезде в домовой книге пишут: «выписан по адресу...»), когда и через какой пограничный пункт хочу ехать (тут бы, уже если дошло до этого, как-нибудь и поскорее), все о своем паспорте (где, когда и почему мне его выдали), а также (это специальный пункт), что желаю еще (уже сверх анкеты) сообщить о себе, своих близких и по существу ходатайства. (Один из моих знакомых, уезжавших из СССР, вписал в этот пункт, что просит сохранить ему советское гражданство. В результате гражданство ему, естественно, не сохранили, но зато на несколько месяцев за-

 

тянули решение: наверно, пытались понять, что это еще за умник такой нашелся). И еще очень интересное (это, возможно из-за игривости характера сочинителей анкеты, пункт 13) — перечислить всех своих живых и мертвых родственников (жена, отец, мать, дети, сестры, братья), где бы они ни были (в СССР или за границей), и все про них рассказать (кто такие, где родились, живут, работают или похоронены и т. д.).

Когда я, все, как мне казалось, правильно заполнив, привез анкету в ОВИР, то оказалось, что, кроме всего перечисленного, я должен был написать еще и все о своей «родственнице» в Израиле:

— Но я про нее мало что знаю? Мы с ней никогда не встречались?

— Все равно что-то надо в анкете про нее указать. Кто она Вам?

Мы с женой переглянулись, она сказала:

— Тетя.

— Так и пишите. А также, что за тетя.

Я вписал в анкету: двоюродная сестра умершего отца.

— Где она родилась?

— Там же, в Израиле.

— Так и пишите. А также напишите, как и в связи с чем Вы её разыскали.

Тут мне в самый раз было бы написать: по рекомендации КГБ. Но раз уж я начал играть в эту игру, то приходилось подчиняться и ее правилам. И я лично сообщил, что это не я, а тетя меня разыскала 10 лет назад, что тогда мы с ней наладили переписку, и вот она теперь скучает и зовет меня с семьей к себе...

Далее я должен был бы сообщить все о своих родителях, а также получить от них официальное разрешение на свой отъезд.

От отца у меня осталась только справка о его посмертной реабилитации, которую я, как и многие, наверно, миллионы других советских граждан, получил в обмен

 

на живого кормильца и храню на память о «великих» сталинских временах:

 

Военная Коллегия

Верховного Суда СССР

6 октября 1965 г.

№ 4н-013370,

Москва,

Воровского 13

СПРАВКА

Дело по обвинению (имя рек) пересмотрено Военной Коллегией Верховного суда СССР 29 сентября 1956 года. Приговор Военной Коллегии от 3 октября 1938 года по вновь открывшимся обстоятельствам отменен и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Имя рек реабилитирован посмертно.

Председательствующий, генерал-майор юстиции (Степанов)

А от матери я должен был получить разрешающее заявление, форму которого мне продиктовали в ОВИР'е:

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я, (имя рек), не возражаю против отъезда из СССР своего сына Горлова А. М. на постоянное жительство в Израиль.

Подпись под этим заявлением заверяется только в домоуправлении; нотариусу по обычной форме такое право не дано, так как, по мысли властей, о факте эмиграции должны знать все по месту жительства остающихся стариков. Это нужно, наверно, для подогрева антисемитской настроенности общества.

Получение такого разрешения — бессмысленный и жестокий, но неизбежный атрибут процедуры оформления документов для эмиграции. Бессмысленный — потому что отъезжающий обычно уже давно сам не юноша, имеет семью, вырастил своих детей, и глупо заставлять его просить разрешение у родителей на устройство своей жизни так, как он считает нужным! Жестокий — потому что застав-

 

ляет стариков преодолевать тяжелый психологический барьер, как бы именно добровольно соглашаясь на постоянную разлуку с детьми и обрекая себя на одиночество.

Убежден, что делается это с единственной целью: вынудить покинуть страну и непроизводительную часть населения — пенсионеров, которые почему-либо решили не ехать с детьми. О каком-либо нравственном долге общества перед стариками здесь говорить не приходится.

Часто случается, что родители не соглашаются, иногда просто не могут себя заставить дать такое разрешение на отъезд детей. Тогда желающим уехать неизбежно отказывают, и начинаются для них бесконечные хождения по разным чиновничьим инстанциям.

Кроме «родительского благословения» требуется еще и согласие от разведенной жены (или мужа), которая сама (сам) к этому времени может иметь другую семью и детей от нового брака. Это необходимо, если у остающегося бывшего супруга есть дети от первого брака, не достигшие совершеннолетия. Но легко представить себе состояние человека, вынужденного идти в чужую семью за разрешением на отъезд! Часто, например, из-за нежелания иметь контакты с бывшим супругом или просто элементарной человеческой мстительности получить такое согласие не удается, и это становится непреодолимым препятствием.

Другим удивительным с точки зрения нормального человека документом, который я должен был приложить к своей просьбе об эмиграции, являлась характеристика с последнего места работы. Эта характеристика должна была быть подписана директором, парторгом (неважно, что я не член партии) и председателем месткома профсоюза (даже профсоюз должен дать свое согласие на мой отъезд?). Можно донять, когда такую характеристику требуют при поступлении на новую работу, где человека еще никто не знает. Или в суде, чтобы постараться учесть какие-либо неизвестные качества подсудимого.

Но в ОВИР'е, куда человек обращается с ходатайством об отъезде из страны! Там-то зачем нужна эта характеристика? Если бы страна, в которую собираешься переехать, требовала такую характеристику, то в этом была бы какая-то логика.

 

Делается это тоже, наверняка, с единственной целью оповестить всех на работе о собравшемся уезжать в Израиль (это обязательно указывается в характеристике!), и что поэтому надо считать идейно-воспитательную работу в учреждении никуда не годной. И что массы плохо присматривают за работающими среди них евреями... Доподлинно известно, что многие руководители, а может быть и все, прошли специальный инструктаж, по которому несут ответственность за каждый случай отъезда своих сотрудников в Израиль. Якобы именно поэтому (каков предлог-то!) стараются не брать евреев на работу. А действительно, зачем директору, даже если он и не антисемит, лишние хлопоты и возможные неприятности? Проще не брать евреев и все тут!

Этим попутно «грех» отъезжающих перекладывается на плечи остающихся евреев, перекладывается открыто, громогласно, подогревая антисемитские страсти. И государству двойная выгода: избавились от неугодных (отобрав у них заодно все ими нажитое, о чем речь ниже), и использовали это для своих пропагандистских целей.

Ну, а если человек нигде не работает? Кто тогда его должен «характеризовать» для ОВИР'а? Оказывается, если не работает меньше года (мой случай), то все равно характеристику дает последнее учреждение, а если больше — то жилищная контора по месту прописки. А что они-то могут сказать о человеке? Мне доводилось читать подобные характеристики: кроме фамилии «характеризуемого» там еще говорится, что он аккуратно (или не аккуратно) платил за квартиру, а также делал ремонт ее...

Забыл еще сказать, что в характеристике, как правило, указывается, что человек — еврей: это, очевидно, считается важной характеризующей чертой.

На моей прежней работе характеристику подготовили без моего участия.

А вот характеристику жены обсуждали на специальном заседании партийного бюро. При этом пригласили ее и задавали ей такие вопросы:

— Вы говорите, что едете для воссоединения семьи с родственниками в государстве Израиль?

— Да, с тетей.

 

— Какой тетей?

— Двоюродной сестрой отца моего мужа.

— А родители Ваши и мужа остаются здесь?

— Да.

— Очень странно: родители остаются, а Вы предпочитаете им какую-то дальнюю родственницу своего мужа.

А кто говорит, что не странно? Странно другое, что этот нелепый разговор происходит при всем том, что все присутствующие подробно осведомлены обо мне и о положении моей семьи? Но уж таковы правила этой игры, в которой все роли заранее распределены и каждый обязан как можно более натурально играть своего «героя», понимая, что это вроде как у детей — понарошке, а не по-настоящему.

И вот сидят в рабочее время взрослые дяди и тети и играют (как на том профсоюзном заседании, где обсуждалось мое дело и где, якобы, профсоюз давал санкцию на увольнение меня с работы). Но, упаси Боже, выйти из роли: это ужасно и даже как-то неприлично. Все произойдет просто и круто: не хочешь играть — ничего не получишь, а еще потом побегаешь за нами, извиняясь и упрашивая.

— Но ведь там же инфляция, безработица?

— Мой муж здесь тоже почти уже год как без работы.

— Так пусть он и едет один, а Вы с сыном оставайтесь.

— Это невозможно: мы не хотим разбивать семью. Характеристику, как и должно было случиться, моей жене в конце концов выдали. Но перед этим заседали, говорили... А потом ей не дали причитавшуюся за работу премию в 30 рублей: не подписал премиальную ведомость парторг (в советских учреждениях его согласие на премирование обязательно!), сказано, что теперь Горлова — «не наш человек».

Кроме всего перечисленного я был обязан к своему заявлению об эмиграции приложить нотариально заверенные копии абсолютно всех документов, которые я накопил за свою жизнь: свидетельство о своем рождении, о браке, о переменах фамилии, о рождении детей, об образовании, копии дипломов об окончании института и о при

 

своении ученой степени. А также справку с места прописки (не жительства!), в которой указывается, где и к какой по размеру жилплощади я «приписан» и кто еще в этой квартире проживает (это, очевидно, для решения вопроса: забрать это жилье или оставить другим живущим там).

На сбор всех этих документов у нашей семьи ушло около двух недель. Кем-то самодеятельно разработана и ходит по рукам в Москве «инструкция», подробно указывающая последовательность действий, которые должен выполнить каждый желающий стать эмигрантом, а также организаций и контор, которые ему необходимо обежать. Эта инструкция очень помогает, особенно новичку из провинции.

Для сдачи собранных уже документов в ОВИР пришлось еще уплатить по 40 рублей обязательной госпошлины за каждого человека: эти деньги во всех случаях «пропащие» и их не возвращают даже при отказе. Если же выезд разрешается, то нужно уплатить еще по 860 рублей за человека. Из какого расчета никто не знает: Гитлер вроде бы ввел эту моду и требовал в какой-то период перед войной по 1000 долларов за голову каждого отпускаемого им еврея. Но это в нашем XX веке, а вообще-то эта тактика выкупа известна с тех времен, когда одна слезшая с дерева обезьяна захватила в полон другую.

Но 900 рублей — это еще ничего. Совсем недавно уезжавшие должны были платить совершенно астрономические по советским масштабам суммы, исчисляемые тысячами и десятками тысяч рублей, за так называемые затраты «на образование». Это положение не отменено, а только приостановлено его действие, и может быть возвращено к жизни в любой момент. Кроме того, можно еще придумать налог за съеденный хлеб или выпитый чай...

Любопытно, что ни один документ — дипломы инженера, ученого, трудовую книжку, водительские права, даже школьный аттестат зрелости — вывозить из СССР не разрешается. Можно брать только копии этих документов, которые специальным образом заверяются единственным в Москве нотариусом по фамилии Гозин Иван Иванович. Но и его подпись должна быть потом удосто-

 

верена в министерстве юстиции? Весь этот странный процесс называется почему-то «легализацией» документов. Вроде как до отъезда за границу мы все владеем своими документами нелегально и подпольно! Вот такие «легализованные» копии можно с собой взять, а сами документы — или выбросить в мусор, или оставить на память родственникам.

Вообще же, если затронуть эту тему: что можно, а что нельзя уезжающему из СССР, то здесь есть обширнейшее поле для интересных наблюдений.

Например, нельзя просто так повезти принадлежащую Вам картину: ее должна сначала посмотреть специальная комиссия, заседающая в Третьяковской галерее, разрешить вывезти (или не разрешить, тогда совсем все просто), оценить в рублях, после чего Вы уплачиваете в кассу назначенную цену и только тогда получаете право картину вывезти. Даже если Вы эту картину сами нарисовали, но она признана комиссией произведением искусства. И даже если Вы ее до этого продать никому не могли!

Нельзя везти ничего, что стоит дороже 250 рублей. Например, серьги или кольцо. Можно, наверно, это проглотить или еще как-то запрятать, но на таможне Вы рискуете подвергнуться рентгеновскому просвечиванию или обследованию в гинекологическом кресле. Конечно же, такие понятия, как семейные реликвии или памятные подарки здесь в расчет не берутся.

Нельзя взять с собой мебель, если Вы пользовались ею меньше года: она должна быть обязательно не новой. Но и старинную нельзя!

Нельзя без специального разрешения экспертов Ленинской библиотеки везти с собой книги, изданные до 1945 года. Возможно, что это не касается трудов Ленина, Сталина или Мао Цзе-дуна, но их, по-моему, никто еще не вез.

Нельзя забрать свои архивы, рукописи. Даже собственную диссертацию взять нельзя!

Ну и конечно же (даже как-то неприлично и упоминать об этом) нельзя забирать с собой свои собственные сбережения. Даже облигации прошлых обязательных займов, по которым граждане обязаны были отдать часть

 

своих денег «в долг» государству. Пустые карманы — первый признак, по которому в первые дни, наверно, можно отличить за границей советского эмигранта.

Нельзя... нельзя... нельзя... Часть этих «нельзя» висит на стене таможни на Комсомольской площади, а также в аэропорту Шереметьево. А другое скрыто в непоказываемых циркулярах для служебного пользования.

И через сколько неоправданных, унизительных процедур должен пройти вынужденный (и, главное, получивший на то разрешение) эмигрировать из СССР человек, увозя в душе обиды и горькую память об обществе, в котором много лет жил и работал. Я много раз спрашивал себя и чиновников: почему все это делается именно так? Чиновничий ответ (если отвечали, конечно) всегда был стереотипным: у нас такая инструкция. Тут уж крыть нечем: инструкция — это нечто вне нас, почти божественное! Один раз только ответили не тривиально: дай тут вам волю, так ой-ой-ой, что будет!

А наверно, все-таки, по двум причинам: глупости и мстительности. Другого и не придумаешь.

Иногда, правда, кое-что можно объяснить. Например, в ОВИР'е не примут вызов из-за границы, если принести его не в конверте со штампом почты СССР. Таким образом не признается действительным приглашение, пришедшее к адресату не по почте, а какими-то иными каналами (например, привезенное попутчиком). Но это понятно почему: таким путем контролируются потенциальные эмигранты, наводятся о них заранее справки, можно сообщить и на службу для предварительной обработки человека. А если «надо», то можно и вообще этот вызов не доставить... Я здесь говорю, конечно, не о какой-то законности и правах граждан на тайну переписки или чего-то в том же роде, что гарантирует конституция СССР, а о здравом смысле: эти действия понятны.

А вот характеристика, да еще из жилищной конторы? Или разрешение от родителей? Или сведения о живущем в другом городе и с тобой никак не связанном брате? Или адрес, по которому собираешься проживать за границей (кто такой адрес может серьезно сказать?). А также все,

 

что относится к нажитым тобою сбережениям и имуществу, которые ты обязан раздать или бросить?

Нет, определенно: в одном случае — это глупость, в другом — мстительность, в третьем — то и другое вместе.

 

8. РАЗГОВОРЫ, РАЗГОВОРЫ...

Так и не удается мне поставить последнюю точку в этих моих дневниках-мемуарах, и они тянутся, как без конца нанизываемые бусы. Но жизнь не стоит на месте, и продолжает раскручиваться вокруг меня вся та фантасмагория, в которую я бы никогда не поверил, расскажи мне кто-нибудь такое лет десять назад. Да еще, что все это будет происходить со мною!

Недавно прошло 1 мая 1975 года — международный праздник солидарности трудящихся всего мира, как я только что прочел в своем календаре. Но уже ровно год, как мне солидаризироваться невозможно, так как я по официальной нашей терминологии не трудящийся, а нечто совсем другое. Тунеядец — так это называется в советской прессе. Правда, тунеядец искусственный, не тот, кто добровольно это выбрал из-за врожденной склонности к безделью, а определенный на эту «должность» решением властей — за вольнодумство, а вернее даже — за простую человеческую честность. И уж с этой «должности», пока публично не покаешься или не замолишь свои «грехи» как-то иначе, никто не сократит (не то что в моем институте).

Дело моего отъезда из СССР с места не сдвинулось, хотя прошло уже 2 месяца со времени подачи мною документов в, ОВИР. Говорят, что ничего необычного в этом нет, так как нормальный срок рассмотрения таких прошений — до 4-х месяцев. Но в том-то и дело, что все у меня шло не по обычному пути, а меня к этому шагу подталкивали в КГБ. А потом передумали — так, что ли?

Во время моей последней беседы с работниками КГБ в феврале (когда они перехватили мои письма западным ученым), уже перед концом Гордеев сказал:

— Ну, хорошо. Если после проверки Вашего объясне-

 

ния по поводу писем мы не сочтем необходимым передать дело в прокуратуру, то задерживать Вас в СССР никто не станет. Обещаю, что в таком случае Вы получите разрешение на отъезд через 2-3 недели после сдачи документов в ОВИР. Можете начинать пока упаковывать вещи. Советую заранее съездить в таможню и узнать, что и как можно перевозить с собою через границу. Вам нужно будет платить за образование?

— Полагаю, что это Вам виднее. Могу только сказать, что если с меня потребуют эти десятки тысяч рублей, то никуда я, конечно, не поеду: даже продав все до нижнего белья, я не наберу таких денег. Если бы мог набрать, то жил бы и здесь неплохо, даже безработным.

— Будет еще одно обстоятельство при Вашем отъезде, — Гордеев, к моему удивлению, стал говорить об этом как уже о решенном деле, — я хочу после того, как Вы получите разрешение на выезд, лично прийти к Вам домой и посмотреть рукописи, которые Вы захотите взять с собою. Вы не будете возражать?

— Пожалуйста, приходите. (А что мне было еще сказать — ни в коем случае?)

А потом, дня через три после принятия моих документов в ОВИР'е (надо полагать, что в КГБ проверка моего объяснения закончилась для меня положительно), мне домой опять позвонили:

— Тов. Горлов? Здравствуйте, это говорит Викторов из КГБ. Как у Вас дела с ОВИР'ом? Они документы приняли?

— Да, приняли.

— И что при этом сказали?

— Рекомендовали справляться не раньше, как через полтора месяца: у них, сказали, такой срок рассмотрения.

— Полтора месяца? Ну, в этом нет никакой необходимости. Да и Вам, наверно, ни к чему так долго ждать. Давайте ускорим?

— Конечно хорошо бы.

— Тогда договорились: ускорим, как и обещали. Можете укладываться.

Хорош бы я был, если бы послушался этого совета!

 

Так и жили бы все эти месяцы как на вокзале — среди чемоданов.

23 марта я отмечал свой день рождения, на который собралось много старых друзей. Самым любопытным на этом вечере было то, что все гости, не сговариваясь, несли мне в качестве подарков... чемоданы. Черные, коричневые — эти чемоданы так и лежат у меня на шкафу в передней.

Время шло, никаких вестей из ОВИР'а не поступало. И я еще раз убедился, что обещания, которые получаешь в КГБ, стоят грош в базарный день.

Поразительное дело! Для чего они вообще в чем-то заверяют, если заранее знают, что все их слова не имеют абсолютно никакого значения? Ведь они могучи и всесильны и могут просто ничего не обещать. Кому нужны эти посулы, если их вовсе никто не собирается выполнять? Чувствуешь себя полнейшим идиотом, когда тебе долго сообщают нечто, из чего нельзя делать никаких выводов. И не слушать не разрешают!

На протяжении этого года мне много раз обещали в КГБ помочь устроиться с работой (плохо выразился: обещали в КГБ, а работать, конечно, в другом месте, по своей специальности). Сначала Зенин. Потом Викторов; об этом я подробно писал в главе «Последние попытки». Но здесь хочу вспомнить одну любопытную деталь из тогдашнего разговора с Викторовым и Гордеевым в той же приемной КГБ в ноябре прошлого года.

— А почему Вы считаете, что КГБ должен (или должно? — я так и не знаю, что правильнее. А. Г.) Вам в чем-то еще и помогать? — вдруг сказал Гордеев. — Вы нам в свое время напакостили и хотите, чтобы мы же Вам просто так, ни за что помогали. Ведь сами-то Вы нам в чем-либо помочь упрямо отказываетесь.

— А напакостил Вам? Когда?

— В том инциденте на даче, — он еще не почувствовал, куда я клоню.

— Но ведь меня заверяли, что работники КГБ там не участвовали. Как же я мог напакостить, как Вы выражаетесь, именно Вам?

Наступила пауза, а потом вдруг с горячностью заговорил Викторов:

 

— А Вам разве кто-нибудь говорил про КГБ в той истории? Какие у Вас основания так заявлять?

— Конечно, никаких. Так я и не говорил про КГБ: это сказал товарищ Гордеев.

Тогда впервые в КГБ мне открыто сказали, как они расценивают мой давешний поступок, я им, оказывается, «напакостил». И срок давности для этой «обиды» тоже не существует. Поэтому мне-то теперь они могут «пакостить» как угодно долго. Поистине государственный подход к делу!

Но в конце разговора Викторов, следуя, очевидно, какой-то намеченной линии, сказал, что теперь он меня уже точно определит на работу и даже записал институты, где бы я хотел трудиться.

О том, как шло и это «трудоустройство», я уже писал: опять обман, опять пустопорожние разговоры. И ведь времени не жалко! Ну, хорошо, я — безработный, и у меня, как они могут считать, этого времени навалом. А как же у них со временем? Или может быть в этом и состоит их работа?

Были, правда, некоторые внешние обстоятельства, совпадавшие по времени с вызовами меня в КГБ и этими бессмысленными разговорами о работе. Зенин обещал мне все это перед приездом Никсона в Москву, а Викторов — перед посещением Помпиду. Может быть в этом было дело?

Во всяком случае очень долго я принимал все за чистую монету и искренне верил обещаниям работников этого «великого» ведомства. Прозревать стал лишь через год после личного знакомства с ними.

Итак, вот и укатил год моего необычного вначале «безработного» состояния. Тогда, в мае 1974, сразу после увольнения казалось: ну, перекантуемся как-нибудь две-три недели, все утрясется, найду, наконец, работу. А как же можно жить иначе? Не поверил бы в то время, что становлюсь стационарным советским безработным.

Однако, прошли эти две-три недели, прошел месяц, второй...

Потом «подвернулась» Воркута. И все: больше никуда устроиться не смог. Причем, по мере удлинения срока моего безработного состояния все призрачнее становились

 

для меня возможности устройства на работу: тут уж никакого кадровика не обманешь надуманными причинами.

И невольно при чтении советских газет о безысходности положения западных безработных в голову лезли естественные аналогии.

Хуже всех, конечно, американским безработным эмигрантам «еврейского происхождения» (так официально у нас называются евреи), поверившим «сионистской пропаганде» и уехавшим из СССР. Больше всего их невзгоды мучают почему-то редакцию «Литературной газеты».

Помню статью в ней от 9 апреля 1975 года под названием: «Чужие среди чужих». Очень жалостливо там рассказано о судьбе одного эмигранта, который 28 лет был акробатом в Московском цирке, потом уехал в США. а теперь, вроде, просится назад и говорит (так напечатано): «Для акробата среднего (!) возраста работы здесь нет».

Хотя я, наверно, такого же «среднего» возраста, но не акробат, и поэтому мне трудно судить, хорошо это или плохо, когда в такой стране, как США, не находится работы 45-летним акробатам.

А вот другая статья, предмет которой уже совсем близок мне («Литературная газета» от 5 марта 1975 года): «Подайте 10 центов доктору наук». Статья про американского ученого Молли Глейзер, автора четырех монографий и 10 статей, доктора наук, которая в 48 лет была уволена и не может найти работу. А теперь нищенствует, прося у прохожих деньги, но почему-то на «читательский билет и библиотеку». Над статьей — название рубрики: «Права» человека в мире бесправия».

Это действительно человеческая трагедия из-за несовершенства общества.

Но зачем было корреспонденту «Литературной газеты» лететь за океан и интервьюировать М. Глейзер, когда я бы смог рассказать ему о себе почти буквально то же самое: написал две диссертации (кандидатскую и докторскую), опубликовал 50 научных работ, имею почти такой же научный и производственный стаж. И вот тоже второй год не могу получить работу по специальности. Я, правда, здоровый мужчина и моложе М. Глейзер, а потому смог за это время поработать два месяца рабочим в Воркуте.

 

Естественно, эта статья вызвала «бурю возмущений» наших читателей в адрес американского общества. 26 марта «Литературная газета» напечатала по этому поводу письмо кандидата технических наук Трусовой: «Рекорд равнодушия». Трусова справедливо гневается: «Чем же она (М. Глейзер. —А. Г.) занимается? Мастерит побрякушки на распродажу... Какая нелепая растрата человеческой энергии, способностей, ума, нервов...» (Я не мастерил побрякушек, я копал землю, столярничал, грузил цемент — дело доходнее).

И далее предположения автора письма (т. е. Трусовой) : «...Я склонна предположить такое: это месть реакционных кругов за демократические взгляды и убеждения!» Зато в моем случае нет надобности мучиться предположениями: мне все в открытую разобъяснили, что именно месть и как раз — за это самое.

Резюме письма Трусовой такое: «...Американское общество бьет рекорды лицемерия, черствости, глухоты, равнодушия к людям. Иначе бы М. Глейзер не стояла с протянутой рукой...»

Я вот не стоял. Но не из-за преимуществ нашего общества, а в большей степени потому, что друзья не забыли и в беде не бросили.

Но, конечно, безработным я мог считаться лишь по официальной версии. Я вскоре установил для себя жесткий регламент дня, по которому в 9 утра садился к столу и работал до 7-8 часов. Вот только труды свои я складывал в ящик, и не платили мне за них. Но ведь не первый же я такой. И не последний, наверно... Пусть утешает то, что именно среди «таких» было очень много самых достойных.

Что же я успел?

Главное — доработал один метод расчета, который из-за служебной текучки мусолил последние годы и никак не мог закончить. А тут все доделал и написал статью о нем.

Написал другую статью, «домыслив» одну из старых задач, над которой размышлял еще во времена кандидатской диссертации.

 

«Загорелся» одной любопытной инженерной идеей и сконструировал специальную фундаментную плиту для зданий в районах землетрясений. Для расчета таких плит подходит мой, уже готовый, метод.

Составил план книги, которую хочу сделать из своей докторской диссертации. Многое в этой части систематизировал и отобрал.

Учил языки — английский и немного немецкий.

А в остальное время отдавался своему хобби: мастерил, столярничал, иногда с большой пользой. Например, был такой случай в начале мая: мне позвонила Лена Чу-ковская и попросила починить входную дверь в их московской квартире на улице Горького. Когда я к ним приехал, то выяснилось следующее. Накануне вечером, когда в квартире никого не было (была суббота и Лидия Корнеевна с Леной уехали к себе на дачу в Переделкино), к ним по причине протекания каких-то труб вломилась бригада слесарей, как оказалось — «по ошибке»: чинить было нечего. Сколько времени эта бригада «работала» у них в квартире — неизвестно. Уходя, «ремонтники» дверь опечатали, так как был выломан замок и сломаны наличники с дверными филенками. Все это я очень профессионально починил за два часа.

Да, забыл еще один побочный результат — вот эти записки.

Сегодня 30 мая — пошел четвертый месяц, как подал документы в ОВИР. Все без изменений, как и было.

 

9. ОВИР

«Пришла беда — отворяй ворота» — старая мудрая пословица.

Мы с женой очень боялись, чтобы в этот напряженный и тревожный период наши житейские невзгоды не сказались на здоровье стариков-родителей, у которых мы были единственными детьми: у меня на попечении были

 

мать с тетей, у жены — отец с матерью. Всем им было уже за семьдесят и у них никого из близких, кроме нас, не осталось. Долгое время нам удавалось скрывать от них наши неурядицы, но после того как меня выгнали с работы, пришлось все им рассказать.

Страх и возраст взяли свое.

Сначала очень тяжело заболела моя мать: весной прошлого года, в самый трудный момент моей отчаянной «драки» с институтской и райкомовской администрацией, у нее случился инсульт, и она на несколько месяцев слегла в больницу. Выздоровление ее шло тяжело, медленно, и мне приходилось много времени проводить у ее постели. Она «выкарабкалась» и осенью прошлого года постепенно вернулась к нормальной жизни.

А в марте этого года, после того, как мы уже сдали документы в ОВИР, заболела мать жены. Болезнь ее нарастала катастрофически быстро. Вначале просто болела голова, потом начались непрерывные рвоты. В апреле она уже не поднималась с постели, а в конце мая перестала двигаться и говорить. Мы сбились с ног, непрерывно возя к ней разных врачей и делая рентгеновские снимки. Но все врачи ставили разные диагнозы, а снимки ничего страшного не показывали. В начале июня мы отвезли ее в больницу.

И буквально на другой же день мне позвонили из ОВИР'а:

— Тов. Горлов? С Вами говорит инспектор Сивец (голос был женским: отмечаю это из-за родовой неопределенности фамилии). Сообщаю Вам, что ОВИР'ом принято положительное решение по Вашему заявлению, и Ваша семья может уезжать из СССР.

Я слушал, не прерывая, и пытаясь сосредоточиться после моментного шока, чтобы найти правильную форму для дальнейшего разговора. Естественно, что при сложившейся в нашей семье обстановке ни о каком отъезде в данный момент не могло быть и речи: тещу в таком состоянии невозможно было ни везти с собой, ни оставить. Трудно предположить, чтобы в ОВИР'е об этом не знали: мой телефон, как легко догадаться, прослушивается (да мне и в КГБ сказали об этом почти что прямо еще на

 

первом вызове), а все нюансы наших семейных дел подробно обсуждались с родными и врачами по телефону. Так что же это тогда? Подождали, пока сложится безвыходная ситуация, и решили гнать, чтобы заставить бить челом? Сивец продолжала:

— Я прошу только для окончательного оформления выездных документов принести срочно фотографии жены и сына по требуемой форме размером 4 Х б см в фас.

— Но ведь в деле есть такие фотографии, мы их сдавали.

— Те не годятся. Вы подавали заявление, когда сыну было еще 15 лет и он считался несовершеннолетним. Поэтому на него отдельно виза не должна была оформляться, и на имеющихся в деле фотографиях он снят вместе с матерью. За это время ему исполнилось 16 лет, и теперь мы оформляем визы раздельно на всех членов Вашей семьи, для чего и требуются дополнительно раздельные фотографии сына и жены. А также в дальнейшем дополнительная оплата в сумме 900 рублей за сына.

— Как скоро я должен представить фотографии?

— Не позднее, чем через 2—3 дня, после чего мы дадим Вам еще 3 недели на сборы.

Получалось, что мы должны уезжать до 30 июня. Я решил пока ничего с Сивец не обсуждать, а сказал только:

— Но ведь в фотоателье очередь, и они могут не сделать так быстро, как Вы требуете.

— Обратитесь в срочное фото, где делают в тот же день. Когда принесете фотографии, попросите дежурного милиционера вызвать меня к Вам: я нахожусь на втором этаже, куда вход посетителям запрещен. Или позвоните по телефону 295-69-87.

На этом разговор окончился.

Вечером мы с женой долго обсуждали положение, совершенно не представляя себе, что же делать. Решили пока сделать требуемые фотографии, а там — посмотрим.

В фотоателье у гостиницы «Метрополь», где делают фотографии для выездных документов, нам сказали, что они будут готовы только через 2-3 недели. Мы, естественно, не спорили.

 

Я в ОВИР не звонил, но через три дня мне снова позвонила Сивец:

— Тов. Горлов, где же фотографии?

— Я ничего не могу поделать: они будут готовы только 24 июня.

— Ни в коем случае! Принесите тогда сейчас же, какие есть.

Я не понял:

— Что принести?

— Любые фотографии жены и сына из семейного архива.

— Но они же не будут отвечать требуемым стандартам для виз.

— Неважно, принесите какие найдете, но только в фас.

Все, что мы сумели подобрать, так это маленькие фотографии сына, снятые, кажется, для шахматной секции, и жены в каком-то парке у фонтана. На всех других они были сняты либо на пляже, либо в компаниях друзей.

Эти фотографии я и понес на другой день к Сивец. Она действительно находилась за дверью с надписью «вход воспрещен» и вышла ко мне, когда ее позвали. Фотографию сына она взяла, а от фотографии жены отказалась, сказав, что лучше попробует «отрезать ей голову со старой фотографии, где она снята с сыном». Но все равно попросила принести другие, когда они будут готовы.

Одновременно я протянул ей заявление жены с просьбой отсрочить ее отъезд из-за болезни матери на три месяца.

— Только для жены? А вы с сыном как же?

— Мы поедем.

— Заявление я возьму, хотя полагаю, что срок изменен не будет: у нас это не делают. На всякий случай принесите еще справку из больницы.

На другой день жене сказали в больнице, что предполагают у матери опухоль мозга, против которой они сделать ничего не могут. Поэтому, хотя положение и безнадежно, но неизвестно, сколько еще может тянуться болезнь, и они просят забрать мать домой. Стало ясно, что

 

теперь я тоже уезжать не могу, оставляя жену с умирающей матерью и совершенно беспомощным стариком отцом.

28 июня, в пятницу, мы с женой приехали в ОВИР с новыми фотографиями, справкой из больницы и теперь уже моим заявлением об отсрочке отъезда на месяц. Я, как и раньше, приоткрыл на втором этаже дверь с надписью «вход воспрещен», никого не увидел и вошел внутрь, чтобы попросить кого-нибудь вызвать Сивец. По коридору шла высокая пышная женщина, к которой я и обратился с этой просьбой. Она внимательно оглядела меня и вдруг спросила:

— Вы умеете читать по-русски?

Я обалдело уставился на нее не понимая.

— Еще раз спрашиваю: Вы читать по-русски можете?

И тут только я сообразил, что совершил ужасное преступление, самовольно преступив врата, закрытые для простых смертных. Возмущение от ее хамского тона на момент забило другие чувства:

— Я-то читать по-русски умею, а вот Вы не умеете говорить по-русски!

Она захлебнулась от негодования, и на меня обрушился поток каких-то бранных выкриков с требованием немедленно убираться за дверь. Сивец она, конечно, не позвала, и мне пришлось просить об этом кого-то другого.

— Вашей жене виза, как она и просила, продлена на 3 месяца, — сказала Сивец, — а Вам с сыном установлен срок отъезда 10 дней: 8 июля. Получите визы у инспектора в 22-й комнате.

Я протянул свое заявление с просьбой об отсрочке на месяц.

— Это бесполезно. Говорю Вам официально, что виза продлена не будет: вопрос решен окончательно.

— Но я не могу сейчас уезжать, и если мне визу не продлят, то я ее просто не буду брать. Я настаиваю, чтобы это мое заявление было рассмотрено.

— Дело Ваше, можете не брать. Но тогда повторная Ваша просьба об отъезде будет рассматриваться не раньше, чем через год. А заявление сдавайте в комнату 22: оно все равно попадет ко мне.

— Как я смогу узнать о решении?

 

— Позвоните мне через два дня, в понедельник утром. Но повторяю, ответ будет тот же.

Я спустился на первый этаж и занял очередь к инспектору в 22-ю комнату. Легко представить мои чувства, когда я, прождав около часа, попал, наконец, в эту комнату и увидел за столом... свою давешнюю представительную знакомую, интересовавшуюся моим знанием русского языка! Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, потом произошел приблизительно такой разговор:

— Заявление об отсрочке визы? Да Вы что? Я даже брать его у Вас не буду! — она явно наслаждалась своим торжеством и моей беспомощностью.

— Но инспектор Сивец сказала, чтобы я его отдал Вам.

— При чем здесь Сивец? Действующие визы не продлеваются и извольте уезжать до 8 июля. Никакого заявления я не возьму. А теперь освободите кабинет: я ухожу на совещание, — и она чуть ли не бегом направилась к двери, приглашая меня выметаться.

Я вышел, постоял в коридоре, а потом попросил какую-то пробегавшую девушку передать мое заявление Сивец. Она взяла.

В понедельник утром, как мне и велела Сивец, я позвонил ей по оставленному телефону. Трубку взяла незнакомая женщина:

— Сивец? Она уехала в командировку, звоните в конце недели.

— Но что же мне делать? Я оставлял заявление о продлении визы, и Сивец велела сегодня позвонить. Виза кончается через несколько дней...

Недолгое молчание, а потом:

— Гражданин, Вы русский язык понимаете?

Ну надо же: опять! Почему работников ОВИР'а так волнуют мои знания именно русского языка? Или у них это такой стиль работы с отъезжающими?

— Я понимаю русский, но, может быть, Вы мне все же скажете, к кому мне хотя бы обратиться?

— Звоните по телефону 294-02-60, — и бросила трубку. Я звонил по этому телефону весь день, но там никто не отвечал.

На другой день утром я снова позвонил по телефону,

 

данному мне Сивец. Трубку сняла другая женщина. Учитывая опыт вчерашней беседы, я сказал:

— Простите, пожалуйста, я не знаю, с кем говорю, но прошу мне как-то помочь. Я оставил инспектору Сивец свое заявление о продлении визы на выезд, и она просила меня позвонить, чтобы узнать результат. Моя фамилия Горлов.

В ответ услышал:

— Сивец больна, и будет в конце недели (нечто новое. А. Г.). Если она позвонит — а она должна звонить — я спрошу у нее о Вашем деле. Позвоните мне послезавтра к концу дня по этому телефону. Моя фамилия — Кошеле-ва.

Наконец-то человеческая речь, а не медвежье рыканье. Надо признать, что и Сивец всегда разговаривала со мной вполне сдержанно и корректно.

Через два дня, когда я позвонил Кошелевой, она мне сообщила следующее:

— Ваше заявление рассмотрено и по нему принято такое решение: визы на всех членов Вашей семьи готовы и лежат у нас. Когда Вы закончите все Ваши дела, то в удобное для Вас время можете прийти и получить их для оформления отъезда. Сейчас мы Вас не торопим.

И добавила еще:

— Мы же тоже люди и все понимаем.

Я не верил своим ушам: такой переход после заявлений о невозможности продления и после выяснения моих знаний русского языка! Но в «тайны Мадридского двора» не проникнешь, и остается только строить предположения...

Одно: приезд в это самое время в Москву американских сенаторов, среди которых были Рибиков и Джавитс, очень интересовавшиеся проблемой эмиграции из СССР. Все газеты печатали фотографии приема сенаторов в Кремле, где в их окружении стоял Брежнев. Сенаторы и Брежнев весело смеялись, как после только что рассказанного смешного анекдота.

Другое: в эти же дни в США находился Александр Исаевич, несколько раз выступавший перед американской общественностью. В последний раз на банкете в его честь

 

устроенном руководителями профсоюзов, его слушали, как передал «Голос Америки», около 2 500 человек.

Третье: нашлась добрая душа и в этой канцелярии. Но после всего предыдущего в это верилось труднее всего. Да и «добрая душа» среди такой администрации ничего не сделает без соответствующих санкций и многочисленных согласований.

Как бы то ни было, но хоть в этой части напряжение немного спало и стало возможным пока освободиться от выездных забот и давления властей.

Была одна странность в действиях ОВИР'а, над которой я иногда задумывался, но не придавал ей большого значения: я не получил никакого официального уведомления о разрешении выезда. Обычно в этом случае ОВИР присылает открытку с извещением, которая служит основанием для дальнейших выездных хлопот в разных инстанциях. Мне почему-то ничего не прислали, и я отнес это к тем же непонятным «тайнам Мадридского двора».

Положение с матерью жены быстро шло к трагической развязке. Она уже третью неделю не двигалась и не приходила в сознание. 1-го июля администрация больницы предложила нам через несколько дней забрать мать домой: помочь ей ничем нельзя, а статистику смертей по больнице, как можно было догадаться, им не хотелось ухудшать. Да и неизвестно, сколько может еще продолжаться такое состояние.

Но уже 4-го июля состояние определилось: началась агония, и жена уже не отходила от постели матери все следующие сутки.

5 июля вечером мать жены умерла, не приходя в сознание.

Думаю, что в сложившейся ситуации это было для нее, в каком-то смысле, избавлением от тяжелых испытаний: она активно не разделяла наших с женой вглядов и действий. Очевидец знаменитых сталинских репрессий, она сама была каким-то странным порождением той задавленной всеобщим животным страхом эпохи. Она считала, что все, что ни делалось в нашей стране, было правильным: и когда гибли невинные люди в тридцать седьмом, и когда потом снова хвалили Сталина за то, что при

 

нем хоть «был порядок», и когда дружили с китайцами, и когда ругали Мао, и когда, наконец, травили Солженицына... Все правильно, все как надо, газеты врать не будут. Бывало, мы с женой спорили с ней до хрипоты, но она была абсолютно глуха к логике и фактам.

Она даже слышать не хотела об отъезде с нами, считая меня чуть ли не предателем своей страны и народа. И если бы мы уезжали при ней, это было бы для нее тяжелой трагедией не только из-за потери близких, но и из-за рухнувших в собственном доме внушенных фальшивых идеалов...

Возможно, что у многих старых людей нашего общества эта истовая убежденность в неправом рождается еще и от горького подсознательного чувства: а на что же ушла тогда вся единожды данная жизнь? Легко ли сознаться себе и детям, что провели ее в запертом, с решетками хлеву, который своими руками (хотя и подневольно) строили и превозносили как лучший из дворцов? Наверно, трудно.

18 июля я позвонил в ОВИР и сказал, что готов уезжать, но попросил две недели на сборы.