Сейчас октябрь 1973 года. Я продолжаю начатый мной около двух лет назад дневник, так как последовавший после тех дней ход событий, по-моему, этого заслуживает.

Внешне моя жизнь и жизнь моей семьи протекала как будто никак не отлично от привычных для нашей страны норм. Я работал в прежней должности, и никто меня не трогал. Но ставший теперь общеизвестным факт моей близости к А. И. Солженицыну представлялся большинству столь диким в условиях нашей жизни, что это неизбежно накладывало отпечаток на отношения людей ко мне. Друзья (а их не стало меньше) относились ко мне с подчеркнутой теплотой и вниманием, все другие знакомые — с любопытством. Официальные же, как у нас говорят — «вышестоящие» чины, с которыми я имел дело по службе, смотрели на меня так, будто я только что слез с дерева и стал на задние ноги, забыв надеть набедренную повязку. Конечно, были скрытые вокруг меня течения, о которых я скажу позже, но внешне сохранился статус-кво.

Так было до конца 1972 года, когда в наш институт, который переименовали в ЦНИПИАСС, пришел новый директор, некто Гусаков А. А. Старый директор — умный, интеллигентный, осторожный человек, которому никогда не изменяло чувство реальности, ушел на пенсию. Одной из задач нового директора, как он потом объяснил на совещании начальникам отделов, было провести «чистку». Очень быстро стало меняться и мое положение. Произошли события, после которых я написал и отправил письмо на имя Л. И. Брежнева, в котором протестовал против начатой кампании политической травли меня на работе.

Конечно, основным мотивом, побудившим меня к такому письму, была еще не угасшая надежда как-то «легально» продвинуть дело с защитой докторской диссертации, которая была итогом моего почти 10-летнего труда.

 

Посвящена она была разработке общего подхода к автоматизации расчета и проектирования фундаментов и называлась: «Некоторые задачи расчета и исследования конструкций на грунтовом основании». К этому моменту дело с защитой зашло в абсолютно глухой тупик, из которого я не видел выхода.

В хронологическом порядке события вокруг моей защиты развивались следующим образом.

Как только зарубежные радиостанции начали передачи об инциденте со мной на даче Александра Исаевича, в институте НИИ оснований, где должна была состояться защита моей диссертации, было решено каким-либо способом вернуть мне диссертацию и все документы. До меня дошли даже слухи о том, что ученый секретарь Совета А. П. Глушко ходит по институту и жалуется на судьбу: «Надо же! Я никогда не верил евреям. Первый раз одному поверил, так и тот оказался другом Солженицына!»

Но вскоре после того, как мне были принесены извинения от наро-фоминской милиции, изменилась обстановка и с диссертацией.

Мне рассказали, что из института ездили «куда надо» за разъяснением, как быть с моим делом. Якобы «разъяснили», что делу должен быть дан «естественный ход». Но так как никто не брал на себя смелость решить, как в данной ситуации понимать термин «естественный ход», то все и стояло на месте.

Я ждал, временами наведываясь к ученому секретарю, но получал стереотипный ответ: «Совет перегружен».

Однажды (было это, кажется, в середине марта 1972 г.) позвонили из Ученого совета:

— Тов. Горлов, завтра в 10 утра состоится предварительное обсуждение Вашей диссертации на совместном заседании профилирующих лабораторий. Приезжайте, пожалуйста, чуть пораньше в зал заседаний, чтобы успеть развесить плакаты.

Процедура защиты диссертации состоит из двух стадий. Первая стадия — предварительное обсуждение диссертации («апробация») на заседании профилирующих лабораторий с участием членов Совета — специалистов в рассматриваемой области. Именно здесь происходит де

 

тальное профессиональное рассмотрение всех аспектов диссертации и выносится решение: рекомендовать или нет диссертацию к защите на совете. Вторая стадия — защита диссертации на Ученом совете. При успешной апробации защита на Совете, как правило, носит формальный характер и при положительных отзывах оппонентов заканчивается успешно. Далее следует утверждение решения Совета в BAK'e, но это уже никак не прогнозируемый процесс, осуществляемый негласно канцелярией министра.

Поэтому апробация диссертации — ответственная стадия, требующая серьезной подготовки, на которую у меня времени не оставалось. Я так и попытался объяснить: «Но ведь мне нужно дней 10-8 на подготовку к такому обсуждению, нужно подготовить и необходимую экспозицию. Нельзя ли перенести заседание хотя бы на неделю?»

— Перенести заседание нельзя, уже оповещены руководители всех лабораторий. Ждем Вас завтра утром. До свидания.

Ничего не понимая, я повесил трубку. Откуда такой пожар? Уже год, как диссертация в Совете, и вдруг нет недели на нормальную подготовку к ее обсуждению! Может быть, решено таким образом попытаться вынести отрицательное суждение о диссертации и не допустить меня к защите?

Весь вечер и часть ночи готовился к завтрашнему обсуждению: подбирал материалы, от руки рисовал недостающие плакаты, приводил в систему возможные вопросы и ответы. В половине десятого утра уже был в институте.

В коридоре услышал разговор:

— Не знаете, что случилось? Почему так срочно вызывают в зал заседаний?

Мне стало ясно, что и для многих сотрудников института сегодняшнее обсуждение неожиданно.

К 10 часам я развесил плакаты и был готов к любому характеру обсуждения.

Собралось человек 30 ученых и специалистов. Были и просто любопытные. Обсуждение прошло успешно. После моего доклада и ответов на большое число вопросов последовал ряд выступлений известных ученых, положительно оценивших мою диссертацию и рекомендовавших ее к

 

защите. Такое решение и было единогласно принято. Одновременно были рекомендованы официальные оппоненты, которым следовало до защиты направить диссертацию на рецензирование.

Возвращался с чувством огромного облегчения: было похоже, что все встало на нормальные рельсы и теперь можно спокойно готовиться к защите, успех которой зависит только от меня.

В дальнейшем, вспоминая эту историю, я пытался, и не мог найти ей объяснения, так как она вошла в нелепое противоречие со всем, что произошло потом. Один из моих друзей высказал предположение, что все явилось результатом чьего-то «высокого» звонка. Возможно, что такой звонок был неправильно понят, и так как за ним не последовало дополнительных разъяснений, то это и вызвало переполох.

Как бы то ни было, но дело сдвинулось с мертвой точки.

Вскоре диссертация была направлена на рецензирование к трем видным ученым, назначенным официальными оппонентами. В дальнейшем, правда, опять произошла задержка, вызванная тем, что один из оппонентов, известный ленинградский ученый, отказался от оппонирования. Он прислал очень хороший отзыв о диссертации, но при этом сообщил, что по семейным обстоятельствам он не сможет приехать в Москву и выступить на защите. По процедуре в таком случае требовалось назначение Советом нового оппонента, новое рецензирование. На все это ушло лето и осень 1972 года, и защита, наконец, была назначена на 16 марта 1973 года.

Был отпечатан и разослан специалистам для заключений. краткий автореферат диссертации. Ко дню защиты все оппоненты прислали свои заключения о диссертации. Поступили также 25 отзывов на автореферат. Все заключения и отзывы были положительными и как будто ничего не предвещало неприятностей.

Но незадолго до дня защиты вдруг стали появляться непонятные факты.

Вначале мне позвонил один из членов Ученого совета, хорошо знающий меня и высоко оценивший мою диссер-

 

тацию. Он с возмущением рассказал мне, что ученый секретарь Совета уже несколько дней, встречаясь как бы случайно с членами Совета, призывает их выступить против меня на защите. А затем я узнал, что и на оппонентов оказывается давление с целью заставить их изменить свою позицию и выступить на защите против присуждения мне ученой степени. Никто из оппонентов этому давлению не поддался.

Становилось ясно, что вокруг моей защиты ведется какая-то не в мою пользу «работа», но мне оставалось только ждать.

К концу дня в понедельник 12 марта мне позвонил ученый секретарь и попросил на следующий день приехать в институт, чтобы, как он сказал, «окончательно просмотреть перед защитой мои документы, а также ознакомиться с новым конференц-залом, где будет происходить защита».

Я приехал в институт на другой день, 13 марта, еще до начала работы, но ученый секретарь уже был на месте. Разговор с ним оказался намного короче, чем я предполагал:

— Я очень рад, тов. Горлов, что Вы сразу приехали. Дело в том, что Ваша защита 16 марта не состоится, так как нам не удастся собрать требуемый кворум в Совете на это число.

— Но причем здесь тогда мои документы, о которых Вы вчера вечером говорили, и зачем мне знакомиться с залом? — Я еще не совсем ясно понимал, что происходит.

— Так это же было вчера, а после этого часть членов Совета заболела, а другие уезжают в командировку.

И ему, и мне было ясно, что говорит он дремучие глупости, но другого, очевидно, «они» придумать не смогли. Наличие кворума, как правило, устанавливается в день защиты, а не за три дня до нее. Забегая вперед, скажу, что действительно в день моей защиты ряд членов Совета, к своему удивлению, неожиданно были отправлены в командировки по разным городам или срочно вызваны на какие-то совещания, чем был по-настоящему создан вакуум в Совете.

Я еще спросил:

 

— Могу ли я встретиться с председателем Совета (он же директор института. А. Г.)?

— Директор очень занят и сможет принять Вас только в понедельник 19 марта в 10 утра, — тут же сообщил мне ученый секретарь.

Мне стало ясно, что здесь все продумано в деталях и тратить время на дальнейшие разговоры бесполезно. Я поехал к себе на работу. Предупредил, кого смог, об отмене защиты. Тем не менее, 16 марта многие «на защиту» приехали. В вестибюле института стояли какие-то люди, которые сначала подробно расспрашивали приехавших, кто они такие, после чего сообщали им, что защита не состоится.

19 марта утром я приехал в НИИ оснований на назначенную встречу с директором Федоровым. В приемной увидел ученого секретаря, который попросил меня подождать и сказал, что сам доложит директору о моем приезде. Через некоторое время меня пригласили в кабинет директора. Несмотря на то, что я просил о личной аудиенции, там оказалось довольно много народа: директор, его заместитель, ученый секретарь. Никакого откровенного разговора, на что я рассчитывал, быть уже не могло, и встреча, очевидно, теряла всякий смысл. Нелепой была и чересчур торжественная обстановка.

— Итак, мы Вас слушаем, — после общепринятых приветствий сказал директор.

— На 16 марта в вашем Ученом совете была назначена защита моей диссертации... — начал я, но меня неожиданно прервал ученый секретарь:

— Представляете, я с ног сбился, пытаясь собрать Совет: сейчас эпидемия гриппа, многие больны, другие в отъезде! Как работать, как работать!? — И он, перегнувшись через стол, положил передо мной какой-то листок.

Листок оказался списком членов Совета на 16 марта, где против многих фамилий стояло: «болен», «в командировке», «на совещании». Я успел разглядеть, что человек пять в день защиты были срочно вызваны во главе с директором на совещание в Госстрой.

Мои собеседники сидели со скорбным, сочувствующим видом — ну просто опереточная сцена! Трагикомизм

 

ситуации еще усугублялся внешностью директора: очень маленького роста, с огромной, спадающей на грудь бородой, он еле-еле возвышался над столом (в кулуарах мой директор Гусаков говорил про Федорова, что у него при одном упоминании фамилии Горлова борода начинает непроизвольно трястись). На протяжении всей беседы меня не покидало ощущение, что передо мной пушкинский колдун Черномор, и я еле сдерживал улыбку, хотя мне было не до смеха.

— Ну, хорошо, мою защиту отменили. А на что же я теперь могу рассчитывать?

— Что Вы, что Вы! — сказал директор. — Ее не отменили: считайте, что произошло стихийное бедствие. Мы снова назначим Вашу защиту в самое ближайшее время. Вот пройдут уже объявленные другие защиты, и мы назначим Вашу. Это максимум месяц — полтора.

Я попытался коснуться другой стороны:

— Срыв защиты моей диссертации своей неестественностью привлек внимание общественности. Ко мне с расспросами по этому поводу приходят или звонят знакомые и незнакомые люди, и все связывают отмену защиты с моим знакомством с А. И. Солженицыным и с известным инцидентом у него на даче. Этим создается вокруг меня ореол мученичества, который мне абсолютно не нужен. Мне ясно, что если назначение новой защиты будет затягиваться, то это только усугубит нездоровый интерес ко мне и повлияет на естественность хода самой защиты (если она состоится).

— Какой Солженицын, какой инцидент!? — замахал руками директор. — Я ничего не знаю, не слышал, мне это все неинтересно! У нас не было кворума, а защиту Вашу мы назначим в ближайшее время — это все, что я могу сказать. Если у Вас больше вопросов нет, то давайте прощаться.

Судя по всему, мое высказывание повергло их почему-то в неописуемый ужас. Дальнейшее продолжение разговора стало бессмысленным, и я, попрощавшись, уехал на работу.

И, наконец, последний, заключительный штрих к описанной истории. Через 2-3 дня мои оппоненты получили

 

почтовые денежные переводы, каждый на сумму 23 руб. 70 коп. — положенные гонорары за оппонирование. На талоне к каждому почтовому переводу было от руки написано отправителем из НИИ оснований: «За оппонирование диссертации А. М. Горлова. Защита состоялась (II А. Г.) 16 марта 1973 года.». И штамп почтового отделения с датой отправления — 15. III. 73 г.

Этот любопытный документ содержал много интересной информации. Не говоря уж о том, что таким странным способом мне стало известно о моей «состоявшейся защите»!

Во-первых, гонорар выплачивается согласно инструкции только после публичного выступления оппонентов на защите. Здесь же не только не было никакой защиты, но и предупрежденные заранее оппоненты в этот день даже не тратились на дорогу, а занимались своими делами.

Во-вторых, гонорар с уведомлением о состоявшейся защите был отправлен 15 марта, (за день до назначенной даты!), хотя уже 14 было известно, что защиты не будет?

В-третьих, удивительной была поспешность выплаты: обычно это делается через несколько месяцев после настоящей, а не «липовой», как моя, защиты. И уж никак не накануне!

Возможно, все эти нарушения порядка и логики были вызваны тем, что уже тогда было ясно, что моя защита никогда не состоится. Поэтому, наверно, устроители решили скорее поставить точку и закрыть моё дело. Но выглядело все это довольно смешно: как будто существовало опасение, что разгневанные оппоненты тотчас ринутся в НИИ оснований с протестами по поводу лишения их законного заработка, из-за моей защиты!

В дальнейшем моя диссертация «утонула» в бесконечной бюрократической переписке, организованной кем-то за кулисами.

В июле 1973 года, отправив предварительно свое письмо Л. И. Брежневу, я с семьей уехал в отпуск, а вернулся в Москву 2 августа. 6 августа в Москве в гостинице «Россия» открывался III Международный конгресс по механике грунтов, на который я имел приглашение.

 

Поэтому я вернулся в Москву чуть раньше, чтобы подготовить выступление на секции расчета фундаментов.

На мое письмо Брежневу ответа не пришло.

Накануне открытия конгресса я имел беседу с одним из членов оргкомитета, который, в частности, рассказал, что их инструктировал специально прикомандированный «к конгрессу» сотрудник госбезопасности — «мужчина восточного типа в элегантном черном костюме при галстуке». Этот товарищ сообщил, что на конгресс прибыло большое число ученых и журналистов, и нельзя допустить, чтобы в их присутствии произошли какие-либо политические выступления советских «сионистов и диссидентов». Он также уведомил членов оргкомитета, что сам он будет находиться в соседней комнате, а в зале будут присутствовать его помощники. Кроме того, он сказал, что в отношении некоторых подозрительных в этом смысле лиц уже приняты профилактические меры, а если у членов оргкомитета и их помощников появятся на этот счет какие-либо дополнительные данные, нужно немедленно поставить его в известность.

Моя беседа с членом оргкомитета носила непринужденный характер, мы посмеялись над некоторыми сторонами нашей жизни и нелепыми беспокойствами органов госбезопасности («нам бы их заботы», пошутил мой собеседник).

Но эту беседу я скоро вспомнил.

В день открытия конгресса я утром заехал на работу в институт, чтобы предупредить, что буду несколько дней отсутствовать, так как являюсь участником конгресса.

Неожиданно меня вызвал заместитель директора. Разговор был очень кратким. «Тов. Горлов, Вам необходимо срочно выехать в командировку. Все документы готовы, получите их, и сегодня же выезжайте».

Повод для командировки был абсолютно нелепым: я должен был провести совещание с людьми, которые в это время, как я знал, находились в отпуске. Я об этом сказал и добавил: «Но, кроме того, я намеревался сейчас принять участие в конгрессе, который будет обсуждать принципиальные проблемы, представляющие для меня исключи-

 

тельный профессиональный интерес. Конгресс заканчивается через 5 дней, и я смогу тогда спокойно поехать».

«Вопрос решен, и Вы должны немедленно уехать. Возвратиться Вы должны не ранее, как через неделю», — был ответ.

Последнее замечание было весьма показательным и не оставляло уже никаких сомнений в цели командировки: меня таким методом высылают из Москвы на время работы конгресса.

(В дальнейшем этот своеобразный метод политической высылки продолжал использоваться и меня уже не удивлял. Удивляла только прямолинейность его организаторов: никто со мной о целесообразности командировок не советовался и не пытался хотя бы придать им видимость какой-то служебной необходимости. Так, например, я проездил 2 недели в конце октября по городам Горький, Свердловск, Новосибирск, пока в Москве проходил «Конгресс миролюбивых сил». Мне было поручено собирать второстепенные сведения о применении ЭВМ в проектировании, то есть выполнять работу, которую гораздо проще и эффективнее было бы сделать, запросив данные по почте и затратив при этом в десять раз меньше средств).

13 августа я вернулся в Москву из командировки. Конгресс уже закончился. Я узнал, что в докладах на нем упоминались и мои работы по расчету фундаментных плит. Знавшие меня специалисты были удивлены тем, что я не был на конгрессе, но им кто-то объяснил, что я не смог присутствовать из-за большой загруженности по работе.

Утром 16 августа мне на работу позвонили:

— Тов. Горлов, говорит Аносов из министерства внутренних дел. Не могли бы Вы приехать в МВД на ул. Огарева в понедельник 20 августа в 16.00 по поводу Вашей жалобы Л. И. Брежневу?

— А я ему ни на что не жаловался.

— Но Вы же писали ему?

— Писал, но это была не жалоба, и тем более не на МВД!

— Вот по этому поводу мы и хотим поговорить.

— Хорошо, приеду.

 

А через час позвонил директор института и просил завтра, 17 августа, быть обязательно у него в кабинете в 14.00.

Вечером в этот день виделся с Александром Исаевичем, рассказал ему о звонке Аносова из МВД. Он очень повеселел: «Аносов? Так это мой старый знакомый! Если я имею дела с милицией, то все это обычно идет через Аносова. От него я получил и недавнее уведомление об отказе в прописке. Это, судя по всему, высокопоставленный чиновник в МВД или КГБ, кажется — полковник. Все переговоры ведет только по телефону, после чего не остается никаких следов».

На другой день ровно в 14.00 я пошел к директору. Открыв без предупреждения дверь его кабинета, я неожиданно увидел довольно много народа: кроме самого директора, там был его заместитель по научной работе, председатель месткома и два высокопоставленных чиновника из Госстроя — начальник отдела, которому подчиняется наш институт, некто Крюков, и его заместитель Некрасов. Все они что-то оживленно обсуждали, склонившись у директорского стола над какой-то бумагой. Моё появление вызвало замешательство. Директор сказал:

— Тов. Горлов, еще рано. Будьте на месте, я Вас вызову.

Через полчаса меня вызвали к директору. Там были все те же лица, которые теперь сидели за большим столом совещаний, а на столе я увидел свое письмо Л. И. Брежневу. Мне предложили сесть, и Крюков начал разговор;

— Тов. Горлов, для рассмотрения Вашего письма Л. И. Брежневу создана комиссия в составе присутствующих здесь товарищей. Мы не могли сделать этого раньше, так как Вы обратились прямо к Л. И. Брежневу, и письмо из его канцелярии к нам долго спускалось, — и он попытался изобразить жестом, как далеко от него до Брежнева.

Я был несколько озадачен: если эта комиссия будет разбираться с моим письмом, то что же тогда означает вчерашний звонок из МВД? Или будет какое-то разделение функций? Крючков продолжал:

— Меня вызвал к себе П. Ф. Бакума (член коллегии Госстроя, наше непосредственное высшее начальство. А. Г.),

 

показал мне Ваше письмо и мы оба пришли в ужас от Вашей первой же фразы, где Вы сами признаете, что дружите с А. И. Солженицыным! Ведь это же действительно невероятно: чтобы советский человек, воспитанный нашим обществом, дружил с этим предателем!

Он обвёл взглядом членов комиссии, очевидно призывая их в свидетели чудовищности моего поступка. Те стали высказываться.

— Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, — сообщил директор.

— Я своих детей пугаю этим именем, — сказал, кажется, Некрасов.

Было еще сказано что-то похожее. Я же молчал, ожидая продолжения. Крючков продолжал:

— Вы пишете, что перед Вами извинились после протеста Солженицына. Получается, что не милиция оказалась Вашим защитником, а Солженицын! Ведь так не может быть! — Тут он немного смешался, коснувшись, как я понял, «чужой» темы, и перешел к другому вопросу.

— Теперь о Вашей защите. Я перед этой встречей беседовал с директором НИИ оснований и он заверил меня, что в ближайшее время состоится защита Вашей диссертации. Но вот Вы утверждаете, что защиту Вам отменили в качестве дискриминационной меры. Это очень неприятное слово — «дискриминация», оно не может применяться в нашем социалистическом обществе (в этом месте он неожиданно разволновался и покраснел), давайте лучше здесь и в дальнейшем говорить о мерах предосторожности по отношению к Вам. Ведь это естественно, раз Вы дружите с таким человеком, как Солженицын?

Все согласно закивали головами, и я также сказал: «Давайте».

Судя по всему, моим собеседникам было не до юмора, и никто из них не улавливал нелепости: Солженицын — опасный человек, поэтому Горлову из предосторожности нельзя разрешить защищать диссертацию по расчету фундаментных конструкций!

И вдруг, противореча себе, Крючков сказал:

— И почему Вы вообще решили, что по отношению к Вам проводится дискриминация? Во-первых, как сообщил

 

мне директор НИИ оснований, в назначенный день собрался Совет для слушания Вашей диссертации, но часть членов Совета отсутствовала и поэтому не было кворума. Это естественно и часто бывает. Вас не включили в Ученый совет Вашего института? Так ведь не всех же туда включают! Даже нескромно, что Вы об этом говорите. Вас не послали на конгресс в Болгарию? Ну и что? Туда многих не послали. Меня вот — тоже? — Последняя фраза должна была означать шутку, и все присутствующие заулыбались.

— Никакой Совет на мою защиту не собирался, — сказал я, — и директор НИИ оснований ввел Вас в заблуждение. Меня за три дня до намеченной защиты предупредили об отмене ее. Что же касается Совета нашего института, то моя нескромность здесь не при чем: я никого не просил и не прошу, чтобы меня туда включали. Я просто оцениваю сам факт: я был постоянно членом Совета много лет со дня его образования и активно участвовал в его работе, за этот период написал несколько десятков научных статей и докторскую диссертацию по профилю работ нашего института. Так как же иначе, кроме дискриминационной меры, можно назвать невключение меня в новый состав Совета? Я сочувствую Вам, — я обращался к Крючкову, — что Вы не побывали на конгрессе, но между нами есть кое-какая разница: меня, в частности, туда пригласили и приняли мой доклад, тезисы которого были опубликованы. Но начальник отдела кадров честно и откровенно мне сказал, что меня не пустят на конгресс за мои «идеологические» ошибки. Так что здесь, по-моему, все ясно.

Зачем была вся эта говорильня? Не затем же они приехали, чтобы разубеждать меня в очевидных и для меня, и для них фактах! Я ждал главного.

— Вы потеряли доверие коллектива, — сказал Крючков. — Я хочу Вам рассказать об одной очень похожей на Вашу истории, которая произошла со мной.

Я и все остальные уставились на него.

— Я на машине наехал на девушку, и меня привлекли к суду. Так вот, знаете ли, пока шел судебный процесс, целые делегации с работы этой девушки приходили и

 

требовали моего наказания. Вот что значит, когда тебя любит и защищает коллектив!

Кто кого любит и почему эта история похожа на мою — я не понял. По-моему, неясно это было и самому Крючкову, так как он вдруг замолчал, пытаясь, очевидно, понять сказанное. Меня подмывало спросить: а что если бы на Крючкова наехал, допустим, министр КГБ Андропов? Проявил бы к самому Крючкову аналогичную любовь его коллектив?

— Мы живем во враждебном капиталистическом окружении, и любая наука в нашем обществе — партийна, — вступил в разговор директор, — даже тензорное исчисление — тоже партийно. Все зависит от того, кому служит ученый, пользующийся этим тензорным исчислением. Солженицын служит эксплуататорам, а Вы с ним дружите. Этим и объясняется отношение к Вам советских людей. Администрация здесь не при чем, просто народ Вам не доверяет. Теперь я хочу Вас спросить вот о чем: кто помогал Вам писать Ваши научные работы, получить ученую степень?

Я насторожился и в недоумении посмотрел на окружающих: неужели меня хотят обвинить в плагиате?

— Ну как кто? Некоторые работы я писал с соавторами, их фамилии указаны в публикациях. А диссертации — и кандидатскую, и докторскую, — писал сам, ссылаясь, как это принято, на участие других в получении отдельных результатов. Писать мне никто не помогал.

— Государство Вам помогало, оно выучило Вас, создало для Вас условия, позволившие достичь научных высот, — заявил директор. — И Вы перед ним в долгу. Солженицын и зарубежное радио, используя Ваше имя, выступают против нашего общества и государства. Так вот, если» Вы считаете себя патриотом нашей родины. Вы должны выступить в печати с осуждением деятельности Солженицына и решительно от него отмежеваться.

— Трибуна для этого Вам будет предоставлена, — сказал Крючков. — Это может быть, например, заявление для ТАСС или письмо в «Правду». После такого заявления общественность снова проникнется к Вам доверием. Вы успешно (! А. Г.) защитите докторскую диссертацию и сможете продолжить свою научную карьеру. В противном

 

случае в соответствии с требованиями новой инструкции ВАК^* к идеологии соискателя ученая степень Вам присуждена не будет. Кроме того, из-за отсутствия политического доверия к Вам со стороны коллектива института, Вас придется уволить с работы. Ведь институт связан с секретными работами (это было чистейшей выдумкой; наш институт — открытая для всех организация, работающая над автоматизацией проектирования и управления в строительстве, А. Г.) и эти секреты через Солженицына (! А. Г.) могут попасть к врагам.

Вот это и было тем главным, из-за чего со мной вели столь долгую беседу. Значит, ультиматум: или я делаю для ТАСС заявление с осуждением Солженицына, и тогда я получаю и докторскую степень, и должность с высоким окладом; или — я лишаюсь возможности защитить диссертацию и меня с «черным билетом» выгоняют с работы!

Сказано все это было столь прямолинейно, что некоторое время я не мог собраться с мыслями для ответа. Потом попытался привести какие-то логические аргументы:

— Но позвольте! Ведь мое имя упоминалось в зарубежной прессе и радио не потому, что я дружу с Солженицыным, а потому, что меня избили на его даче. Я ни в чем здесь не был виновен. Наоборот, факт беззаконного насилия надо мной был официально признан, мне принесли извинения. Все как-будто уладилось. Так почему же я должен теперь, через 2 года после этого инцидента, выступать (и с чем!) с осуждением Солженицына? И как можно ставить в зависимость от этого выступления мою научную и служебную карьеру?

— Не спешите с решением, — сказал директор. —

Подумайте, и когда решите такое заявление сделать, сообщите мне.

— Для меня это невозможно, — ответил я.

— Ну что же, тогда на себя и пеняйте, — сказал Крючков.

Разговор еще некоторое время продолжался, но ничего нового сказано уже не было. Я вскоре со всеми распрощался и ушел в подавленном состоянии: значит, никакого выхода мне не оставляют.

В понедельник 20 августа, в 16.00, как было условленно по телефону, я приехал в Управление МВД к Аносову. У него в кабинете я увидел еще двух своих «старых» знакомых из Наро-Фоминска: подполковника Баранникова (при нашей первой встрече 2 года назад он был майором) и тогдашнего своего собеседника в штатском, назвавшего себя заместителем начальника Наро-Фоминской милиции. Эти двое сидели в стороне, и я их не сразу заметил. Я прошел к столу, за которым сидел высокий, широкоплечий и очень представительный мужчина в штатском — сам Аносов. Он поднялся мне навстречу, пожал руку и предложил сесть.

Произошедший затем разговор был краток по форме и анекдотичен по содержанию.

— Итак, тов. Горлов, какие претензии у Вас к милиции?

— У меня к милиции? Никаких. А почему они должны у меня быть?

— Но ведь Вы же жаловались на нас тов. Брежневу. Вот я даже пригласил сюда работников милиции из Наро-Фоминска, которые имели с Вами дело. — Тут я только заметил их, и мы поздоровались.

Аносов достал и положил на стол папку, на обложке которой я увидел надпись: «Горлов А. М.».

— Это недоразумение. На милицию я не жаловался, а просто упомянул имевший место инцидент. Но тогда передо мной извинились, и мы больше не встречались. Поэтому, естественно, и претензий к Вам у меня нет.

— Ну, что же. Это и нужно было нам установить. Тогда все, — сказал Аносов, и мы все стали прощаться.

Когда я уже был у дверей, «штатский» из Наро-Фоминска вдруг сказал:

 

— Поздравляю Вас с успешной защитой кандидатской диссертации.

Я в недоумении посмотрел на него:

— Кандидатскую я защитил 10 лет тому назад.

— Да? А я не знал.

Произошла небольшая заминка; я еще раз попрощался и вышел.

Очевидно, был подготовлен какой-то сценарий встречи по которому мой наро-фоминский знакомый должен был сказать это поздравление. И вот, хотя разговор не получился, он как исполнительный службист, возможно, решил поручение все же выполнить.

О приезде комиссии и разговоре в МВД я через некоторое время рассказал Александру Исаевичу и Екатерине Фердинандовне.

23 августа, давая в Москве интервью зарубежным журналистам, Александр Исаевич сказал обо мне: «Александр Горлов, в 1971 г. не поддавшийся требованиям КГБ скрыть налет на мой садовый дом, с тех пор третий год лишен возможности защитить уже тогда представленную докторскую диссертацию, как и угрожали ему: диссертация собрала 25 положительных отзывов, включая всех официальных оппонентов, и ни одного отрицательного, научно провалить ее невозможно, но все равно защита (по механике фундаментов) не пройдет, поскольку Горлову выражается «политическое недоверие». Приняты подготовительные меры к увольнению Горлова с работы».

За несколько дней до этого с известным интервью о демократических свободах и диссидентах в нашей стране выступил академик А. Сахаров. В связи с этим по предприятиям Москвы проходили митинги, на которых осуждался А. Сахаров как пособник международной реакции. После выступления Александра Исаевича его добавили к Сахарову и осуждали теперь обоих.

Такой митинг был организован и у нас в институте в начале сентября 1973 г. Я в это время болел и на работе не был.

Тем не менее, утром в день митинга мне домой позвонил парторг института и сказал:

— Тов. Горлов, сегодня состоится митинг сотрудни-

 

ков института, посвященный осуждению (! - А. Г.) Сахарова и Солженицына. Мы приглашаем персонально Вас и Турчина^* присутствовать на митинге.

— Я болен, и прийти не могу. Мне, правда, неясно, зачем нужно собирать людей на митинг, если Вы и так уже знаете, что Сахаров и Солженицын будут на нем осуждены?

— Ну, что же, раз Вы больны, тогда ничего не поделаешь. Но я Вас предупредил. До свидания.

Судя по всему, мою фразу он не понял.

Вечером ко мне приезжал один из моих сослуживцев и рассказал, как проходил митинг. Докладчик от партбюро «клеймил позором отщепенцев» Сахарова и Солженицына, а также их пособников в стенах нашего института — Турчина и Горлова. Потом выступил Турчин, который в спокойной, сдержанной манере объяснил свою позицию. А затем был ряд выступлений, в которых ораторы призывали осудить диссидентов, вспоминая при этом погибших в войне отцов, трагедию Хиросимы, сирот Вьетнама, израильских агрессоров и т. д. Единогласно (за исключением одного — Турчина) была принята резолюция, осуждающая Сахарова и Солженицына.

Вскоре после этого на заседании партбюро было принято решение, рекомендовавшее дирекции освободить меня и Турчина от работы, связанной с воспитанием людей (т. е. от руководства коллективом). В соответствии с этим Турчина вскоре перевели на низшую должность, уменьшив ему на сто рублей зарплату. Меня лишили руководства рядом работ, оставив только выполняемую непосредственно мною тему. Всем моим помощникам приказано было мне больше не подчиняться и ни с какими вопросами ко мне не, обращаться.

Когда я вышел после болезни на работу, меня вскоре вызвал к себе директор.

— Вы еще не надумали выступить для ТАСС по поводу Солженицына? Ведь у Вас нет другого выхода: в нашей

 

 

стране 250 миллионов человек едины в своем мнении и всего лишь двое занимают другую позицию.

— Почему Вы думаете, что только двое? — спросил я. Он удивленно посмотрел на меня, немного подумал и сказал: «Ну, четыре! Это неважно». Очевидно, к Сахарову и Солженицыну он добавил меня и Турчина, о других не слышал.

— Так вот, для Вас еще не все потеряно. Если Вы сделаете требуемое заявление, то мы будем считать, что до сих пор Вы просто неудачно шутили, и выдадим Вам хорошую характеристику для защиты диссертации.^*

Меня разбирало любопытство: где кончается его личная инициатива и начинается давление «сверху»? Я спросил:

— Почему Вы так на этом настаиваете? Меня уже общественность осудила. Вы наказали.

— Наказать-то наказали, но ведь не исправили? Сейчас от меня мало что зависит: мы обязаны (он сделал здесь ударение) Вас перевоспитать. Если бы Вы осудили Солженицына, то это и было бы результатом нашей идеологической работы, о нем бы мы где надо доложили. А так что же?

Да-а? Видно, «где надо» за него круто взялись, и уж очень ему хочется отличиться?

— Я не могу сделать такое заявление. Лучше к этому больше не возвращаться.

— Тогда, может быть. Вы уйдете от нас?

— Куда уйду? — не понял я.

— На другую работу, в другое учреждение.

— А как же с характеристикой, которую от меня требует Ученый совет?

— Вот когда уйдете, тогда и характеристику дадим.

На том разговор и закончился.

Я подумал, что, может быть, действительно имеет смысл перейти на другую работу: в моем институте становилось уже совершенно невыносимо. Я считал, что в кругу

специалистов моей области знаний у меня достаточно, твердый авторитет и найти работу по душе мне будет несложно.

Действительно, когда через несколько дней я по этому поводу побывал в двух крупных институтах, то встретил там самое доброжелательное отношение. В одном из них я сдал заявление о приеме на работу, необходимые документы, и меня заверили, что в ближайшее время все будет оформлено.

Прошла неделя, другая, третья... Люди, приглашавшие меня на работу, при моих звонках нервничали, просили еще «чуть-чуть подождать». Тогда я подал, на всякий случай, заявление и в другой институт.

А в это время в Москве собрался Международный конгресс миролюбивых сил и, как я уже писал, меня на две недели отправили в командировку за Урал.

Вернувшись, я узнал, что в обоих институтах дело о моей работе не сдвинулось с места. В конфиденциальных встречах мне сообщили, что моя фамилия приводит в ужас отделы кадров и директоров, а поэтому дело мое в этом смысле — безнадежное. Друзья мне посоветовали «сидеть и не рыпаться».

Я так все и доложил директору при первой же встрече и опять попросил характеристику для защиты диссертации.

— Вы будете делать заявление о Солженицыне?

— Нет, не буду.

— Тогда зачем Вам характеристика? Ведь мы напишем такую, с которой Вы все равно не сможете защищать диссертацию! Деловые качества у Вас высокие, не спорим, а идеологические — низкие. Значит, ученым Вы быть не можете, и это будет записано в характеристике.

— Хорошо, дайте какую считаете нужной, — сказал я. Но проходили дни, а характеристика так и не появлялась, хотя я через секретаря передал директору письменную просьбу о выдаче характеристики.

И только после моего письма председателю ВАК Елютину я получил 15 января следующий уникальный в своем роде документ:

 

ХАРАКТЕРИСТИКА

на главного специалиста ГОРЛОВА А. М.

А. М. Горлов, 1931 г. рождения, беспартийный, образование высшее, кандидат технических наук, работает в институте ЦНИПИАСС с 1961 года (рук. группы, главный инженер проекта, с 1967 года — главный специалист отдела).

А. М. Горлов является квалифицированным специалистом по применению математических методов и вычислительной техники в строительном проектировании.

Он участвовал в постановке задач комплексной автоматизации проектирования конструкций, в проведении работ по созданию серии программ расчета и конструирования на ЭВМ массовых железобетонных конструкций.

В соавторстве с другими специалистами А. М. Горловым разработаны комплексные программы расчета железобетонных конструкций, которые широко используются проектными организациями. С их помощью, например, выполнен ряд работ по оптимальному проектированию типовых железобетонных конструкций, запроектированы фундаменты под корпуса автозавода в г. Тольятти и др.

А. М. Горлов — автор более 50 научных работ, опубликованных в периодической печати, и монографий (в соавторстве с Р. В. Серебряным), в которых решен ряд новых и актуальных задач строительной механики. За работы по автоматизации строительного проектирования он награжден в 1965 году «Золотой», а в 1968 и 69 г.г. — «Бронзовыми» медалями ВДНХ.

А. М. Горлов поддерживает дружеские связи с литератором Солженицыным и его семьей. В связи с чем его имя в 1971 году неоднократно использовалось буржуазной прессой и радио в целях антисоветской пропаганды. руководство, партбюро и местный комитет беседовали с Горловым А. М., предлагали ему выступить в советской печати с официальным заявлением о несогласии использования его имени в этих целях. Однако Горлов А. М. этого не сделал. Более того, в 1973 году его имя вновь было использовано буржуазной прессой. В связи с низким

 

уровнем морально-политических качеств Горлов А. М. отстранен от руководства коллективом.

Характеристика дана для предоставления в Ученый совет НИИ оснований и подземных сооружений в связи с представлением к защите докторской диссертации.

Директор ЦНИПИАСС А. А. Гусаков

Секретарь партбюро Я. Слепухин

Председатель месткома К. М. Панфилова

29 декабря 1973 г.»

 

Я читал этот невероятный документ и диву давался цинизму его составителей.

Стремясь, очевидно, придать документу видимость объективности, авторы характеристики оставили в первой ее части положительную оценку моих производственных и научных качеств, взятую из других моих характеристик прошлых лет (когда меня еще не побили и я был «хорошим»). Но положительная оценка моей научной деятельности не имела абсолютно никакого значения для защиты диссертации и полностью перечеркивалась последней частью характеристики, которая была аккуратно, слово в слово подогнана под формулировку инструкции ВАК: «...в связи с низким уровнем морально-политических качеств...»

А уровень этот, оказывается, определен был тем, что мое имя упоминалось в сообщениях зарубежного радио. Тот факт, что сообщали-то не обо мне, а об официальных представителях власти, избивших меня на даче А. И. Солженицына, пропал, исчез, утонул? И то, что я из жертвы таким ловким образом был переименован в «преступника», — авторами характеристики, очевидно, оценивалось как вполне естественное дело!

Я все же написал в Совет НИИ оснований и Госстрой СССР свое мнение о характеристике, хотя и считал, что теперь уже это — «мертвому припарки». К этому моменту достигла апогея официальная кампания на службе, направленная на изгнание меня с работы.

Как я уже писал, первое предупреждение по этому поводу я получил в августе от приехавшей в наш институт комиссии. Затем был какой-то период, когда к этому

 

вопросу не возвращались, а занимались «идеологическим воспитанием» меня, заключавшимся в непрерывно повторяемом требовании, чтобы я выступил в печати с осуждением Солженицына.

6 октября 1973 года начались административные воздействия, очевидной целью которых было найти повод для вынесения мне официального служебного взыскания. Сначала приказом директора была создана специальная комиссия для проверки работы отдела и, в частности, работ, выполнявшихся непосредственно мною. Эта комиссия несколько дней придирчиво копалась во всех моих делах, а затем еще месяц сочиняла протокол по результатам проверки. Ничего серьезно порочащего наш отдел и мою работу найдено не было, что, как стало вскоре ясно, вызвало сильное неудовольствие дирекции.

Одновременно начались бесконечные придирки, служебные ущемления, мелочная опека — действия, которые при желании администрации очень легко организовать. Непрерывно проверяли, нахожусь ли я на рабочем месте, по пустякам от меня требовали объяснения, мне не разрешалось отлучаться по делам или в библиотеку. Если мне требовалось поехать по работе в командировку, то это вообще превращалось в непреодолимую проблему: я писал одно объяснение за другим, но требовалось все время что-то более «подробное и убедительное», и в конце концов командировку срывали. Без моего ведома была уменьшена стоимость работ по моей тематике.

Все это нагнетало нервозность и резко усложняло мою работу, облегчая возможность новых придирок к частным мелким упущениям.

В это же время было объявлено, что мой отдел реорганизуется, а моя должность ликвидируется, и вскоре мне предложили или уволиться, или пройти служебный конкурс на нижеоплачиваемую должность. Пришлось согласиться с последним.

В конкурсную комиссию была направлена копия моей характеристики с «низким уровнем морально-политических качеств». Пройти конкурс при такой формулировке было невозможно.

Но моей «идеологической ущербности» дирекции для

 

оправдания своих действий показалось мало, и вот в январе 1974 года снова создается комиссия по проверке моей работы. Эта комиссия «нашла» требуемую формальную зацепку, и через некоторое время мне в приказе по институту объявляется взыскание.

Без шансов на успех я написал протест в райком партии.

Через полтора месяца это мое заявление было использовано самым неожиданным образом. Но в данный момент, как я и ожидал, никакой реакции не последовало, и мне преспокойно «влепили» упомянутое административное взыскание, о котором широко оповестили весь институт.

Одновременно велось развернутое психологическое давление на всех, кто со мной был вынужден общаться по работе.

Для начала объявили партийный выговор начальнику и парторгу моего отдела за «недостаточную политико-воспитательную работу» (имеется в виду — со мной). И хотя они на партийном собрании института заявляли, что делали все, что надо: меня от людей изолировали, непрерывно вели со мной воспитательные беседы, призывали осудить Солженицына и т. д., — им объяснили, что работу оценивают по результатам, которых так и нет. И то, что «Горлов трудновоспитуем», — это не оправдание.

Затем была предпринята акция и по отношению ко всему отделу. По результатам работы в 1973 году наш отдел занял первое место в институте, и всем сотрудникам его полагалась за это денежная премия. Но на специальном заседании местного комитета института совместно с дирекцией института было принято решение лишить отдел "первого места и денежной премии, так как коллектив отдела не в состоянии заставить Горлова «перевоспитаться».

Этой мерой 40 человек отдела, по существу, были объявлены заложниками, которые впредь будут нести на себе «грехи» Горлова. А чтобы этого не было, на том же заседании директор и парторг института предложили провести собрание отдела, на котором все мои сослуживцы, лишенные из-за меня премии, выступили бы с резким

 

осуждением меня и с требованием к администрации «убрать Горлова из коллектива».

Дальнейшие дни (это было уже в феврале 1974 г.) проходили в подготовке этого собрания: создавалась соответствующая такому событию неврастеническая атмосфера, подбирались и инструктировались ораторы, которые должны были «стихийно» выступить на собрании. Но тут произошел неожиданный сбой: выяснилось, что мои сослуживцы согласны меня «осудить», но требовать моего изгнания — наотрез отказались. Собрание из-за «неподготовленности» несколько раз откладывалось, а в это время произошли главные события — арест и высылка А. И. Солженицына.

10 и 11 февраля я заезжал к ним и знал, что дважды приходил милиционер с вызовом Александра Исаевича к следователю прокуратуры. В обоих случаях Александр Исаевич явиться в прокуратуру отказался. Атмосфера была очень напряженной и ожидались какие-то действия властей. Александр Исаевич собрал мешок со сменой белья и другими нужными на случай ареста вещами.

12 февраля в 2 часа дня я позвонил к нему домой и узнал, что пока как будто все спокойно. Вечером, вернувшись с работы, я за обедом включил радиоприемник и вдруг услышал сообщение какого-то зарубежного корреспондента из Москвы об аресте Александра Исаевича. Сразу же с женой помчались к нему домой. Там собралось много друзей и близких, никто толком не знал, куда Александра Исаевича отвезли. Узнал детали ареста, который произошел в 5 часов дня: в квартиру ворвалось сразу 7 человек, сотрудников КГБ и милиции, и через несколько минут Александра Исаевича увезли. Обыск не производился.

Настроение у всех собравшихся было тревожное и подавленное, разъехались поздно ночью.

На следующий день, 13 февраля, в первой половине дня ничего нового узнать не удалось: ни где находится Александр Исаевич, ни в чем обвиняется.

Как только приехал вечером домой с работы, сразу же включил радиоприемник и тут же услышал: Солженицын прибыл в ФРГ! Как прибыл?! Почему в ФРГ?! Ни-

 

чего не понимая, тут же позвонил Екатерине Фердинан-довне, но семья Александра Исаевича знала не больше: известно было только, что его самолетом доставили в 5 часов дня во Франкфурт-на-Майне. Вся операция от ареста до «вывоза» заняла 24 часа! А в 9 часов вечера в телевизионной программе «Время» диктор уже зачитал официальное сообщение:

 

Сообщение ТАСС

Указом Президиума Верховного Совета СССР за систематическое совершение действий, не совместимых с принадлежностью к гражданству СССР и наносящих ущерб Союзу Советских Социалистических Республик, лишен гражданства СССР и 13 февраля 1974 года выдворен за пределы Советского Союза Солженицын А. И.

Семья Солженицына сможет выехать к нему, как только сочтет необходимым.

Весь этот вечер мы с женой провели у Солженицыных, где опять собралось много друзей. Кроме официальной версии, пока ничего нового известно не было.

В 11 часов вечера позвонил из Франкфурта сам Александр Исаевич и рассказал об основных деталях. Ему по приезде в Лефортовскую тюрьму было предъявлено обвинение в измене Родине (ст. 64 УК РСФСР), по которому мерой наказания могла быть и смертная казнь. Утром на допросе ему было назначено в качестве наказания лишение гражданства и высылка из СССР. Александр Исаевич такое решение опротестовал и участвовать в следствии отказался. Около 3-х часов дня к нему пришли и предложили переодеться в принесенные костюм и пальто (его вещи-были накануне отобраны). Затем под конвоем сотрудников в штатском его привезли на аэродром и посадили в самолет. Куда летит самолет, Александр Исаевич не знал до момента приземления, когда он смог прочесть светящееся на здании «Франкфурт-на-Майне».

С аэродрома его отвезли к Генриху Бёллю. Оттуда он и звонил в Москву.

На другой день на работе я узнал, что директор заявил: «Нам тоже нечего тянуть». На 18 февраля было, на

 

конец, назначено собрание отдела, на которое должны были прийти и выступить с «обвинительными» речами директор и парторг института, а потом и другие ораторы. Лейтмотивом выступлений должно было стать: «до каких пор весь отдел должен страдать из-за одного Горлова?» (Действительно, до каких же пор О- Но тут я заболел гриппом, эпидемия которого в это время свирепствовала в Москве, и 18-го не вышел на работу. Собрание без меня проводить не стали.

В понедельник 25 февраля, поправившись, я вышел на работу, и на 27-е, на конец дня, было назначено собрание отдела. Весь день 27 февраля шла подготовка к собранию: вывесили объявление, предупредили сотрудников, договорились, что проходить оно будет в закрытом помещении технической библиотеки и без посторонних.

Но за полчаса до собрания вдруг объявили, что оно переносится. На какой день — неизвестно. Одновременно я узнал, что директор с парторгом уехали в райком партии. Что случилось, никто не знал.

На другой день, 28 февраля, утром ко мне пришел парторг института и сказал, что меня через час вызывают в райком партии в связи с моей жалобой на «административную» травлю.

— Так ведь я писал жалобу полтора месяца назад, и дело все «успешно» закончилось объявлением мне взыскания.

— Неважно. Раз вызывают — надо ехать. Я тоже поеду. Когда мы с парторгом приехали в райком, то застали там уже ожидающего нас директора и инструктора райкома по идеологической работе. Мы все вместе прождали приема еще минут 40, а затем нас пригласили в кабинет. Я еще подумал: «Неужели такую многочисленную и солидную компанию собрали из-за моей давней жалобы?» Даже стало немного неловко из-за такого «внимания».

В большом кабинете сидел очень представительный мужчина лет сорока пяти (я потом узнал, что это 2-й секретарь — Полунин; через полгода он сменил Чаплина и стал 1-м секретарем РК), который после того, как мы все расселись, начал разговор:

— Так вот, тов. Горлов, мы решили разобраться с

 

Вашей жалобой и выяснить, действительно ли имеет место какое-либо административное преследование Вас или Вам это только кажется. Начнем по порядку и выслушаем директора.

Последовал длинный и путаный разговор. Объяснялся директор, парторг, я, что-то вставлял инструктор. Я видел, что хозяину кабинета детали дела непонятны да и не нужны, что он стремится закончить разговор и перейти к чему-то главному. Но к чему? В какой-то момент зазвонил телефон и беседовавший с нами взял трубку:

— Да. Я сейчас этим занимаюсь. — Потом, обратившись к нам:

— Товарищи, выйдите, пожалуйста, из кабинета и подождите в приемной.

— Мы тоже? — спросил директор.

— Да, да, все.

И мы в полном составе снова оказались за дверью. Пикантная ситуация! Для директора с парторгом, естественно. Мне же хотелось рассмеяться.

Минут через 10 нас опять пригласили, и хозяин кабинета подвел такой неожиданный итог:

— Итак, тов. Горлов, у директора были основания для недовольства Вами (еще бы! А. Г.). Но тем не менее, — он обращался теперь к директору, — тов. Горлову как квалифицированному специалисту должны быть в дальнейшем созданы нормальные условия для спокойной и плодотворной работы на пользу общего дела. На этом давайте закроем этот вопрос.

Вот так поворот! Но, судя по всему, мои начальники к этому уже были готовы и стали невозмутимо прощаться.

На улице директор меня спросил, не подвезу ли я его к институту: свою машину он куда-то отослал. Я согласился, но не удержался, чтобы не съязвить:

— А как же Ваше реноме? Ведь что подумают наши сослуживцы, когда Вы в моей машине подъедете к институту?

Он трагически махнул рукой: дескать, его репутация уже так плоха, что хуже не станет!

Так что же произошло? Одно из двух: или решено после высылки Александра Исаевича не раздувать «пожа-

 

ры» на местах, или решили в отношении меня сменить кнут на пряник. Ну, что же, подождем. Будущее покажет. А еще через два дня директор пригласил меня к себе в кабинет.

— Тов. Горлов, я нашел для Вас прекрасную работу в другом институте. Я уже договорился, что если Вы согласитесь, то мы Вас переведем туда на должность руководителя лаборатории с сохранением Вашей зарплаты. Этим будет закрыто Ваше «дело», так как все, что было в нашем институте, постепенно забудется, и через некоторое время Вы сможете защищать свою диссертацию.

— Как же я смогу выйти на защиту с той характеристикой, которую Вы мне дали?

— Характеристику мы отзовем и исправим. Придумаем такую форму, которая не противоречила бы инструкции ВАК, и все будет в порядке!

— А почему Вы так хотите, чтобы я ушел? Вы сами считаете меня высококвалифицированным специалистом, способным хорошо и продуктивно работать. Ведь с моим уходом институт будет вынужден прекратить работы по ряду важных направлений, руководителем которых я являюсь!

— Конечно, Ваши знания, способности, опыт нам нужны. Но еще более нам нужна партийная идеология! Это — главное в работе института. В первую очередь наши сотрудники должны отвечать высоким партийным, идеологическим требованиям, а во вторую — деловым.

— Но ведь наш институт работает в инженерной, технической сфере, а не в идеологической?

— Это неважно. В наше время любая наука партийна. Даже тензорное исчисление.

— Вы это уже мне как-то говорили.

— Это не я говорил. Это говорил Ленин!

— Насчет тензорного исчисления?

— Нет, насчет партийности в науке. Я понимаю, что Вы можете сказать, что никогда не выступали с антипартийными заявлениями. Но в сложившейся ситуации Ваше молчание все эти годы и нежелание выступить против Солженицына были сильнее всяких заявлений и демонстраций.

 

И Вы это прекрасно понимаете. Но мы отвлеклись. Так как же с переходом на другую работу?

— Я должен сам съездить в тот институт и узнать на месте, что мне предлагают.

— Хорошо. Когда что-нибудь решите, зайдите ко мне сообщить. Да, и еще: заберите пока в отделе кадров свою характеристику, поданную на конкурс. Ее все равно надо будет исправить, если Вы останетесь у нас.

Судя по всему, желание каким-либо образом избавиться от меня было у директора не просто навязчивой идеей, но и следствием разноречивости инструкций, поступающих к нему по разным каналам. Выгнать меня с работы ему, очевидно, в данный момент не было разрешено, иначе он это с удовольствием бы сделал. Но и оставить меня в покое он, наверное, тоже не решался, поскольку прямых указаний на этот счет он не имел. Вот он и пытался найти третий выход.

Через несколько дней я съездил в институт, куда меня рекомендовал директор, и даже оставил там заявление о приеме на работу. Но там обо мне уже навели к этому моменту справки, и было ясно, что если не последует прямого приказа «сверху», то с моим переводом будет не так просто, как предполагал мой директор.

Потом (было это 7 марта) я опять имел беседу с директором, в которой он заявил, что если я останусь в институте, то все останется для меня по-прежнему плохо: характеристику мне не изменят, коллектив меня осудит, зарплату мне уменьшат и т. д.

А 11 марта снова появилось объявление о собрании отдела, на котором должен был обсуждаться факт лишения отдела из-за меня первого места и премии.

Собрание проходило при закрытых дверях и на него из посторонних пришли только парторг института, председатель месткома и зам. директора. При полном молчании было произнесено несколько подготовленных заранее стандартных речей, в которых говорилось о том, как хорошо работает отдел и как плохо, что из-за одного Горлова страдает весь коллектив. В принятой резолюции меня призывали отмежеваться от Солженицына и выступить против «использования моего имени в антисоветской пропаганде».

 

«Административных» призывов к дирекции (убрать из отдела, снять с работы и т. д.) не было.

Поразило меня выступление одного моего старого сослуживца, некоего Я. М., много лет проработавшего со мной, доподлинно знавшего все детали моей истории на даче А. И. и ложь официальной ее версии. Хотя я и не был близок с Я. М., он представлялся мне интеллигентным человеком, интересующимся литературой, искусством и т. д. И вдруг на собрании он заявил, что «коллектив не может мириться с моей дружбой с самым подлым из всех диссидентов — Солженицыным», что «коллектив должен отвернуться от меня», что уже давно я нахожусь «в моральной изоляции» и другую подобную чушь, нелепость которой была ясна всем присутствующим. Это был откровенно карьеристский шаг потерявшего свое лицо человека, решившего получить что-то для себя из официально санкционированной травли другого.

С бранной речью в мой адрес выступил еще только парторг института Слепухин, заявивший, что я использую свои «писучие» (!! А. Г.) возможности» для того, чтобы жаловаться Л. И. Брежневу, когда меня «притесняют», а до интересов коллектива мне дела нет. Ему ясно, сказал он, что я закоснел в своей приверженности к Солженицыну, не хочу раскаяться и потому заслуживаю самого сурового осуждения.

На другой день, 12 марта, состоялось давно объявленное и несколько раз переносившееся заседание Ученого совета по проведению конкурса на замещение должности старшего научного сотрудника. В этом конкурсе меня вынудили участвовать, хотя эта новая должность была рангом ниже той, которую я занимал все последние годы. Мою отрицательную характеристику перед конкурсом так и не изменили.

Было объявлено 3 вакансии, на которые претендовали 4 человека. По каждой из кандидатур должно было состояться голосование; претендент, набравший наибольшее число голосов (но не менее половины состава Совета), считался избранным на должность.

Перед началом заседания было оглашено решение специальной конкурсной комиссии, которая не рекомендовала

 

избирать меня. С объяснениями по этому поводу выступил зам. директора Мастаченко, повторивший избитый аргумент: мне не может быть предоставлена эта должность из-за моей дружбы с Солженицыным' Кто-то из присутствующих, правда, напомнил, что ведь новая должность и по квалификации работы, и по зарплате значительно ниже той, которую Горлов выполняет в данный момент, а потому перевод его на новую должность тоже может рассматриваться как наказание. На это было сказано, что «морально-политический» уровень Горлова «так низок», что предоставить ему работу научного сотрудника все равно невозможно.

Как и следовало ожидать, конкурс я не прошел и в соответствии с изданным ранее приказом (с которым, кстати, меня не ознакомили), должен был быть уволен с работы.

А на другой день я получил уведомление об отказе в приеме на работу из института, куда я подавал заявление по рекомендации нашего директора.

Итак, круг, кажется, замыкался.

Результаты конкурса хотя и оказались в целом такими, как «требовалось», вызвали определенное замешательство дирекции и партбюро и ещё долго потом обсуждались на официальных заседаниях и совещаниях. Дело в том, что голосование было тайным и при вскрытии урны выяснилось, что из 20 членов совета против меня голосовало только 7 человек: 8 — голосовало «за» и 5 — воздержались (в бюллетенях не было ни «за» ни «против»). То есть, несмотря на огромное психологическое давление на совет (никто из выступавших не сказал обо мне ничего хорошего: говорилось только плохое), отрицательное решение конкурсной комиссии, призывы председателя совета голосовать «против» — подчинилась этому одна треть совета, а большинство проголосовало за меня? «Спасла» положение только процедура: я не набрал требуемых 50% голосовавших «за». Но ясно, что в такой обстановке и воздержавшихся я мог считать своим активом, и значит 2/3 присутствовавших при свободном, тайном волеизъявлении высказались в мою поддержку. Сразу после голосования парторг института, очевидно, в предвидении неприятных «объяснений», заявил, что плохо «мы работаем» и надо

 

начать «работать» лучше. Потом было еще одно специальное заседание совета, где председатель много говорил о том, что совет оказался «не на высоте», что надо узнать, кто голосовал за Горлова, что «эти» люди с кем-то «смыкаются» и что надо решительно что-то «сделать».

Вскоре начали «делать». На очередном заседании совета на должность начальника моего отдела был «проведен» по конкурсу заместитель парторга института по идеологической работе — тупой, циничный карьерист — некто Игнатов, в прошлом сотрудник нашего отдела. В свое время он был моим подчиненным, но из-за его патологической страсти к склокам и сплетням отношения между нами были испорчены, я с ним работать не мог, и он вскоре ушел из института, поступив в аспирантуру. Потом он вернулся в институт уже кандидатом наук, и теперь его поставили моим начальником. Прежнему начальнику отдела — умному, талантливому, эрудированному инженеру, много лет успешно возглавлявшему отдел, партбюро в порядке «партийной дисциплины» запретило даже участие в конкурсе по причине его «неспособности перевоспитать» Горлова. С приходом нового начальника оставалось только ждать «окончательного» решения моего дела.

В свете последних событий так и осталось неясным, что же означал этот вызов в райком партии, где меня заверили, что я могу «спокойно работать».

Я уже говорил, что, несмотря на внешнюю обыденность моей жизни после происшествия на даче Александра Исаевича, вокруг меня проходили скрытые события, так или иначе периодически проявлявшиеся.

В первую очередь это относится к установленному за мной негласному наблюдению, которое иногда обнаруживалось при самых неожиданных обстоятельствах. Здесь я хочу рассказать об одном таком случае.

Я с семьей занимал квартиру на втором этаже большого дома на Ленинском проспекте. Нашими соседями по лестничной клетке была рабочая семья, жившая в двухкомнатной квартире. Семья эта была довольно многочислен-

 

ной: пожилая вдова, трое её взрослых детей — сын и две дочери, невестка и два зятя, трое внуков, находящихся на попечении бабушки. Они ожидали получения еще одной квартиры для старшей дочери и её семьи, а пока жили в страшной тесноте. Их квартира примыкала вплотную к нашей и ввиду большой звукопроницаемости тонких перегородок мы часто хорошо слышали и плач детей, и ссоры, и просто громкий разговор у соседей. Правда, это не отражалось на наших добрососедских отношениях: мы всегда приветливо здоровались, а иногда заходили друг к другу.

Однажды, было это весной 1972 года, я встретил у них коренастого мужчину средних лет: «свояк, приехал к нам погостить из деревни и поискать работу в Москве», — объяснил мне сын вдовы. «Свояк» поздоровался и представился (имени я не запомнил). Проходила неделя за неделей, а «свояк» все гостил у них, теснясь со всеми в одной квартире.

Как-то я пришел домой очень поздно, за полночь. Открывая ключом дверь в свою квартиру, вдруг услышал, как кто-то произнес мою фамилию. На лестнице никого не было, а из-под двери соседей пробивался свет: там шла негромкая застольная беседа. Я услышал голос вдовы:

— Так вот и мотаетесь с места на место на своей работе?

И ответ «свояка» (судя по голосу сильно выпившего):

— Что поделаешь — служба. В войну я был на фронте, но после той истории (он, очевидно, о чем-то перед этим рассказывал. А. Г.) думал, что меня расстреляют. Потом меня привезли в Москву и здесь сказали, что я прошен, но с этого времени должен буду работать в разведке. Вот и служу.

Вот так «свояк из деревни»! Больше я уже не стал слушать: было ясно, что перед этим разговор шел обо мне. Значит, все время «свояк» мог не только наблюдать за мной, но и прослушивать все разговоры в нашей квартире!

С этой квартиры мы вскоре переехали. Перед отъездом узнали, что соседям (молодым) дали, наконец, еще одну квартиру, так что им стало посвободнее.

По логике вещей должно было быть постоянным и

 

наблюдение за мной на работе. У меня и у моих друзей было твердое убеждение, что это выполняется двумя хорошо известными нам сослуживцами в отделе. На это указывал ряд очевидных признаков: стоило ко мне прийти кому-либо из посторонних или собраться у моего стола друзьям, как обязательно один из двоих оказывался по какому-либо поводу рядом. Кроме того, время от времени появлялись и незнакомые лица, которые, как я замечал, внимательно за мной следили. Несколько раз приходило 2 или 3 человека вместе с начальником отдела кадров. С одним из этой компании «кадровик» обычно подходил ко мне (для этого надо пройти большой зал на 60 человек, в конце которого стоит мой стол) и задавал какой-нибудь глупейший вопрос, вроде: «Где найти Иванова?» Оставшиеся стояли у двери в другом конце зала и внимательно смотрели, куда направился «кадровик». Потом я их весь день встречал в институте.

Были явления и совсем другого плана, исходившие, судя по всему, из того же ведомства. Одно из таких событий произошло дней через 5-6 после «дачного сражения».

Ко мне на работу к концу дня явился худощавый молодой человек. Он подошел к моему столу и, оглядевшись, попросил разрешения недолго со мной поговорить. В руках он держал небольшой сверток и летний плащ. Рабочий день кончился и мои сослуживцы уже расходились. Ничего не подозревая, я предложил ему сесть и, предупредив, что тороплюсь, попросил изложить суть дела по возможности кратко.

— У меня к Вам неслужебный разговор. Я пришел к Вам как к другу Солженицына с одной просьбой: помочь мне связаться с академиком Сахаровым.

Я уставился на него, не находя, что ответить. А он продолжал:

— Я приехал из Ленинграда по поручению рабочих Кировского завода, где я работаю инженером по технике безопасности. Возможно, Вы слышали, что у нас был ряд выступлений рабочих из-за тяжелых условий труда и отсутствия демократических свобод (я впервые об этом слышал. А. Г.). Понимая, что отдельными протестами ничего не добьешься, некоторые из нас решили объединиться

 

для систематических координированных действий. Мы организовались в общество, легальной программой которого является повышение культуры и улучшение быта рабочих. У нас есть членские билеты, на которых мы ставим вот такой штампик (он достал и продемонстрировал мне свой билет), свидетельствующий о принадлежности к нашей организации. Мы собираем членские взносы и располагаем определенными средствами, которые можем расходовать на поддержку других демократически настроенных людей, борющихся за наше общее дело. Ну, а что является нашей целью. Вы, очевидно, догадываетесь, — это он сказал приглушив голос, хотя рядом никого не было.

Я смотрел на него и думал: кто передо мной — сумасшедший или провокатор? Вспомнил «Союз меча и орала» у Ильфа и Петрова и непроизвольно улыбнулся.

— Вы напрасно иронизируете, — сказал он. — И заблуждаетесь, если думаете, что действиями одиночек, вроде Ваших на даче у Солженицына, Вы чего-то добьетесь.

— А я там и не пытался чего-то добиваться: просто мне «превосходящие силы противника» набили физиономию! Только и всего. Единственно, к чему я тогда стремился, так это чтоб остаться, во-первых, живым, а уж потом — человеком.

— Знаете ли. Ваш случай еще раз показал, что «там» (он поднял палец вверх) полно не умеющих работать дураков.

Я не спорил, слушал, что будет дальше. Он продолжал приблизительно следующее:

— Если бы я «там» работал, то уж, будьте спокойны, я бы знал, как действовать. Еще Ленин говорил, что если давить на отдельные точки (он показал ногтем на столе, как надо давить), то это приведет только к перетеканию сил из одного места в другое.

Я не знал, когда и где Ленин говорил об этом, но решил кончать разговор.

— Так что же Вы от меня хотите?

— Мне необходимо связаться с Комитетом защиты гражданских прав. Познакомьте меня с Сахаровым.

— Не могу это сделать, так как сам с ним не знаком.

— А где же мне его разыскать?

 

— Не знаю.

Он доверительно придвинулся ко мне:

— Меня знает Твардовский и даже подарил мне свою книгу.

Он раскрыл журнал «Новый мир» и показал мне дарственную надпись. Я разобрал подпись Твардовского, но кому это было адресовано — не разобрал.

— Так вот и обратитесь к Твардовскому. Он наверняка знает Сахарова.

— А где живет Твардовский?

— Не знаю.

Я встал, давая понять, что мне надо уходить.

— Ладно, найду через справочное бюро. Сейчас я кончаю. У меня все же к Вам просьба: если узнаете адрес Сахарова, то напишите, пожалуйста, на Главпочтамт до востребования на имя моей матери. Она живет в Москве и мне сообщит, я же сегодня уезжаю.

Пытаясь закончить разговор, я согласился. Он сказал мне имя и фамилию матери и, наконец, ушел.

Я решил не ломать себе голову над этим странным посещением и постараться о нем забыть. Но не тут-то было!

На другой день в конце работы, не дожидаясь моего письма «до востребования», ко мне пришла сама «мама» вчерашнего посетителя. Это была довольно интересная, подтянутая и живая женщина лет 45. Она подошла к моему столу, достала из сумочки точь в точь такую же «членскую книжку», как у моего вчерашнего посетителя, и, ничего не говоря, показала мне её. Я увидел там сообщенные мне имя и фамилию и тот же штампик «сообщества». Если вчера могли еще оставаться какие-то сомнения о характере их организации, то теперь они полностью исчезли.

— Вам понятно, кто я? — спросила она, пряча свою книжку.

Я ответил, не вдаваясь в подробности:

— О, конечно! Мне было очень любопытно познакомиться с Вашим сыном.

— Я понимаю, что Вы можете с опаской относиться к

 

нашему посещению. Но, может быть. Ваши опасения развеет вот это, — и она положила на стол фотографию.

Это был любительский снимок праздничной демонстрации. На переднем плане под большим транспорантом «Кировский завод» стоял мой вчерашний посетитель с двумя какими-то мужчинами. Бросалась в глаза неестественность поз снимавшихся: стояли они вплотную друг к другу, сурово, без тени праздничного настроения глядя в объектив аппарата. Были видны явные следы ретуши на надписи.

Я вежливо вернул фотографию хозяйке, и она продолжала разговор:

— Почему Вы направили моего сына к Твардовскому? Ведь он тяжело болен и уже год не поднимается с постели.

— Я не направлял его к Твардовскому. Он сам выразил это желание, чтобы узнать адрес Сахарова.

— А почему Вы не захотели познакомить моего сына с Сахаровым? Он нам очень нужен! Если Вы друг Солженицына, то и Сахарова должны знать. Ведь они — политические единомышленники.

— Представьте себе, не знаю. И мои дружеские отношения с Солженицыным основаны на личных, общечеловеческих интересах и никак не связаны с его литературно-общественной деятельностью.

— Но как же нам найти Сахарова? Как он хотя бы выглядит?

— Никогда его не видел.

— Он старый?

— Нет, мне известно, что он рано стал академиком. Сейчас ему лет пятьдесят. Посмотрите в Большой Советской Энциклопедии, там, наверное, о нем сказано.

—Значит, не хотите нам помочь?

— Я искренне Вам сочувствую, но ничего не могу сделать. А теперь давайте прощаться: рабочий день закончился и я спешу.

Я встал и взял свой портфель.

— Простите, еще одно, последнее дело. Мы собрали значительные деньги для Солженицына и комитета Сахарова. Я прошу Вас взять их для передачи, — она поставила на стол хозяйственную сумку.

 

Вот так ситуация! Взять что ли деньги и вызвать милицию? В это время ко мне подошел один из сослуживцев, ждавший меня, чтобы ехать домой вместе. Я сказал:

— Деньги я передавать не стану. Отправьте их по почте, указав только фамилию получателя. Думаю, что они дойдут. До свидания! — и я направился к выходу.

Больше я никогда не встречался с «представителем рабочих» Кировского завода и его «мамой».