ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО А. СОЛЖЕНИЦЫНА

Министру госбезопасности СССР Андропову

 

Многие годы я молча сносил беззакония Ваших сотрудников: перлюстрацию всей моей переписки, изъятие половины, ее, розыск моих корреспондентов, служебные и административные преследования их, шпионство вокруг моего дома, слежку за посетителями, подслушивание телефонных разговоров, сверление потолков, установку звукозаписывающей аппаратуры в городской квартире и на садовом участке и настойчивую клеветническую кампанию против меня с лекторских трибун, когда они предоставляются сотрудникам Вашего министерства.

Но после вчерашнего налета я больше молчать не буду. Мой садовый домик (село Рождество, Наро-Фоминский район) пустовал, обо мне был расчет у подслушивателей, что я в отъезде. Я же, по внезапной болезни вернувшись в Москву, попросил моего друга Александра Горлова съездить на садовый участок за автомобильной деталью. Но замка на домике не оказалось, а изнутри доносились голоса. Горлов вступил внутрь и потребовал у налетчиков документы. В маленьком строении, где еле повернуться трем-четырем, оказалось их до десятка, в штатском. По команде старшего: «В лес его! И заставьте молчать!» — Горлова скрутили, свалили, лицом о землю поволокли в лес и стали жестоко избивать. Другие же тем временем поспешно бежали кружным путем, через кусты, унося к своим автомобилям свертки, бумаги, предметы (может быть — и часть своей привезенной аппаратуры). Однако Горлов энергично сопротивлялся и кричал, созывая свидетелей. На его крик сбежались соседи с других участков, преградили налетчикам путь к шоссе и потребовали документы.

Тогда один из налетчиков предъявил красную книжечку удостоверения, и соседи расступились. Горлова же с изуродованным лицом, изорванным костюмом повели

 

к машине. «Хороши же Ваши методы!» — сказал он сопровождающим. «Мы на операции, а на операции нам все позволено!»

По предъявленному соседям документу — капитан, а по личному заявлению — Иванов сперва повез Горлова в наро-фоминскую милицию, где местные чины почтительно приветствовали «Иванова». Там «Иванов» потребовал с Горлова же (!!) объяснительную записку о происшедшем. Хотя и сильно избитый, Горлов изложил письменно цель своего приезда и все обстоятельства. После этого старший налетчик потребовал с Горлова подписку о неразглашении. Горлов наотрез отказался. Тогда поехали в Москву, и в пути старший налетчик внушал Горлову в следующих буквально фразах: «Если только Солженицын узнает, что произошло на даче, считайте, что Ваше дело кончено. Ваша служебная карьера (Горлов — кандидат технических наук, представил к защите докторскую диссертацию, работает в институте Гипротис Госстроя СССР) дальше не пойдет, никакой диссертации Вам не защитить. Это отразится на Вашей семье, на детях, а если понадобится — мы, Вас посадим».

Знающие нашу жизнь знают полную осуществимость этих угроз. Но Горлов не уступил им, подписку дать отказался, и теперь над ним нависает расправа.

Я требую от Вас, гражданин Министр, публичного поименования всех налетчиков, уголовного наказания их и публичного же объяснения этого события. В противном случае мне остается считать их направителем — Вас.

А. Солженицын

13 августа 1971 г.

 

Председателю Совета Министров СССР А. Н. Косыгину

Препровождаю Вам копию моего письма министру госбезопасности. За все перечисленные беззакония я считаю его ответственным лично. Если Правительство СССР не разделяет этих действий Министра Андропова, я жду расследования.

А. Солженицын

13 августа 1971 г.

 

А теперь — по порядку. 12 августа

Утром, в 5.00, вместе с Екатериной Фердинандовной^* встретили Александра Исаевича на Курском вокзале. Накануне вечером от него пришла телеграмма из Иловайской, что он заболел в дороге и просит встретить. Действительно, он очень плох: еле ходит. Очевидно, в дороге он перенес тепловой удар, следствием которого явилась аллергия с признаками тяжелого ожога по всему телу (он с товарищем ехал в машине при работающей печке, которая из-за неисправности не отключалась, а температура наружного воздуха была около 35°).

На даче Ростроповича в Жуковке, куда я его привез, поговорили о предстоящем ремонте его машины. Мне ясно, что нужно менять что-то в сцеплении: диск или «корзинку». Александр Исаевич сказал, что диск есть. почти новый, на даче в Борзовке (интимная кличка дачного участка у с. Рождество), дал мне ключи от дома и записку примерно следующего содержания: «Как войти в дом: если на двери висит замок, попробовать открыть его средним ключом в связке (ключ не от замка, но иногда открывает). Если ничего не выйдет, то поискать настоящий ключ под резиновым ковриком в кухонном шкафике под

 

 

лестницей. После снятия висячего замка открыть внутренний. Если дверь открываться не будет, поддеть ее топором и сильно дернуть».

Я еще пошутил, что если записка попадет в руки милиции, то мне несдобровать: ясно станет, что попался опытный взломщик (как в воду глядел!).

Кроме того, Александр Исаевич дал мне записку к Н. А. Решетовской^* на случай, если она окажется на даче.

В этот же день я ехать в Рождество не предполагал, так как из-за ранней поездки на вокзал не выспался, а предстояла еще большая работа в институте. Но к концу работы вдруг как-то сразу решил съездить, чтобы не «висела» забота. В 16.00 зашел к Екатерине Фердинандовне и сказал, что еду. Она предложила ехать со мной, но я ее отговорил, так как дорога не очень близкая и в два конца займет 2,5 - 3 часа. Договорились, что позвоню, как приеду.

В 17.15 подъехал к дачному поселку (посмотрел на часы, чтобы проверить время в пути: от института до дачи около часа). Проехал еще метров 30 после съезда на дорожку и остановился на обочине шоссе, не разворачиваясь к Москве.

Подъезжая, я увидел на противоположной обочине стоящую у леса радиатором к Москве светлую «Волгу» и водителя, очень низко сидевшего за рулем (лица не было видно). Я стоял перед «Волгой» метрах в 20-25, но номера разглядеть не мог: он был заляпан грязью (хотя погода — теплая и дорога ~ сухая). Промелькнула мысль: «Странно: если они приехали за грибами, то почему остановились у поселка и один остался в машине; если на дачу, то почему стоят у края леса, а не у домов». Обошел «Волгу» сзади, вошел в лес (задний номер машины был тоже испачкан и не «читался»), вернулся тропинкой вдоль шоссе к дороге и пошел к даче, никого не встретив.

Подошел к двери и, к своему удивлению, обнаружил, что висячего замка нет, внутренний открыт, но дверь закрыта изнутри. На этот случай инструкция «как войти в дом» никаких указаний не давала. Вдруг отчетливо

 

 

услышал в доме движение и мужские голоса. Раз в доме и закрылись изнутри — значит, свои.

Постучал в дверь. Голоса смолкли, движение прекратилось. Постучал в окно — никакого ответа. Обошел дом со стороны веранды и посмотрел в окно. Внутри дверь в комнату, которая направо при входе, была открыта, ярко горел какой-то красный свет (возможно, блик солнца), но никого не было видно. «Очевидно, говорят на участке», — подумал я. Обошел дом со всех сторон, но вблизи людей не было. Может быть, показалось? И я приступил к выполнению последнего пункта инструкции; взял стоявший при входе топор, поддел им дверь и стал ее дергать. На этот раз услышал, как несколько человек пробежало по внутренней лестнице на второй этаж, а в окне мелькнуло мужское лицо. Опять громко постучал в дверь — никакого ответа.

Удивительно, что до самого последнего момента у меня не возникало никаких подозрений. И уж во всяком случае, никакой опасности я не ощущал: вторая половина дня, светло, вдалеке на участках видны люди.

Я сильно рванул дверь, она соскочила с внутреннего запора, и я вошел в дом.

Внизу никого не было, а с верхнего этажа мне навстречу сбежали двое мужчин: один — низкий, коренастый, со шрамом, второй — среднего роста, со «среднестатистическим», никак не запоминающимся лицом (в дальнейшем он назвался капитаном Ивановым, и я запомнил только его глаза: мутные и пустые, как у удава).

— Кто нужен? Почему вломились в дом? — услышал я и стал объяснять, что приехал по просьбе хозяина дачи за диском сцепления для машины. В свою очередь поинтересовался, с кем имею дело.

— А мы тебя здесь ждем. Выходи с нами и быстро?

— Я никуда с вами не пойду! Объясните, как вы оказались в чужом доме, и предъявите свои документы!

— Сейчас покажем. Пошли! К лесу его! — услышал я голос. Я почувствовал, что схвачен с двух сторон за руки, и в следующий момент меня вытолкнули из дверей за дачу, в сторону леса. «Капитан» встал на дорожке, загораживая мне путь к шоссе, а «низкий», очевидно, из двоих

 

— старший, выхватил записку Александра Исаевича, стал читать ее.

— Как вы смеете читать чужие письма! Немедленно предъявите документы! Вы ответите за произвол! — я даже задохнулся от негодования.

— Пошли! — и меня снова схватили. Я рванулся, но тут острая боль пронизала тело: мне резко, с хрустом заломили руки за спину и, очевидно, ударили по голове. На какой-то момент ушло сознание, а потом я понял, что меня волокут к лесу: голова беспомощно болталась по земле, а мимо глаз проплывали какие-то сучья, листья, трава... Наконец, осенило: «Бандиты! Грабят дачу, а я свидетель! Сейчас убьют! Нужно что-то сделать, чтобы остановить немедленную расправу!»

И я закричал: «Вы будете отвечать! Я — иностранный подданный!»

Это произвело впечатление. Те остановились, немного ослабили хватку. «Ах, иностранец! Ну, тогда отпустим, если будешь идти тихо сам».

Я изо всех сил толкнул низкого ногой, вырвался от второго и бросился бежать. Возможно, что мне удалось бы убежать. Я чувствовал, что они бросились за мной, и что я оторвался от них на 3-4 метра. Но чтобы оказаться на дорожке к шоссе, нужно было, пробежав заднюю часть дома, резко, под прямым углом повернуть налево. Я на секунду замедлил бег перед поворотом, ив тот же момент на меня сразу навалилось несколько человек, может быть, спрыгнули с балкончика дома.

(В дальнейшем в милиции мне разъяснили, что, если бы меня не удалось остановить, я был бы застрелен «при попытке к бегству»: на этот счет у моих преследователей имелась однозначная инструкция).

Я еще попытался подняться из общей кучи тел, вырваться, но меня уже держали крепко, прижимая лицом к земле. Потом подняли, и первые двое опять потащили с вывернутыми руками к лесу. И тут, понимая всю безнадежность своего положения — сейчас убьют, и все канет в Лету, — я закричал со всей силой, на какую был способен: «На помощь! Бандиты! Помогите!»

Сейчас, когда многое отодвинулось, вспоминаю, что

 

мысль закричать, попытаться созвать людей появлялась раньше, еще когда «низкий» читал отнятую записку. Но останавливала какая-то непреодолимая, непонятная сила, возможно, благовоспитанность и сознание нелепости положения: в мои-то годы и при моем положении орать благим матом! Представил, как это будет выглядеть со стороны, когда сбежится народ! И я никак не мог заставить себя закричать.

— Молчать! — «низкий», отпустив мою руку, попытался зажать мне рот ладонью. Воспользовавшись освободившейся рукой, я вырвался и, продолжая звать людей, ухватился за какое-то дерево. Тогда «низкий» попытался разжать мне челюсти, а «капитан» стал запихивать мне в рот грязный носовой платок (они разорвали мне углы рта, и я еще долго потом не мог нормально есть и говорить).

Всё дальнейшее вспоминается как кошмар. Чью-то руку я схватил зубами, получил сильный удар в лицо, но продолжал изо всех сил звать свидетелей. Увидел у дальней дачи перебегавших людей: бежать на крик к лесу они не решались. Меня снова сбили с ног и пытались заткнуть рот на земле. Я отбивался, и тем двоим это не удавалось. Кричал, как только появлялась возможность (временами они вжимали мое лицо в землю, но я вырывался).

В этот момент из дома Александра Исаевича выбежало еще четверо или пятеро мужчин и по той же тропинке за дачей, где волокли меня, бросились к нам. В руках у них были какие-то свертки, ящики.

«Теперь конец!» Но, подбежав, они напролом через кусты (я лежал поперек тропинки) кинулись дальше в лес. Один из них на ходу наклонился и со всего размаху ударил меня в лицо, крикнув: «Замолчишь, гад!» Другой, высокий, интеллигентного вида и в очках, бросил через плечо: «Его — к машине!» И исчезли, а я снова остался с первыми двумя.

Не стараясь больше заставить меня замолчать, они попытались поднять меня с земли и принудить бежать вслед за остальными. Я ухватился за какой-то забор, меня снова сбили с ног и за руки, бегом поволокли по земле теперь уже к стоявшей у шоссе светлой «Волге». Я продолжал сопротивляться и звать на помощь.

 

И тут дорогу преградила группа людей (человек 10-12), в основном — женщины. Раздались возгласы: «Хулиганы, бандиты! Немедленно отпустите человека!»

«Капитан» и «низкий» остановились, я поднялся. Низкий сказал: «Что вы сбежались? Видите, человек пьяный и кричит!» И снова, взяв меня за руку: «Пошли!»

Я стоял в совершенно истерзанном виде, с разбитым лицом, разорванным костюмом, в одном ботинке (второй почему-то держал в руке «капитан»). Может быть меня и можно было выдать за пьяного, но за избитого пьяного, вызывающего сострадание, а не за такого, которого надо волоком куда-то тащить.

— Никуда я с вами не пойду, — я не двигался.

Один мужчина с огромной палкой схватил «низкого» за руку: «А ну, отпусти!» Народу прибавлялось: подбежало еще несколько человек.

Тогда «капитан» вынул из кармана красное удостоверение и поднес его к лицу мужчины с палкой. Тот его взял и стал читать вслух. Меня тошнило, в голове шумело, и я услышал только слово «капитан». Для меня это было так же неожиданно, как и для всех окружающих. В этот момент я увидел, как светлая «Волга» со всеми сидевшими в ней рванула с места и умчалась в сторону Москвы.

Толпа стала быстро таять, исчез куда-то и «низкий», я остался вдвоем с «капитаном».

— Хороши же ваши методы! — только и смог сказать я.

— Мы на операции и нам все дозволено, — ответил он и спросил:

— Вы как сюда приехали?

— На своей машине.

— Где она?

— Вон у дороги, — я показал.

— Идемте к Вашей машине.

— Я требую, чтобы Вы назвали мне свою должность и фамилию, — я уже приходил в себя после «боя».

— Я — капитан Иванов, — он назвал еще имя и отчество, но я не запомнил. Мне удостоверение он не предъявил. В машине он сел рядом.

— У Вас есть документы? — Я дал ему свои права на

 

вождение автомобиля. Он их раскрыл и вслух прочитал фамилию, имя, отчество.

— Кто вы по специальности?

Я ответил.

— Это Москвич 408?

— Да.

— Скажите, а на какие средства Вы его купили?

Я опешил. Ожидал любой вопрос, но не такой. Стал объяснять. Он вслух складывал мою зарплату с зарплатой жены, вычитал налоги, умножал на месяцы, выспросил о гонорарах за книги, научные статьи. Наконец, «убедившись», что деньги я не ворую, сказал:

— Ехать можете?

— Могу.

— Тогда давайте отъедем.

Я развернулся и поехал к Москве. Через 2-3 километра он велел остановиться.

— Сейчас нам нужно вернуться на дачу.

— Зачем?? — Я сидел вполоборота к нему, отодвинувшись к двери.

— Необходимо выяснить детали Вашего приезда. Там остался второй наш сотрудник.

— После состоявшегося «знакомства» вторично иметь дело с Вами и Вашими сотрудниками не хочу и на дачу не вернусь, — я сказал это достаточно твердо.

— Ну что же. Здесь в лесу ручей. Идемте, я помогу Вам обмыться. Потом поедем дальше: нельзя в таком виде появляться на людях.

Вид у меня был, наверное, действительно страшный: всё лицо в кровоподтеках и перемазано грязью.

— Я уже сказал, что никуда, а тем более в лес, с Вами не пойду. Помоюсь там, куда Вы меня привезете.

Минут пять он уговаривал меня идти с ним к ручью мыться, потом сказал: «Ладно, поехали в Наро-Фоминскую милицию».

Туда мы приехали через несколько минут, он попросил запереть машину и подождать, а сам ушел в здание милиции. Минут через 7-10 он вернулся и провел меня в комнату «красного уголка», которую открыл, вынув ключ

 

из кармана. Встречавшиеся нам в коридоре сотрудники милиции уступали ему дорогу.

Мы остались вдвоем, и он сказал: «Вот Вам бумага, пишите объяснение всему происшедшему на имя начальника Наро-Фоминской милиции. У Вас ручка есть?»

— С собой нет.

— А еще пытаетесь убедить меня, что Вы — научный работник. Ручки даже не имеете, — и он протянул мне шариковый карандаш.

Я стал писать о том, как оказался на даче, как увидал посторонних людей в штатском, у которых потребовал документы, а они поволокли меня в лес и били, как на мои крики собрался народ. Временами «Иванов» брал бумагу, прочитывал и просил уточнить отдельные детали (давно ли знаю хозяина дома, бывал ли на даче раньше, мой домашний и служебный телефоны и т. д.). В одном месте я ошибся: написал А. С. Солженицын, он поправил: «Александр Исаевич. А еще говорите, что знаете хозяина дачи».

Когда я кончил, поставил дату и расписался, он взял мое «объяснение», положил передо мной еще лист чистой бумаги и сказал: «А теперь напишите расписку, что обязуетесь ничего не разглашать о случившемся».

Я ответил не сразу, стараясь, чтобы голос звучал спокойнее и не дрожал:

— Я такую расписку не дам и оставляю за собою право подать жалобу в суд на ваши действия.

— А Вы не спешите, подумайте. Это в Ваших интересах. — Говорил «Иванов» очень вкрадчиво и тихо, обращаясь ко мне по имени-отчеству.

— Я уже всё обдумал и решил окончательно. Вы вломились в чужой дом, меня избили безо всяких с моей стороны-, провокационных действий и требуете, чтобы я еще об этом и молчал? До сих пор я даже толком не знаю, с кем имею дело?

— Еще раз спрашиваю: дадите подписку?

— Не дам.

Молчание.

— Ну, хорошо. Можно ехать в Москву. Я поеду с Вами.

Он опять сел рядом со мной в машину и мы поехали. «Неужели попытается что-то сделать в дороге?» —

 

была мысль. Когда выехали из Наро-Фоминска, я до отказа выжал педаль газа и машина пошла со скоростью около 110 км.

— Снизьте скорость! Куда Вы так гоните?

— А я всегда так езжу. Да и дома давно волнуются: мы с женой должны были пойти в театр, — придумал я.

— Кто знал о Вашей поездке сегодня?

— Очень многие: сам хозяин дачи, его и мои друзья, жена. Все они, бесспорно, давно волнуются, почему меня нет. Может быть, даже кто-нибудь поехал навстречу.

Некоторое время он о чем-то сосредоточенно думал, временами посматривая на меня и на дорогу. Я продолжал гнать, не снижая скорости. Впереди показался пост ГАИ: дорога по Киевскому шоссе была дальше закрыта и машины направляли в объезд на Минское шоссе.

Я пристроился в середину колонны грузовиков и теперь «тянул» с их скоростью, не обгоняя: любая остановка моей машины на тесной дороге, если бы «Иванов» попытался со мною что-нибудь сделать, тут же образовала бы «пробку».

«Иванов» стал меня подробно выспрашивать, где работаю, кем, имею ли ученую степень, собираюсь ли защищать докторскую диссертацию, где и когда, кто жена, где работает, кем и т. д.

— А дети есть?

— Сын.

— Сколько лет?

— Двенадцать.

— Значит, в пятом или шестом классе?

— В восьмом.

— Он что у Вас, вундеркинд?

— Для чего Вам все это нужно? Лучше подумайте, как будете отвечать за совершенное беззаконие.

— Вы преувеличиваете свои возможности. У меня юридическое образование, и я вижу лучше. А если нужно будет отвечать — ответим. Уж такая у нас работа: сегодня благодарность, завтра — выговор, потом опять выговор, а потом — снова благодарность.

Мы миновали кольцевую дорогу.

— Хотя Вы и отказались дать подписку о неразгла-

 

шении, предупреждаю, что о происшествии на даче никто ничего знать не должен.

— Но это невозможно, даже если бы я этого хотел: ведь многие знают о моей поездке!

— Скажете, что не доехали, что передумали или сломалась машина.

Разговор принимал забавный оборот.

— А как быть с запиской хозяина, которую Вы отобрали?

— Скажете, что потеряли.

Ну и ну! Подробный инструктаж!

— Вот что я должен Вам сказать. Если хозяин дачи или кто-нибудь вообще узнает, что произошло сегодня, Вы лишитесь всего, что имеете. Вы рискуете не только своей карьерой и не только не защитите докторскую диссертацию, но пострадают и Ваш сын и жена. А если мы сочтем нужным, то и посадим Вас.

— Как это — посадите? За что? И кто это — «мы»?

Он промолчал. Показался Ленинский проспект.

— Остановите, пожалуйста, у магазина телевизоров: я выйду.

Когда машина стала, он сказал:

— Я надеюсь, что Вы все поняли. И хорошенько подумайте над моим советом, не спешите с решением. Потом уже ничего поправить будет нельзя. До свидания.

И он протянул мне руку. Я молча сидел за рулем, глядя на дорогу и «не замечая» протянутой руки «капитана Иванова». Он вышел.

Было около девяти. Представляю, что делается дома! И что сказать, когда я приеду? Может быть, стоит поехать в какую-нибудь больницу, сказать, что избили хулиганы, а для суда нужен акт медицинской экспертизы? Интересно — все угрозы «Иванова» — не фикция? Если нет — то что же это тогда?

Медленно поехал к дому.

Поставил машину, вышел, постоял, собираясь с мыслями, и направился к подъезду. В голове шумело, твердого плана, что сказать, не было.

Жена замерла у порога при виде моей фигуры с разбитым лицом. «Что случилось? Авария?»

 

Я бодро шагнул вперед, по возможности «весело» улыбнулся распухшими губами и сообщил:

— Чепуха! Пристали на улице у заправочной колонки двое пьяных и я с ними подрался!

— Дрался четыре часа и не мог позвонить?

— Нас всех забрали в милицию выяснять обстоятельства. Меня отпустили, а их задержали.

Потом я лежал в постели со свинцовыми примочками на лице и пытался обдумать все происшедшее.

Позвонила Екатерина Фердинандовна узнать, приехал ли я уже. Слышал, как жена подробно излагала ей историю моей драки с «пьяными». Потом звонил кто-то из друзей, которым тоже была передана версия о драке на улице с добавлением: «дожил до сорока лет, а ума не набрался!»

Хотел вступить в дискуссию по поводу последнего замечания, но мешал компресс на физиономии.

— Как-то странно сегодня работает телефон: гудит, что-то щелкает во время разговора. Нужно будет позвонить на станцию, — жена посмотрела номер телефона аварийной.

Я спросил:

— Ты звонила уже кому-нибудь, придя с работы?

— Звонила, телефон работал нормально. Посмотрел на часы: уже 12 и день закончился.

 

13 августа

Ночь почти не спал.

Главный вопрос: что делать? — гудел в голове. Вообще решение вроде уже было: я не дал подписку о неразглашении и Александр Исаевич должен узнать о налете на дачу и последовавших в связи с моим приездом туда событиях. Но тогда сразу «после боя» еще кипела кровь от негодования и не было опасности близким, а сейчас, в спокойной обстановке, все можно было решать заново. Это «можно» и было страшным.

Так что же делать дальше? Промолчать, помня речи «Иванова»? Кстати, опомнившись и посовещавшись, он может захотеть на другой день заставить меня молчать

 

другим путем, не надеясь на силу угроз. Ведь если ему так нужно (иначе зачем было меня стращать?), он должен будет к этому вернуться и, в лучшем случае, снова попытаться как-то принудить меня к подписке о неразглашении.

Но нельзя же так жить! Кто-то вламывается в чужой дом, меня «мордуют» только за то, что я тому свидетель, и требуют, чтоб об этом не знал хозяин дома!

А что значит — не молчать? Рассказать обо всем Александру Исаевичу и подать в суд? На кого? На «капитана Иванова со товарищи», неизвестно где служащими?

Но если верить словам капитана, то он заранее знает, что может посадить меня, и никакой суд здесь не поможет.

Или просто рассказать Александру Исаевичу и друзьям обо всем и ждать, когда посадят?

Так что же делать?

Проходил один час за другим, а решение все не появлялось. Если бы был один как перст, тогда бы легче. А тут ведь жена, сын, которому еще только становиться! Ведь в их адрес тоже были угрозы «Иванова».

Постепенно заставил себя успокоиться и сосредоточиться.

Ведь я прав? Я не сделал ничего, что противоречило бы закону или принятым нормам общежития. В чем меня можно обвинить? В том, что не подчинился приказу неизвестных мне лиц и не пошел добровольно с ними в лес? Но так на моем месте поступил бы любой психически нормальный человек. В том, что сорвал чью-то «операцию»? Но это не было моей целью: я приехал в дом за деталью для автомобиля по просьбе хозяина дома и с его ключами и запиской. В том, наконец, что дружен с Солженицыным?

Я не могу и не стану молчать! Иначе нельзя. Мой сын подрастет и меня же за это презирать будет!

Заснул под утро, и вскоре зазвонил будильник — пора на работу. Я был спокоен: решение принято, а там — что судьба пошлет!

На работе утром сразу зашла ко мне Екатерина Фердинандовна.

 

— Как это тебя угораздило связаться с какими-то пьянчугами?

— Ничего этого не было. Я застал на даче посторонних лиц, которые меня и избили, а потом потребовали, чтоб об их посещении не узнал Александр Исаевич — и я стал подробно рассказывать о вчерашнем происшествии. Она была ошеломлена и сидела неподвижно.

— Нужно, чтоб Александр Исаевич знал о случившемся и как можно быстрее, — закончил я.

Наступила пауза, когда не знаешь, о чем еще говорить или спрашивать.

— Какой кошмар! — только и сказала она. Потом добавила:

— Я еду к нему. А угроз не бойся: ты под его защитой, и никто не посмеет тебя тронуть!

Через некоторое время Екатерина Фердинандовна уехала из института, а еще через час мне позвонил начальник отдела кадров:

— Товарищ Горлов, спуститесь, пожалуйста, ко мне. Через несколько минут я был уже у него. Когда я открыл дверь его кабинета, то увидел сидящего за столом «Иванова» в форме капитана милиции и еще одного человека лет 45-50, в штатском. Оба встали мне навстречу, пожали руку и попросили присесть. Начальника отдела кадров выпроводили, дверь в кабинет закрыли, и мы остались втроем.

Беседу со мной вел второй, в штатском. «Иванов» за все время не проронил ни слова.

— Мы приехали к Вам сегодня в связи со вчерашним инцидентом на даче. Дело в том, что в Наро-Фоминскую милицию поступил сигнал о намеченном в этот день ограблении дачи Солженицына, и мы устроили там засаду. Хозяев дачи найти не удалось и дверь пришлось вскрывать в присутствии понятых, — он достал из папки и прочел мне акт, где было сказано приблизительно следующее:

«Мы, работники милиции Наро-Фоминского ОВД (должности и фамилии), в присутствии понятых (фамилии), получив сигнал о готовящемся налете на дачу и не найдя ее хозяев, вскрыли дверь и устроили засаду в доме». Затем шло описание находящихся в доме предметов. Мне запом-

 

нилось: «два стакана на столе без признаков передвижения длительное время», потом «Спидола в нижней комнате». Я молча слушал.

— У нас очень сложный район. Например, на днях бандиты остановили на дороге «Москвич» и выстрелили в голову водителю. Были и другие происшествия. Поэтому Ваше появление в доме, когда там находились наши работники, ждавшие взломщиков, и привело к инциденту. Но мы уже познакомились с Вашим личным делом, услышали о Вас самые лестные отзывы и почти уверены, что все случившееся — недоразумение, а Вы отношения к налетчикам не имеете. Чтобы окончательно снять с Вас подозрение, нам нужно уточнить некоторые детали, а также поговорить с Екатериной Фердинандовной и хозяином дачи, — и он вынул из папки и разложил на столе отнятую вчера записку Александра Исаевича с инструкцией «как войти в дом» (она-таки попала в руки милиции?), мое «объяснение», показания соседей.

В показаниях соседей, которые он зачитал, говорилось, в частности, что видели, как я прошел на дачу и что ранее я приезжал туда с хозяином.

— Почему Вы оказали сопротивление и пытались убежать?

— Эти лица вызвали у меня подозрение, так как находились в чужом доме. Они не предъявили документов на мое вполне законное требование об этом.

— У нас были случаи, когда сотрудник доставал удостоверение, а в него в это время стреляли. Они же считали Вас за бандита!

— А я их считал бандитами, тем более, что их было много, а я — один. Кроме того, я соглашался с ними идти, но не в лес, а к шоссе, где люди.

— Почему Вы заявили, что Вы — иностранец?

— Чтобы предотвратить немедленную расправу: как только мне вывернули руки, стало ясно, что я имею дело с профессиональными костоломами.

— Постарайтесь помочь нам напасть на след настоящих грабителей. Итак, Вы приехали за сцеплением к автомобилю. Давно ли автомобиль испорчен?

— Недели три.

 

— Вы пытались купить нужную деталь в магазине?

— Да, недели две назад.

— Как это было?

— Я приехал в магазин и спросил у продавца, есть ли диск сцепления.

— Что он ответил?

— Нет уже больше года и что я, очевидно, шутник.

— Вы не могли искать диск у посторонних лиц и при этом как-нибудь сказать, что едете туда-то, а дача стоит без хозяина?

— Нет, не мог. Если бы я купил диск, то отпала бы необходимость ехать на дачу, так как машина, которую нужно ремонтировать, стоит совсем в другом месте.

Неожиданно он спросил:

— А где Солженицын работает?

Я недоуменно поднял глаза:

— Он писатель. Вы, очевидно, это знаете.

— Так он не на службе?

— Он был в Союзе писателей, теперь там не состоит, — стал я объяснять.

— А Вы не знаете, на какие средства он живет?

— Не знаю.

— А где он сейчас? Нам ведь нужно будет спросить его о поручении Вам.

Я сказал.

— К нему можно приехать?

— Я не знаю.

— Очень жаль, что Вы никак не прояснили обстановку. Мы постараемся теперь найти Екатерину Фердинандовну. Нам сообщили, что она уехала в другой институт. Попробуем ее там найти, а Вас попросим до 4-х никуда не отлучаться: может быть, Вы нам еще понадобитесь. У Вас какие планы на субботу и воскресение?

— Собираюсь с семьей поехать в Переяславль-Залесский на два дня.

На этом разговор окончился, и они уехали.

Действительно, около 16 часов они позвонили и сообщили, что Екатерину Фердинандовну не нашли, а я могу ехать отдыхать.

День закончился без происшествий.

 

Мы с женой и сыном уехали на Плещееве озеро, где провели два дня: 14 и 15 августа.

Утром были в Переяславль-Залесском, запомнилась выставка масок местного художника Степанова в краеведческом музее. Я оставил в книге отзывов запись об этих чудесных масках.

В Москву приехали около 10 часов вечера. Родители жены сказали, что несколько раз звонила Екатерина Фердинандовна и просила позвонить по приезде. Я позвонил.

— Саша, нужно срочно встретиться.

Около 11 вечера я подъехал на Пушкинскую площадь, а через несколько минут пришла Екатерина Фердинандовна и села в машину.

— Саша, Александр Исаевич написал протест Косыгину и Андропову по поводу инцидента с тобой на даче. Открытое письмо Александра Исаевича уже два дня передают зарубежные радиостанции. Он просил передать тебе копию этого письма и свое письмо к тебе.

Она протянула мне конверт, где лежали два письма. Первое — напечатано на машинке (с него начат наш рассказ), второе — ко мне — от руки.

Во втором письме было:

13. 8. 71 Дорогой Саша!

Восхищен Вашей храбростью, мужеством, твердостью, неуклонностью — вижу знак нового времени и нового поколения. Обнимаю Вас сердечно! Страдаю Вашими ушибами и ссадинами — но, надеюсь, они минуют, — не то, что Ваш поступок.

Хочу, чтобы Вы ясно поняли, и поверили мне и доверились: только предельная гласность и громкость есть Ваша надежная защита — Вы станете под мировые прожекторы и никто Вас не толкнет! Поэтому я взялся решить за Вас — сегодня же пишу открытое письмо Андропову и отдаю в Самиздат.

Постарайтесь мне поверить и убедить своих близких, что при всяком умолчании и сокрытии ОНИ, наоборот,

 

тихо бы Вас задушили. Я бы даже хотел указать в Самиздатских копиях Ваш адрес и телефон — пусть Вам пишут, звонят, знают Вас.

Редко достается человеку в один день (да еще после бессонной ночи, опять же для доброго дела) сразу проверить и проявить мужество и физическое, и нравственное, и ни на одном не сломиться.

Еще раз обнимаю Вас! Выздоравливайте и крепитесь! Ваш А. Солженицын

Я дважды перечел оба письма, помолчал, пытаясь собрать разбегавшиеся мысли и унять смятение: такой оборот дела был для меня полной неожиданностью. Сказал что-то вроде следующего:

— Может, можно еще остановить в Самиздате?

— Сейчас уже ничего не остановишь. Успокойся и постарайся здраво все оценить. Это был единственный путь, и ты вскоре убедишься, что Александр Исаевич поступил правильно.

Мы еще поговорили о каких-то мелочах, но я ни о чем, кроме сообщенного, думать не мог и вскоре, попрощавшись, уехал.

Выражение моего лица было, наверно, достаточно красноречивым, потому что жена спросила сразу: «Что случилось?»

Я протянул ей оба письма, потом взял «Спидолу»: действительно, все зарубежные радиостанции читали письмо Солженицына, подробно описывая события, называя мое имя и фамилию, полное наименование моего института (в подлиннике письма Солженицына институт назван сокращенно).

Наступила пауза. Я, уже придя в себя, ждал, а жена — в себя приходила.

Затем последовал бурный разговор, который затянулся далеко за полночь. Все понемногу улеглось, и нужно было начинать жить при новых обстоятельствах.

 

16 августа

На работу приехал за полчаса до начала: не хотел

 

встречать знакомых и что-то объяснять. Сразу прошел в кабинет и закрыл дверь.

В этот день в 10.00 было назначено большое совещание в Госстрое по плану работ на следующий год для ряда институтов. Проект плана был подготовлен, в основном, мною и нужно было к его обсуждению собраться с мыслями. Мне позвонил в 8.30 зам. главного инженера и попросил зайти за ним через час, чтобы вместе ехать на обсуждение в Госстрой.

Но ни о чем, кроме случившегося накануне, я думать не мог. Представлялись десятки и сотни радиостанций, передающих на всех языках мира описание инцидента со мной, газеты и журналы со статьями об этом. И везде — полностью имя, фамилия, учреждение! К этому я готов не был.

И главное: радиовещание зарубежных станций на русском языке, экстренные совещания по этому поводу в соответствующих органах, где, может быть, именно сейчас принимается решение о Солженицыне и обо мне! Каким оно может быть, это решение?

Зазвонил телефон. Услышал голос начальника отдела кадров:

— Тов. Горлов, спуститесь, пожалуйста.

Встал, машинально посмотрел в окно: перед подъездом, развернувшись, стояла незнакомая «Волга» (институтские машины стоят в стороне на стоянке, и я их знаю).

«Только спокойно! И держать себя в руках!» — но выполнить это было не просто. Немного постоял, стараясь унять волнение, и медленно пошел вниз.

Начальник отдела кадров встретил меня, почему-то широко улыбаясь:

— Вас просят проехать в Комитет госбезопасности, машина у подъезда. — Он еще что-то сказал, но я уже не слушал. За ним у окна стоял высокий мужчина лет тридцати, в штатском.

— Но я должен через полчаса ехать в Госстрой на важное совещание.

Незнакомый мужчина подошел ко мне:

— Нам нужно ехать немедленно, наше дело важнее — и, обращаясь к кадровику:

 

— Найдите, пожалуйста, замену тов. Горлову.

— Да, да, конечно! Мы найдем!

Я спросил:

— Могу я хотя бы подняться к главному инженеру и предупредить об отъезде?

— Нет, задерживаться нельзя, необходимо ехать.

Мы с ним вышли, он открыл дверцу машины и сел со мной сзади. Дорогой он молчал, а я смотрел в окно на мелькавшие дома, людей, машины, мысленно прощаясь со всем этим надолго. Проехали мой дом на Ленинском проспекте, я проводил его взглядом. Вспомнил отца. Его увозили в тридцать седьмом ночью, а через 20 лет сообщили, что «реабилитирован посмертно».

Жена, наверно, опоздает на работу: еще недавно звонила из дому, справлялась об обстановке.

Обогнули памятник Дзержинскому и подъехали к приемной Комитета госбезопасности.

В большом помещении приемной он попросил меня подождать. Я сел в кресло, он оставался рядом. Было еще 2—3 посетителя.

Через зал прошел мужчина с папкой, окинул меня взглядом и сказал моему спутнику: «Приглашайте». Это был представительный полный человек лет 50-55, среднего роста.

Мы прошли за ним по коридору и вошли в большой кабинет, где могло разместиться человек 30-35. В центре стоял длинный Т-образный стол, во главе которого сел мужчина с папкой, предложив мне сесть напротив. Мой попутчик вышел, тихо закрыв двойную дверь.

— Мы пригласили Вас в связи с тем, что зарубежные антисоветские радиостанции передают, а ряд буржуазных газет и журналов опубликовали материалы об инциденте с Вами на даче Солженицына. При этом говорится, что насилие над Вами совершено находившимися в доме работниками госбезопасности. Вот посмотрите, — и он протянул мне листок с переводом статьи из какой-то японской газеты.

Наверху было подчеркнуто: «Срочно, из Токио». В статье приблизительно правильно излагалось письмо Солженицына Андропову с добавлением, что в доме уста-

 

навливали ящики с аппаратурой и что меня работники КГБ били палками.

— У нас к Вам следующий вопрос: можете ли Вы утверждать, что в инциденте принимали участие работники госбезопасности?

— Нет, не могу. Мне никто не предъявлял документов, все были в штатском, и вообще до последнего момента я считал, что имею дело с бандитами.

— Вы кому-либо говорили, что это работники КГБ?

— Нет, не говорил.

— В той статье, что я показал, все соответствует действительности?

— В основном, да. Есть отдельные искажения, а именно: меня не били палками и я не видел устанавливаемых ящиков с аппаратурой.

— Как Вы думаете, какими мотивами могли быть вызваны эти искажения?

— Не знаю. Может быть, на этот счет могли быть и какие-либо политические соображения.

— Теперь, пожалуйста, напишите подробно обо всех событиях на даче, указав, как Вы и говорили, что у Вас нет оснований связывать этот инцидент с органами госбезопасности.

— Опять в форме объяснения?

— В любой форме. Мы же не можем Вас к чему-то принуждать!

И я снова в подробностях описал все до момента допроса в милиции в Наро-Фоминске, закончив словами о возможном непричастии КГБ к делу.

— Дальше не надо, — он все прочел. — Вы еще говорили о мотивах искажений, считая, что здесь могли быть политические соображения. Об этом тоже нужно написать.

Я дописал, хотя не понимал, какое значение имеет эта явно второстепенная деталь. Какая разница, как я оценил замену «кулаков» на «палки»?

Он еще раз прочел все и попросил подписать.

В изложении событий я в одном месте уклонился от истины: написал, что записку от Солженицына с просьбой поехать на дачу получил не от него лично, а утром на работе от Екатерины Фердинандовны. Иначе мне пришлось

 

бы рассказывать о поездке Александра Исаевича, его болезни и возвращении, встрече на вокзале рано утром. Эти обстоятельства, не внося ясности в суть событий на даче, привели бы к необходимости разъяснять дополнительные детали лично об Александре Исаевиче, которые я считал в данном деле лишними.

— Ведь Вас привезли в Наро-Фоминскую милицию. И там Вам дали объяснения?

— Да.

— Я хочу просто пояснить Вам, что все это — их дело. Органы госбезопасности здесь не при чем.

На этом беседа закончилась. Он вызвал моего сопровождающего и велел отвезти меня на работу, добавив: «Ведь служебное время дорого».

Трудно было согласиться, что высказанное неожиданно «беспокойство» о делах моего института оказалось своевременным. Я вспомнил о срочности, с какой меня увезли в КГБ, и посмотрел на часы: в Госстрое о плане следующего года уже больше часа идет совещание, от результатов которого зависит работа многих институтов. Представил себе растерянность своих коллег, пытающихся разобраться в подготовленных мною к этому совещанию материалах: я никого не успел ввести в курс дела. Но что делать: как мне объяснил сопровождающий из КГБ — их дела важнее^*.

Вышел на улицу с ощущением явившегося из Дантова ада. Снова были воздух и небо, и я шел по улице, возвращаясь (пока!) к привычной жизни.

 

18 августа

Никаких новых особых происшествий к этому дню не произошло. Только вокруг меня с огромной быстротой разрастались и расходились кругами самые невероятные слухи на фоне непрекращающихся передач обо мне западных радиостанций.

 

 

Но я решил пометить этот день из-за одного необычного и очень странного телефонного звонка. Позвонили мне вскоре после начала работы:

— Тов. Горлов? Здравствуйте. Мы с Вами не знакомы, но Вы обо мне, наверное, слыхали. Я — Н. А. Решетовская.

В первый момент я не понял, с кем говорю, но потом, вспомнив, очень удивился: у нас с ней никаких общих знакомых, кроме Александра Исаевича, не было, так откуда же она узнала мой служебный телефон? И уж если она этот телефон разыскала, значит я действительно зачем-то ей очень понадобился.

— Здравствуйте, Наталья Алексеевна. Я вас слушаю.

— Александр Михайлович (и отчество мое она тоже знала), нам с Вами необходимо срочно встретиться.

— По какому поводу?

— Я считаю, что мы должны согласовать свое поведение в дальнейшем в связи с этой историей на даче. Меня вот тоже расспрашивают и я должна что-то объяснять.

Я не сразу ответил, стараясь понять, для чего это может быть ей нужно. Ведь говорят же только обо мне, а ее вообще в то время на даче не было. Для чего втягивать в это дело еще кого-то и только все запутывать? Я так и постарался ей все это объяснить, добавив:

— Мне кажется, что этого не нужно делать, тем более, что я все равно сейчас очень занят и не смогу уехать с работы.

Но она продолжала настаивать:

— Мне нужно с Вами поговорить. Ведь эти передачи продолжаются, а я не знаю, как себя вести!

— Но при чем здесь Вы-то? — я честно ничего не понимал.

— Я должна Вам кое-что объяснить...

— Так говорите, я Вас слушаю.

— По телефону не могу.

Я чуть подумал и сказал:

— Вы должны извинить меня, но я действительно никуда не могу уехать из-за служебных дел.

— Хорошо, я позвоню Вам завтра. Тогда мы сможем встретиться?

 

— Возможно, но это станет ясно опять же завтра.

И вдруг она взорвалась совсем по другому поводу и чисто по-женски:

— И вообще, на каком основании Вы в своих объяснениях называете Екатерину Фердинандовну тещей Александра Исаевича? Запомните раз и навсегда: у Александра Исаевича только одна теща — это моя мать, которую зовут Мария Константиновна и которая живет сейчас в Рязани, — она выкрикивала еще что-то в том же духе, но я уже ничего не отвечал, ошарашенный неожиданным открытием.

Вот это номер! Так ей, оказывается, известно мое «объяснение», которое я писал за глухими стенами КГБ, куда меня провели через строгий кордон. (Я тогда действительно на вопрос, кто такая Екатерина Фердинандовна — будто уж они не знали! — ответил, что она — тёща Солженицына.) Значит, она там тоже бывает? Или просто доверенное лицо? Тогда понятно, что ей нетрудно узнать и мой телефон, и имя-отчество.

Она, вдруг успокоившись, сказала:

— Так я Вам завтра позвоню. До свидания.

На другой день она действительно звонила, и опять произошел похожий, но более короткий разговор. Она настаивала на нашей встрече, но теперь я уже твердо решил с нею не видеться, и отказал. О моих «объяснениях» в КГБ она больше не упоминала.

Мне так и осталось неизвестным, для чего ей (или кому-то за ее спиной) так было нужно в этот момент наше свидание.

 

20 августа

Сегодня я написал и отправил заказным письмом жалобу на имя начальника милиции Наро-Фоминского района. Я писал:

«12 августа с. г. при посещении мною дачи Солженицына у села Рождество работниками милиции Вашего района надо мною было учинено никак не спровоцированное с моей стороны насилие: мне выкручивали руки. били по лицу, волокли по земле.

 

Подробно обстоятельства этого инцидента были изложены мною в тот же день в объяснении на Ваше имя. Я требую в связи с этим:

1. Наказания лиц, совершивших насилие;

2. Принесения мне официальных извинений;

3. Возмещения причиненного мне материального ущерба: у меня разорвали и испачкали травой и грязью костюм и туфли».

Надо сказать, что события развивались столь стремительно и по такому неожиданному для меня направлению, что, естественно, мысль о жалобе в суд (или еще куда-нибудь), которой я грозил «капитану Иванову», у меня некоторое время и не появлялась. Я жил в постоянном нервном напряжении, ежеминутно ожидая какой-то катастрофы со мной, моей семьей, близкими. Зыбкость казалось бы вполне прочного до этого бытия, вдруг стала столь очевидной, что оставалось только уповать на счастливую звезду. Я настороженно всматривался в идущих рядом со мной по улице людей, проезжающие автомашины. Управляя сам автомобилем, старался предугадать все возможные изменения в движении едущих вдалеке машин.

Однажды, когда я ехал в автомобиле с работы, на меня неожиданно на полной скорости вынесся из бокового проезда самосвал: я чудом успел затормозить в последний момент, избежав аварии. В другой раз ко мне на улице подошел какой-то подвыпивший мужчина и сказал: «А тебе, сука, жить осталось два-три дня», — и пошел дальше. В обычных условиях я бы не обратил внимания на эти случаи. Но теперь мне во всем виделась чья-то злая направляющая рука. Я неожиданно просыпался среди ночи и подолгу лежал, прислушиваясь к подозрительным шорохам.

Дни шли, ясности в поведении официальных органов по отношению к инциденту не прибавлялось.

А зарубежные радиостанции продолжали передачи о происшествии. Почти все мои знакомые уже о них слышали, звонили мне, приходили за разъяснениями. Сообщали и об услышанных передачах. Рассказывали, в частности, что радио Пекина тоже передавало об инциденте,

 

сообщив, что напавших на меня я обзывал «ревизионистами», а собравшиеся соседи заявили насильникам, что «Мао об этом узнает!»

На работу и в институт, куда я представил для защиты докторскую диссертацию, стали приходить анонимные письма. В одних меня поддерживали, в других — ругали. Познакомился я еще с одним новым явлением. Однажды встретил в коридоре хорошо знакомого человека и, как обычно, поздоровался с ним. Он же прошел мимо, сосредоточенно глядя поверх моей головы. Я в недоумении остановился и громко окликнул его: он шел не оборачиваясь. Потом подобные случаи повторялись. Я даже попытался провести статистическую обработку этого явления и установил, что приблизительно одна пятая всех моих знакомых перестала меня замечать. Эти люди боялись встреч и разговоров со мной и старались по возможности их избегать.

Но, конечно, друзья остались друзьями, стараясь как только возможно поддержать меня, окружить вниманием. Это было для меня очень важно при том положении, в котором я находился, помогло держать себя в руках и не растерять веру в людей.

Вскоре я понял, что «игра в молчанку» с официальными органами не в мою пользу. И уж коль скоро я начал как-то добиваться справедливости, то мне необходимо официальное объяснение инцидента, как для наказания виновных, так и для ограждения меня от возможных нападок неосведомленных лиц. Я вспомнил заявление моего собеседника в КГБ о том, что это дело милиции Наро-Фоминска и написал приведенную выше жалобу.

 

2 сентября

Этому дню было определить, что же, наконец, «там» решили обо мне. Накануне, 1 сентября, в час дня мне позвонили на работу и пригласили приехать в Наро-Фоминскую милицию. Разговор был таким:

— Алло, это Горлов?

— Да, я слушаю.

— Говорит зам. начальника милиции Наро-Фоминска

 

майор Баранников. Я прошу Вас приехать для разбора Вашей жалобы сегодня в 16 часов.

— Я не могу приехать сегодня: у меня через час начинается заседание техсовета, где я председатель. И потом следовало предупредить заранее.

— А когда Вы сможете?

— Думаю, что завтра часов в 16.

— Подождите немного.

Пауза длилась несколько минут, в трубке слышны были приглушенные голоса.

— Хорошо, приезжайте завтра к 16 часам. Простите, как Ваше имя и отчество? Я ответил.

— До свидания. — И гудки, отбой.

Я хотел еще спросить, не могут ли мне прислать приглашение официально — ведь я должен уехать завтра в рабочее время — но не успел. Зашел к руководству, рассказал о телефонном звонке. Мне разрешили уехать завтра с работы.

Утром я шел на работу с тревожными мыслями о предстоящей встрече. Друзья настоятельно советовали мне на этот раз не ехать одному. Но кого попросить поехать со мной? Если передо мной собираются извиняться, то можно обойтись без «телохранителей». А если, наоборот, меня обвинят в том, что я стал причиной международного скандала и нанес ущерб престижу государства? Ведь в этой ситуации такой винтик, как я, подлежит жестокой каре, и любые ходатаи за него также могут быть вовлечены в «круг позора». Если кто-то и согласится со мной ехать (а таких, как оказалось, не очень много), то при худшем обороте дела на мне будет лежать вина и за друзей!

Лучше было бы присутствие официальных лиц — представителей института: ведь информация идет только из сообщений зарубежных радиостанций. Это порождает кривотолки, не имеющие ничего общего с действительностью. Например, мне сообщили, что было так: Солженицын получил кучу долларов за свой последний роман и построил на них огромный особняк под Москвой. К нему пришли работники КГБ забирать деньги и выгонять его из-

 

дома. Завязалась драка, в которой я его защищал и «схлопотал себе по шее».

Но пригласить официальных представителей оказалось невозможным, и со мной поехали два близких товарища по работе.

Настроение было подавленное, удручало молчание «органов» (с момента происшествия прошло уже три недели), потом этот короткий разговор по телефону, ничего не прояснивший. Перед отъездом привел в порядок рабочие материалы в столе и показал сослуживцам, что где лежит.

Приехали в Наро-Фоминск в 16.00, машину поставил напротив здания милиции у того места, куда привез меня когда-то «капитан Иванов».

Втроем зашли в милицию, и нашли на втором этаже дверь с надписью «Зам. начальника». Я приоткрыл дверь: «Разрешите?»

В кабинете во главе стола говорил по телефону пожилой майор милиции, а сбоку от него сидел уже знакомый мне мужчина в штатском: он приезжал на второй день после инцидента вместе с «Ивановым» и допрашивал меня на работе.

— Вы — товарищ Горлов? — майор прикрыл трубку. — Подождите, пожалуйста в коридоре. Я как раз говорю об этом с Москвой.

О чем «об этом» он говорил — я не понял, но вышел к поджидавшим меня товарищам. Сквозь дверь были слышны отдельные фразы майора: «Да... да... Ну, как и было в телефонограмме... Хорошо...» и т. д. Потом минут 5-7 они о чем-то говорили между собой, и наконец, майор приоткрыл дверь и позвал меня.

Мне не представились. Я сел к столу и спросил:

— Со мной приехали два товарища с работы. Они могут присутствовать при разговоре?

Ответил в «штатском»:

— Нет, в этом нет необходимости.

После этого заговорил майор:

— Мы рассмотрели Ваше заявление. Я прежде всего хочу Вам кое-что разъяснить, — и он некоторое время рассказывал об уже слышанном мною: какой у них сложный район, как стреляли в водителя «Москвича», как сообщили

 

о готовящемся ограблении дачи Солженицына, как милиция устраивала засады, а в это время явился я и т. д.

— Поэтому происшествие с Вами — недоразумение. Теперь Вы требуете, чтобы мы наказали участников операции и принесли Вам свои извинения. И что это значит — принести извинения? Потом, если я сегодня накажу своих работников, то ведь завтра они не пойдут на другое задание? Ответьте мне на это.

Я попытался понять, о чем меня спрашивают. Потом сказал:

— Я хочу, чтобы Вы официально признали действия Ваших работников по отношению ко мне 12 августа неправомерными и за это принесли свои извинения.

— А как их принести?

— Что — как принести?

— Ну, извинения, о которых Вы говорите!

— Заявить мне официально, о чем я только что говорил, — разговор становился по меньшей мере странным.

— А, ну это, конечно, пожалуйста. Мы официально заявляем, что наши сотрудники тогда на даче по отношению к Вам поступили неправомерно, и мы приносим за это свои извинения. Так сказать, погорячились. А как мы должны их наказать?

— Я не знаю. Вам это виднее.

— Вообще-то они уже наказаны. Мы по этому поводу даже несколько раз собирали совещания, на которых разбирался их проступок.

В разговор вмешался «штатский»:

— Но их неправильные действия были вызваны Вашими неправильными действиями. Ведь что получается: человеку предлагают спокойно пройти, а он вырывается, бежит и еще кричит, что он иностранец. Поэтому над Вами и пришлось совершить насилие. Нам потом пришлось высылать в этот район специальный наряд милиции, чтоб успокоить местных жителей: там еще долго были все взволнованы и напуганы.

— Всё было не так! Я попытался вырваться и стал звать людей после того, как в ответ на мое законное требование предъявить документы мне скрутили руки и поволокли к лесу. Ничего подобного не произошло бы, если

 

бы я знал, что имею дело с представителями власти. А то, что я в какой-то момент назвался иностранцем, — не наказуемо и никак не должно было мешать Вашей «операции». Мне непонятно, почему Вы на этом постоянно акцентируете внимание.

— А у нас район для иностранцев закрыт!

— Так Вы же знаете теперь, что я не иностранец!

— Зачем же Вы назвались иностранцем?

Разговор стал уходить куда-то в сторону.

— Я Вас не понимаю. Только что вы признали действия милиции неправомерными и за это извинились. А если я вас понял неверно и это не так, то я снова готов выслушать, для чего меня сюда пригласили.

— Нет, нет, всё правильно. Мы извиняемся и признаём, что наши работники были не правы, — заговорил майор. — Остался еще один вопрос: возмещение материального ущерба. Как Вы его оцениваете?

— Костюм и ботинки были практически новыми и стоили первоначально около 130 рублей. Вещи разорваны, перемазаны грязью и покрыты пятнами от травы.

— Ну, так костюм, наверное, можно подлатать и почистить. Ботинки — тоже, — это уже говорил «штатский». — Принесите нам счёт за ремонт, и мы постараемся его оплатить.

— Вещам вернуть прежний вид невозможно. Если вы согласны возместить мне стоимость вещей, то я готов привезти их и отдать вам в любое время.

Майор всплеснул руками.

— Где же нам взять столько денег? Это я должен вычитать из зарплаты своих сотрудников, а они получают по 100 — 110 рублей в месяц. Простите, а Вы сколько получаете?

— 310 рублей.

— Ну, вот видите! А у них еще большие семьи.

Я очень удивился и посочувствовал, узнав, что у «капитана Иванова» и у приказывавших ему людей в штатском такая маленькая зарплата, но обсуждать этот вопрос не стал.

— Хорошо. Я снимаю свои требования о материального ущерба.

 

Мои собеседники сразу как-то повеселели.

— Тогда будем считать, что инцидент исчерпан, а Вы, пожалуйста, напишите нам, что удовлетворены разбором дела по своему заявлению, — и майор положил передо мной чистый лист бумаги.

— Но я хочу получить от Вас письменный ответ на моё заявление.

— Ни в коем случае! Это невозможно, — «штатский» даже привстал со стула.

— Почему?

— А где гарантия, что завтра наше письмо не будет передаваться зарубежными радиостанциями?

— Во-первых, если даже это и случится, то непонятно, что здесь страшного: органы милиции допустили ошибку и хотят её исправить. Во-вторых, мне такое письмо необходимо: вокруг моего имени на работе и в научной среде распространяются всякие слухи. Ваш официальный ответ внесет ясность в это дело и оградит меня от сплетен и нападок неосведомленных лиц.

— Хорошо. Мы можем принести официальные извинения в присутствии приехавших с Вами сотрудников. А письменно — не можем. Так Вы согласны?

Я немного подумал и ответил:

— Если иначе нельзя, то согласен.

Затем я вышел в коридор и попросил товарищей войти. На ходу в двух словах объяснил им ситуацию.

Штатский начал разговор, обращаясь к моим товарищам:

— Простите, пожалуйста, я должен сначала записать Ваши имена и должности, — он достал из кармана записную книжку и карандаш.

Мне стало не по себе: вступление имело характер «психической атаки», очевидно, хорошо отработанной. Сам этот «штатский» за все время нашего знакомства так ни разу и не представился, и я не знаю ни его должности, ни имени. Я посмотрел на друзей: они явно волновались, называя свои фамилии, имена, должности. Даже попытались предъявить служебные удостоверения.

— Это не обязательно, — «штатский» скосил глаза на

 

документы, аккуратно записал все сообщенные данные и убрал записную книжку в карман. Майор сказал:

— Мы пригласили Вас, чтобы в вашем присутствии еще раз подтвердить, что действия работников милиции по отношению к товарищу Горлову на даче Солженицына были неправильными. Мы об этом сожалеем и приносим свои извинения. Уже две недели мы занимаемся почти целиком этим делом, выясняем обстоятельства, совещаемся.

Зазвонил телефон, майор что-то выслушал и сказал:

— Да, да. Ничем другим не занимаемся.

— Я хочу добавить, — перебил штатский, — что действия товарища Горлова тоже были неправильными: он отказался идти добровольно, сопротивлялся, кричал. Сотрудники милиции и применили силу.

— Ведь у нас работа не умственная, — вставил майор, — у нас работа опасная.

Один из моих товарищей сказал:

— Но как же добровольно идти в лес с вызывающими подозрение людьми? Ведь бандиты тоже ходят в штатском и тоже обычно приглашают пройти в лес или в другое глухое место!

— Но это же были работники милиции, а не бандиты!

— Откуда Горлов мог это знать? Ведь ему не предъявили документов!

— Можно было догадаться. Ему вначале предложили идти спокойно, без насилия.

— Но ведь в глухое место, в лес!

— Так с работниками же милиции! — и опять все сначала.

— Могло случиться и хуже, — продолжал штатский, — мне не ясно, почему наши сотрудники не применили оружие, когда Горлов бросился бежать. При таких операциях существуют совершенно четкие инструкции: если нельзя задержать убегающего, то в него стреляют. Так что по отношению к товарищу Горлову было сделано все возможное, чтобы задержать его наиболее гуманным способом.

Я был потрясен таким откровением! Что же дальше?

 

Выходит, что я должен извиняться за причиненные хлопоты и благодарить за то, что еще сижу здесь живой?

— А теперь товарищ Горлов пишет на милицию жалобу и требует 5 рублей (!) на чистку костюма. А можно ли в деньгах оценить тот огромный урон, который нанесен государству передачами зарубежных станций об этом инциденте?

Итак, мой портрет готов: мелочный шкурник, навредивший государству и старающийся шантажом выторговать у милиции пятерку! Что такому положено? Я сказал:

— Мне непонятно, каким образом вы оценили причиненный мне ущерб в пять рублей. А что до ущерба государству, то он целиком является следствием работы ваших сотрудников, действия которых Вы сами признали незаконными! Кроме того, по поводу упомянутых передач я уже давал объяснения в Комитете государственной безопасности и возвращаться к этому не хочу.

— Подумать только! — «штатский» повернулся к майору. — Что же это они нам ничего не говорят? Надо будет спросить там, в Управлении. Я об этих передачах-то узнал случайно совсем недавно от одного товарища! Он мне как-то звонит и спрашивает: что это у вас там произошло с Горловым, о котором говорят Би-Би-Си и «Голос Америки»? А я ничего не знаю. Ты эти передачи слушал?

— Да что ты! — майор заговорил очень быстро. — Я никогда эти радиостанции не слушаю и иностранных газет не читаю. О передачах тоже услышал недавно и случайно.

Я смотрел на обоих и думал: может быть, мне тоже прикинуться простачком из лесу и сказать, что я вообще никогда не видел радиоприемник?

Опять зазвонил телефон, майор взял трубку:

— Да, да. Мы и не отвлекаемся. Хорошо, — положил трубку и обратился к нам.

— Так я думаю, что все ясно. Мы официально приносим извинения за неправомерные действия наших сотрудников и просим сообщить об этом также дирекции и общественности Вашего института. Если Вы, товарищ Горлов, этим удовлетворены, то, пожалуйста, напишите, что считаете возможным прекратить ход дела.

 

Весь разговор постоянно балансировал на грани каких-то скрытых угроз. И если бы я отказался писать требуемое заявление, то, как я чувствовал, должен был возникнуть новый конфликт, в который к тому же могли быть втянуты и мои товарищи.

— Что я должен писать о тех, кто принес извинения?

— Напишите: заместители начальника милиции Наро-Фоминского района.

— А фамилии, должности?

— Это не надо.

Я стал писать: «Начальнику отделения милиции Наро-Фоминского района тов... от...

«2 сентября 1971 г. в Наро-Фоминском районном отделении милиции в присутствии моих товарищей по работе мне заместителями начальника (?! А. Г.) районной милиции даны объяснения и принесены извинения в связи с учиненным надо мной насилием 12 августа 1971 г. Обстоятельства дела изложены в моей жалобе на Ваше имя от 20 августа 1971 года. Принесенные извинения я принимаю и считаю возможным дальнейший ход дела прекратить».

Поставил дату и расписался. Майор спросил:

— Вы какую дату ставите?

— Сегодняшнюю.

— Понимаете, у нас есть твердая установка: 10-дневный срок рассмотрения жалоб трудящихся. Я сейчас проверю, когда поступила Ваша жалоба. Желательно, чтобы этот срок был соблюден.

— Я могу поставить любую дату, если для Вас это важно.

— Нет, нет. Все в порядке, я посмотрел: Ваша жалоба пришла 22 августа. Ну что же, тогда все. До свидания.

Все встали, штатский и майор стали пожимать нам руки, прощаясь. Я сказал:

— До свидания. Постараюсь в Ваш район больше не приезжать.

— Да что Вы! Зачем же так! Приезжайте, пожалуйста, в любое время. Мы будем очень рады!

На этом можно было бы и закончить описание событий, связанных с «моей линией» в этом происшествии. На середину октября, когда я заканчиваю дневник, ничего

 

нового в развитии самого инцидента не произошло. Естественно, что многое изменилось в моей жизни, но это уже другая сторона медали. Можно добавить, что, несмотря на предосторожности моего наро-фоминского собеседника в штатском, через несколько дней зарубежные радиостанции в своих передачах на русском языке сообщили, что, по сведениям корреспондентов из Москвы, меня посетили (где — не сообщалось) работники милиции и принесли извинения, объяснив свои действия недоразумением. Приблизительно то же было напечатано и в тех зарубежных коммунистических газетах, которые свободно продаются в Москве. Например, газета «Morning Star» поместила обо мне заметку под таким заголовком: «Принят за взломщика!»

И последняя деталь. Вскоре после начала передач зарубежных станций о письме Андропову из КГБ позвонили домой Александру Исаевичу (говоривший назвался полковником Березиным) и просили ему передать (Александра Исаевича дома не было), что за всю эту историю ответственна милиция, куда и следует обращаться, а не КГБ. 17 августа Александр Исаевич, сославшись на этот звонок, направил свой протест в МВД с копией письма Андропову и Косыгину. Приблизительно через полтора месяца пришел следующий ответ:

МВД СССР

Управление внутренних дел

Исполнительного Комитета

Московского областного Совета

депутатов трудящихся

22 сентября 1971 года

№ С-11514 г. Москва

А. И. Солженицыну

Москва К-9, ул. Горького

д. 12, кв. 169

В связи с Вашим письмом от 17 августа 1971 года сообщаю следующее. В последнее время от жителей дачного поселка, где Вы проживаете, поступили сообщения о случаях краж, совершаемых из дач неизвестными лицами.

 

Накануне на 82 км Киевского шоссе было совершено два разбойных нападения.

В связи с этим органы милиции 12 августа проводили операцию против уголовных элементов. Известные Вам события явились результатом недоразумения и превышения соответствующими должностными лицами своих прав. По отношению к виновным будут приняты строгие меры наказания. Этот случай тем более неприятен, что в органах милиции, как Вам известно, проводится большая работа по укреплению социалистической законности, устранению фактов нарушения законных интересов граждан, повышению культуры в работе личного состава. Мы сожалеем по поводу случившегося.

Зам. начальника Управления

внутренних дел Мособлисполкома

А. ЭКИМЯН