Глава четырнадцатая

ЭПИЛОГ

Это — самая короткая глава. И не итог книги в смысле завершения событий, а тем более не ее авторская рецензия.

После месяцев, в которые был написан основной текст, и еще предстоящим выходом книги прошло более двух лет. Таков темп издательской процедуры. Мы изменились и постарели. Но в старости время проходит быстрее,

если заполняется значительным событиями. Бывают периоды, можно сказать, молниеносного движения. Как в армянском анекдоте: «Что такое 96—69, 96—69, 96—69..?», ответ — «Карапет падает с крыши (выпал из окна или его выкинули) и пытается прочесть номер дома». Молниеносность обессмысливает, и если мы попытались бы проследить нечто неизменное в пашем отношении к написанному и во времени быстротекущей жизни, то уподобились бы этому Карапету. Ход внешних событий 1989— 1991 годов столь стремителен, так напоминает падение (или взлет?), что действительно было бы странным сосредоточиваться на таком пустяке, как авторская самооценка.

Пусть эпилогом будет картинка нашего сегодняшнего умонастроения. И желательно описать его в новом, сегодняшнем стиле — кратко, убористо и эмоционально. Попробуем.

Лагерная усталость наша не испарилась. Круговерть событий и громыхание «реалий» перестройки не смогли усилить степень «реабилитированности». Успешно получили частичную «компенсацию» — два «куска» — две тысячи рублей на нос, и удостоверения, действующие в пределах Магаданской области, приравнивающие к инвалидам войны в смысле льгот, усиливающих так называемую социальную защищенность. Приватизация джезказганских рудников обещает сделать М. Э. владельцем акций. Это — если очень хлопотать, ждать и надеяться, да еще найти энергию, чтобы участие в хлопотах было не символическим, а этаким реальным: хождения на поклон к законодателям и тем, кого Буш, американский президент, назвал бывшими диссидентами, заседающими в парламенте. О приватизации магаданских рудников пока что сведении нет, хотя прогрессивная общественность вместе с властями добивается статуса свободной экономической зоны. Может быть, доживем и до концессий.

М. Э. пытается оставаться активистом общества «Мемориал», а А. С. недавно обратился к реабилитированным статьей «Пятьдесят восьмая, откликнись!» в газете «Магаданская правда». Эта деятельность помогла Магадану гостеприимно встретить американского скульптора Эрнста Неизвестного и надеяться воздвигнуть на сопке Крутой над местом бывшей транзитки (пересыльных бараков — лагпункта весьма знаменитого) монумент скорби, который удобнее называть «памятником жертвам сталинских репрессий». И достигнуть упомянутых выше льгот,

поскольку подсчет показал, что живых реабилитированных в городе и области осталось немногим более двухсот человек, и сумма льготная под силу областному и городскому бюджету.

Наше сознание и речь загромождены осколками фраз из текущей прессы и телевизионными образами и силуэтами. Это вопреки правилу, что при склерозе лучше помнится прошлое, чем сегодняшние события. Мы стали меньше уделять времени разговорам при встречах тому, что раньше называлось политинформацией — краткому обзору актуальных событий. Относим это к механизмам психологической защиты. Достигнут некий предел насыщения, когда хочется верить, что pi так все ясно. И нечего переливать из пустого в порожнее. Удивляет, откуда берется свежесть сатиры и беспросветная ироничность у Михаила Жванецкого. Нет у нас такого могучего одесского здоровья.

Оказывается, что падение — целый процесс, имеющий свою протяженность. Крах тоталитаризма, называемый для приличия кризисом административно-командной системы, тоже процесс. А как хотелось бы видеть этот крах в обобщающих кадрах замедленной киносъемки, в современных монтажных и иных возможных трюках-приемах кино или темпе хорошего клипа. Не дано. Не доживем. Не увидим. А то, до чего доживем, уже не удивит, а может быть, и не обрадует.

Осознаем ли мы себя участниками перестройки и «демонтажа административно-командной системы»? Достаточно ли было написать эту книгу и ожидать ее выхода в свет? Где-то происходят политические баталии, а мы здесь в Магадане отсиживаемся или отлеживаемся. Почему в нас не проснулась экстремальная политическая активность? Мы явно не на баррикадах, не на партийных сходках. Ставя эти вопросы, мы не осуждаем, а обсуждаем себя. Пытаемся рефлексировать не только геронтологический, то есть описанный наукой о старости свой статут, но и то, что называется социальной позицией, независимой от биологического возраста. А ответ-то на эти вопросы прост. М. Э. и А. С. — рядовые конформисты, как и большинство уцелевших современников ГУЛАГа. Мы— не лучшие из них, не исторические личности, прямые и активные делатели истории, а рядовые человеки исторические... И нечего упрекать себя за это и стыдиться того, что сделали лишь то, что могли, а не сверх сил и возможностей, скажем, нашего магаданского бытования.

Зададим последний вопрос и обязуемся не задавать больше риторических вопросов. Имеют ли право люди с таким пассивно-полуупадническим настроением на самовыражение и можно ли продвигаться в тумане с погашенными фарами, не опасаясь столкновения с другими экипажами, передвигающимися на иных скоростях? Ответ и здесь весьма прост. Да, не только могут, имеют право, но и обязаны, если умеют. Потому что нет ничего ценнее правды. А она «такова и больше никакова».

Печально наблюдать, что при наших встречах — живых диалогах М. Э. и А. С. — последнее время все меньше звучит конкретная лагерная тема. Мы непроизвольно ведем себя так, как ведут школьники или студенты, сдавшие, наконец, трудный экзамен и утратившие интерес к предмету, который «столкнули», так сказать, безвозвратно и необратимо. Нам действительно не хочется заниматься повторением пройденного. Хочется двигаться если не вперед, то куда-то в сторону.

Но мы не школьники, хотя вынуждены были пройти за последние годы большой курс обучения и переобучения. То, что названо выше потерей актуального интереса к разговорам на лагерные темы — результат накопившегося опыта и многих разочарований. Да, мы усомнились в реальности разрешения того, что высоким стилем можно назвать комплексом проблем ГУЛАГа. Думаем, что все здесь упирается в необходимость перехода от импульсивных и кустарных усилий отдельных энтузиастов к углубленной работе больших творческих коллективов. Больших — это не в смысле численности, а в смысле профессионализма, вооруженности информацией и способами ее получения. Да, можно радоваться; что на базе Московского историко-архивного института создан новый независимый Российский гуманитарный университет. Да, вышли книги и множество статей в периодической печати на лагерные темы. Да, кардинальна меняются взгляды па историческое прошлое страны. Но время идет, и нарастает тревога за то, что называется «уходящей натурой» (термин кинодокументалистов) и материалом устной истории.

Возникла и проходит через критическую точку реального биографического времени «человеческая», личностная проблема исторического запамятования. Остаются в жизни последние современники ГУЛАГа, знающие его не как ушедший в историю феномен тоталитаризма, а как факт своей биографии. Получается, что вместо сви-

детельств живых людей будущие гуманные историки вынуждены будут иметь в своем багаже лишь архивные документы. Те, кто сегодня о чистым сердцем и с магнитофоном в руках беседуют со свидетелями-жертвами, с и детьми, знают, какая это трудная, но благодарная работа. Но таких знающих и работающих, увы, считанные единицы. А те, кто говорит об уже накопленных километpax магнитофонной пленки, лишь успокаивают себя. Он ведь должны знать, какое расстояние во времени, и какой труд лежит между записью и ее исторической и иной обработкой. Мы это прочувствовали на своем скромном опыте.

Мы не слепы и не бесчувственны, чтобы, не дай Бог, умалить или не заметить усилий и трудов энтузиастов исследовательских групп московского, петербургского и других «Мемориалов», работы краеведов, групп поиска и множества комиссий «по интересам» — писательских, дипломатических, научных, литературных и даже военных и чекистских. Нельзя забыть и усилий отдельных издательств, например, таких как «Прогресс». Но факт остается: все эти усилия недостаточны и раздробленны. Между тем существуют серьезные силы и люди, не считающие себя реакционными, которые из самых благих побуждений хотели бы «закрыть» живую лагерную тему, объявить ее исчерпанной, признать ГУЛАГ если не «ошибкой», то национальным позором, от которого надо побыстрее отступиться, отмолиться или скорбно отмолчаться. Эти переключатели общественного интереса не способны попять, что речь идет о трагедии глобального, планетарного масштаба, что требуется еще громадная работа совести и ума людей, чтобы эта трагедия была изжита и не могла повториться.

Вот эта мрачная сила противодействия исторической правде представляется нам сегодня мощной и даже в какой-то степени победной. Мы не желаем смириться, но понимаем, как мало зависит лично от нас, и склоняемся к пессимизму. Таково умонастроение.

Остается рассказать о двух событиях, которые имеют прямое отношение к высказанным сожалениям и не скрытым за словами эмоциям. В этих событиях были вдвоем А. С. и М. Э.: поездка в Париж весной и открытие памятника на Серпантинке летом 1991 года.

Как это ни странно, весной мы две недели провели в Париже. Библиотека Парижского университета пригла-

сила нас, пожелав проинтервьюировать по лагерной теме. По интервью — детальный опрос для пополнения фонда «устной истории» — не состоялось. Его заменила рукопись материалов, использованных в этой книге. Но состоялась встреча с Парижем. Описать эту встречу с городом решиться трудно. Можно рассказать лишь о своем состоянии, о некоторых встречах с людьми, об удачных и благожелательных беседах, как теперь говорят, неформальных контактах.

Войне в Персидском заливе мы обязаны уникальной возможностью пережить контраст между Магаданом и Парижем. Москву фактически миновали. Не было ожидаемых проблем с авиабилетами. Проскочили Москву транзитом, как через не очень комфортный, но удачный пересыльный пункт. Но именно в этом пункте успели определиться в планах предстоящего парижского времяпровождения: А. С. — издательства, журналистика, а М. Э.— наука. Это разделение частично состоялось. Но предполагавшиеся индивидуальные направления неожиданно сошлись, и об этом можно рассказать.

Весна в Париже — после магаданской метели и снежных пробок над аэродромом. Монмартр и панорама города — после магаданских сопок. Собор парижской богоматери и кардинальская служба в нем — после стычек с отцом Анатолием, магаданским священником, из-за якобы нежелательного соседства православного храма и монумента скорби... Да, и это было. Ведь прямо из аэропорта имени Шарля де Голля на машине встречавшего нас гостеприимного хозяина мы целый день знакомились с городом. Потом уже было удобное передвижение па метро и автобусах. И не было больших проблем с адаптацией. Контраст исчез моментально. Город захватил, завертел, пленил. Но не удивил: все должно было быть именно так — просто и прекрасно. Как дома. Н как бы нарочно — для моментального приручения и неизбежного навсегда желания возвратиться, еще и еще много раз пережить встречу, а потом — приторную горечь расставания...

Пути журналистики и науки сошлись на седьмом канале парижского телевидения. Нас три дня «держала» и целый день снимала для этого канала группа, душой которой была незабываемая Наталья Смирнова. Места съемки — особняк — консерватория Шереметьевых у набережной Сены, площадка около памятника Бальзаку, роденовского памятника, бронзового, но зеленого из-за патины — налета времени на бронзе, кафе — вечернее парижское

кафе — «Гарсон, два пива!..», Александр III с видом на Эйфелеву башню. Но не в этом фоне дело. Главным было — свободное, непринужденное самовыражение и мастерство «вопросов-ответов», поразительный такт Натальи, фантастическая слаженность работы съемочной группы. Отсюда комфорт, комфорт и комфорт. Вот если бы так «работать» с нашими магаданскими современниками ГУЛАГа, с нашими уникальными сверхвыживаемыми избранными мужчинами и неповторимыми в своей простоте, затравленности и жизненной стойкости женщинами!..

Другое острое впечатление — каталог библиотеки университета, ее фонды. Ощущение невосполнимой утраты — невозможности погрузиться в это море информации, нащупать маршруты — лоции плавания в этом море, найти магаданскую, колымскую лоцию. Мы не идеализируем ситуацию — многих известных нам источников нет под рубриками «Колыма» и «Магадан», но есть такое, что, увы, не было и, наверное, никогда не будет доступно нам. Теперь уже не из-за таможенных барьеров или железного занавеса, а из-за отпущенного лимита времени жизни.

Из Парижа вы вернулись с особым настроением, которое можно определить крылатой фразой послевоенной поэзии: «Жажда трудной работы нам ладони сечет...» Сейчас историки достоверно установили, что первые «перестроечные» надежды и устремления были пережиты еще фронтовой, послевоенной молодежью. Именно опасения активности этих умонастроений стимулировали систему усилить волну репрессий послевоенного периода. Ту самую волну, которая для А. С. обернулась лагерной судимостью и которая — через бурливые русла борьбы с космополитизмом и «дела врачей» — подхватила и М. Э. Позволим себе парадоксальное утверждение: наш послепарижский энтузиазм сродни еще только ожидаемому, возможному взрыву энергии, который должен, обязан захватить и приподнять над действительностью послеперестроечное поколение. Была холодная война, вход в реформы по остроте и конфликтное™ ситуации приближен к войне гражданской, пусть, слава Богу, не столь «горячей», как можно было ожидать. Предчувствие энергичных перемен к лучшему, тех перемен, которые только наметились, только начали реализовываться, и того, что будет после этих перемен, когда нас уже не будет в живых, — вот, как нам кажется, действительная причина всплеска энергии, который мы ощутили после Парижа, хотя и не без оздоровляющего влияния встречи с частью большого мира.

Реализовать, вложить в дело названный выше «всплеск» нам не удается. Мешает возраст и обстоятельства. Усилия разбиваются о какую-то стену, и трудно понять, почему обстановка гласности и дозволенности выражения самых крайних мнений не втягивает нас во всеобщую дискуссию о прошлом, настоящем и будущем. Нет публицистического энтузиазма. Нет и организационной целеустремленности, желания активно вмешаться в текущую общественную и политическую жизнь Магадана. Может быть, в этом проявляется этакое скрытое высокомерие. Нет, это — возрастное, это — из серии разочаровании, прикрываемых модным сейчас выражением «желание-то у него есть, но...» и снимающихся частично тоже модным афоризмом «хотеть не вредно». Вот такой имеется нюанс нашего умонастроения. Брюзгливый, несимпатичный. Но мы договорились правду не скрывать.

Выражение субъективной правды — исповедь. Дело не в том, что для нее не хватает места в эпилоге. У современников ГУЛАГа нет привычки и культуры исповедоваться. Совесть не молчит, но нет истинной Веры. Нет и не было иной религиозности, кроме разрушенной псевдорелигиозности внушенных нам в молодости идеологических стандартов. Такое состояние свое мы уже не успеем преодолеть, даже если возьмем последнее социалистическое обязательство. Хотя его уже давно никто всерьез не брал. Может быть, иронизировать на эту тему и святотатственно, однако без иронии здесь обойтись невозможно.

Не минуем горькой иронической тональности и при описании того, что этим летом произошло на Серпантинке. Открытие памятника — камня с мемориальной доской — было назначено на 22 июня. Совпадение с днем начала войны, поверим добросовестности инициаторов, случайное. Было решено, что освятит памятник местный священник отец Николай. Но на «празднование» дня памяти воинов, ветеранов, могилы которых есть на поселковом кладбище, по инициативе райкома партии, оказался приглашенным недавно прибывший в Магадан епископ магаданский, камчатский и сахалинский Аркадий. Возникла «холодная» конфликтная ситуация: общественность хотела, но не могла возражать, чтобы камень был освящен духовным лицом высшего ранга, от этой миссии епископ отказаться не мог. Консенсус был достигнут не без помощи приглашенных на открытие памятника А. С., М. Э. и одного из уцелевших узников страшной расстрель-

ной тюрьмы Михаила Выгона. Однако начались споры, которые в наших парламентах называются процедурными, а в действительности — обычная политическая борьба и перетягивание каната. Решалось, где епископу и отцу Николаю быть раньше — на поселковом кладбище у могил ветеранов или на Серпантинке. Спор был урегулирован, все произошло так, как хотела общественность: сначала Серпантинка, а потом кладбище. Вот так-то...

Происходило это в дни жаркого колымского лета в том самом поселке Ягодном, около которого и в котором случились события давнего лагерного прошлого А. С. И редакция районной газеты в том же помещении, где когда-то выходила газета «За честный труд». И в эти же дни в Джезказгане-Кенгире собрались на встречу дожившие до этих дней честные труженики медно-свинцовых рудников-шахт и участники кенгирской и джезказганской «волынки»... Там не было М. Э., потому что он обязан был быть на Серпантинке. А небо было для Ягодного и Джезказгана одно, и было нам на Серпантинке очень горько. М. Э. пришлось выступать перед собравшимися людьми — on же от «Мемориала». Слова были найдены и произнесены. И наступила тишина. Да, именно тишина — не для аудитории, не для живой практической деятельности, а внутренняя тишина, какое-то успокоение. И длится это ощущение до сегодняшнего дня, длятся не замолкая. И мы не особенно удивились, когда недавно американская корреспондентка на квартире у А. С., не выключая магнитофона, попросила всех две минуты помолчать и объяснила: «Я же звукорежиссер. Мне нужна тишина этой квартиры. Она понадобится при монтаже репортажа».

В Париже и на Серпантинке наступила и разделяющая соавторов тишина. Действительно, когда создавалась книга — мы были вроде сиамских близнецов. Даже привыкли к такому сращению. А теперь наступает разделение. Происходит расхождение жизненных путей, и оказывается, что такое расхождение — благо: мы можем дружить, но каждый должен дойти до конца своего пути своими ногами. А. С. по характеру — «кошка, которая гуляет сама по себе», а М. Э. обладает сильными валентностями притяжения к людям, но не отличается постоянством и всегда изготовлен для того, чтобы даже самую крепкую связь разорвать ради новых свободных соединений. Изложено все это «высоким стилем», но имеет свой житейских эквивалент.

Но здесь, в этом эпилоге, мы еще вместе. Мы оба —

так уж случилось — выразители неких общих для современников ГУЛАГа позиций, общего умонастроения и придавленности лагерной усталостью. И нет для нас иного пути обращения к молодости, чем наш параллельный лагерный путь. Мы можем участвовать или не участвовать в сегодняшних или предстоящих событиях, можем колебаться между оптимизмом и упадничеством, между правдой и полуправдой. При любых обстоятельствах и поведении избавиться от своего лагерного прошлого не удается. Как, вероятнее всего, не удастся преодолеть то качественное различие между откровенностью и исповедальностью, о котором уже писали.

Лагерная тема громадна и неисчерпаема. Нам хотелось бы, чтобы этот очевидный для нас вывод стал, как теперь говорят, достоянием широкой общественности. И международной общественности тоже. Жаль, что мы не обладаем правом сослаться в этом утверждении на высший авторитет — на Бога.

Мы не можем, подобно великому Готфриду Вильгельму Лейбницу, пытаться измыслить объяснение совмещенности, сосуществования в мире зла и добра, точнее — совместимости зла с признанием всеблагости и всемогущества Бога. Тем более не можем это сделать применительно к совместившимся в истории нашей «достижениям социализма» и злу, причиненному произволом и нарушениями законности. Победа добра над злом не научный прогноз, ее нельзя вычислить путем схоластических рассуждений. Язык воспоминаний, на котором мы говорили, должен выразить противоречивость процессов и явлений, к сожалению, еще очень далеких от подчинения законам разума или очевидностям здравого смысла.

Мы уверены, что мышление конца странного двадцатого века обязано быть «правополушарным», то есть вдохновенно интуитивным, эмоционально и образно насыщенным. А не только формальным, построенным на логических выкладках, которые уже не раз заводили людей в тупик. Ценности — мир, жизнь, здоровье, красота и совесть — не надо доказывать заново. Достаточно их иметь в душе, но иметь всегда и всегда подразумевать...

Для понятия «будущее» не случайно изобретен привычный эпитет — светлое. Если не верить в достижимость просветленного будущего, не стоит обращаться к прошлому. Мы обратились — следовательно, верим.

Законности, праву, совести — не может найтись места

в застенках, это понимали даже палачи. Шестопал вспоминал: «А. рассказал мне, что вместе с Генпрокурором Руденко был в Сухановской тюрьме. Там в подземной камере сидел Абакумов. Они зашли, Абакумов не встал им навстречу. Ему говорят: «Вы что, не видите, пришел Генпрокурор». А тот отвечает: «Не может быть, в Сухановской нашей тюрьме Генпрокурору делать нечего»...

Совесть... Это тоже, казалось бы, так просто понять. Она болит, взывает, подает весть о непорядке общественном, о смятении душевном, о потребности очищения, опамятования, скорбного понимания. Совесть соединяет душу с разумом, решение с добром и пользой, смертное и преходящее с бессмертным и вечным.

Но есть и высший разум, есть надежда, что зло может, обязано быть побеждено. ГУЛАГ не может и не должен повториться. Наше пессимистическое умонастроение в эпилоге, как и содержащаяся в книге картина победного шествия тоталитаризма с тщетными, пусть и героическими или стихийными, попытками его преодоления,— суть предупреждение. Как у Юлиуса Фучика: «Люди, будьте бдительны!» В исторической перспективе развития России ГУЛАГ неповторим. Но если либералы и мыслители, гуманисты и политики всего мира еще и еще раз не извлекут урока ГУЛАГа и исторического поражения его современников, трудно верить в победу высшего разума. Такой вывод очевиден. И он все-таки обнадеживает, хотя прямой «дороги к Храму» мы не искали, не могли позволить себе такой роскоши.