- 19 -

ДО ШКОЛЫ

 

С тех пор началась моя "обобществленная" жизнь. Мой первый детский дом я вспоминаю в розовых тонах. Мне было хорошо там. Это был двухэтажный деревянный дом, очень хороший; наверное, прежде он принадлежал какому-нибудь купцу или городскому дворянину. При доме был большой фруктовый сад: яблони, крыжовник, смородина... Сад квадратом замыкала липовая аллея. Мы играли там и зимой, и летом — там всегда было хорошо. Я постепенно привык к этому дому и не чувствовал никакой ущербности от своего пребывания здесь. В таком раннем детстве, вероятно, любой ребенок недолгое время тужит об исчезнувших родителях; сам возраст благотворно залечивает раны, которые наносит малышу судьба. Поэтому, верно, и я очень быстро приспособился к новым условиям. Я был несмышленыш, потеря родителей для меня ничего не представляла — их вымело из моей головы, я даже не помнил их потом.

Хоть это странно, но я как сейчас помню, как в один из зимних праздников нам устроили такое вроде бы театральное представление: пограничники и диверсанты. Конечно, нам и в голову не могло придти, что вся страна увлечена этой "игрой" — пограничники и диверсанты, враги народа и замечательные чекисты, что, может быть, в этой "игре" исчезли наши родители. Не нашего ума это было дело. Нам просто с младенчества прививали идею, что весь мир делится на своих и чужих, красных и белых, пограничников и диверсантов. Вот мы и играли в то, как советский пограничник задерживает вражеского диверсанта. Я отчетливо помню всю игру, кроме одного: кем же я был в ней — пограничником или диверсантом? В том возрасте даже это не имело значения, просто была увлекательная игра: поиски, разведка, преследование, наконец, поимка шпиона... Нет, сейчас мне кажется, что я тогда играл нарушителя границы. Разве мы могли предположить тогда, что эта игра затянется на всю жизнь? Ну, конечно, играли мы и в другие игры, в челюскинцев, например, когда весь мир волновался за судьбу "Челюскина" и челюскинцев.

 

- 20 -

Воспитательницы в этом доме были добрые и хорошие. Это были местные жительницы, а ведь Покров — маленький уездный городок со своим особым, патриархальным укладом. Я еще помню ночных сторожей, ходивших по улицам с колотушками и оберегавших сон горожан. Проснешься случайно ночью и слышишь далекий или близкий стук колотушки. И так тебе делается уютно... И водовоза я помню. До самой войны в своей огромной бочке развозил он по домам воду — никакого водопровода еще не было. В Покрове жизнь текла тихо и размеренно, здесь все друг друга и все про всех знали, это был весьма замкнутый мирок. И события внешнего мира, когда они доходили до жителей Покрова, преломлялись сквозь эту патриархальную замкнутость. Я бы сказал, что в таком городе как Покров — потом для меня это повторилось в Тарусе и Боровске, таких же заштатных районных городишках — жизнь гораздо более человечная, чем в столицах и индустриальных центрах. Потом я много наслышался про московский Даниловский детприемник, который хуже любой тюрьмы — у нас ничего похожего не было. Наши воспитательницы относились к нам как к обездоленным детям, а не как к детям врагов народа. Я уверен, они нас просто жалели. Помню, одна из них, тетя Лиза принимала во мне участие. Иногда она гладила меня по голове, и мне казалось, что она меня любит. Бывало, она приляжет ко мне на кровать, а ведь ребенку так важно почувствовать тепло материнского тела. У нее была дочка примерно моего возраста, она иногда приходила с матерью на дежурство — может быть, тетя Лиза подкармливала ее в детском доме.

Я думаю, что женщины, работавшие у нас, старались сделать все, чтобы нам было хорошо. А тот инцидент с нянечкой, которая накричала на меня, что вот, мол, надо и тебя, как твоего отца, случился, по-моему, вскоре после убийства Кирова. Тогда вся страна была газетами возбуждена и по поводу убийства, и по поводу начавшихся вслед за ним репрессий. Это я и почувствовал на себе. Убийца Кирова был по фамилии Николаев, и моя фамилия тоже Николаев. Может, именно это и имела в виду нянечка, говоря: надо и тебя, как твоего отца, расстрелять. Вроде бы я, по ее понятию, сын того самого Николаева. Но для меня это был, конечно, пустой звук, я этого ничего еще не знал. Я не думаю, что мог бы быть сыном того Николаева. Просто однофами-

 

- 21 -

лец, скорее всего, мне случайно "подарили" такую же фамилию. Это чуть ли не единственный выпад против меня, который я запомнил. Больше ничего такого не случалось, и в основном жилось нам неплохо, и никакого комплекса неполноценности из-за отсутствия родителей у меня тогда не было. Я был счастлив в то время.

Такая жизнь продолжалась три года, это было похоже на обычный детский сад, только мы никогда не уходили домой. А в 1936 году мне исполнилось семь лет, и я должен был пойти в школу. По правилам меня переводили в другой детский дом, следующий по возрасту, уже школьный. Всех, кто поступил в первый класс, перевели осенью тридцать шестого года в детский дом №3, тут же, в Покрове. Эта дата оказалась очень важной для меня впоследствии.

 

- 22 -

Закрылся VI Пленум ЦК МОПР

 

Вчера закончил свою работу продолжавшийся пять дней VI пленум ЦК МОПР.

В работе пленума принял участие секретарь Исполкома Коминтерна тов. Вильгельм Пик, выступивший на пленуме с яркой речью.

По докладу тов. Стасовой об очередных задачах МОПР Советского Союза высказалось 46 человек из 56 записавшихся.

Главное внимание в прениях уделялось вопросам повышения бдительности и перестройки работы. Целый ряд ораторов останавливался на недостатках в работе ЦК МОПР, его отделов и отдельных работников. Отмечалась необходимость усиления интернационально-воспитательной работы, более широкого ознакомления трудящихся масс СССР с революционной борьбой народных масс за рубежом. До последнего времени, как указывали в прениях, главное внимание сосредоточивалось на сборах денежных средств в ущерб агитационной работе. Этим крупнейшим недостатком страдают почти все местные мопровские организации... (ТАСС)

Правда, 26 июня 1937 г.