- 168 -

ГЛАВА VI

ПУТИ КОЛЫМСКИЕ

 

«Возвращались, в снегу седины.

Без бумажника. Без чемодана.

Кто пораньше — со страшной войны.

Кто попозже — из Магадана.

Мчатся рельсы и вьются шоссе...

Дорогое мое поколенье.

Посидим. Помолчим. С возвращеньем!

Мы-то знаем, вернулись не все!»

В. Заславский, 1955 год

 

Самолет садится среди сопок. Аэропорт «Сокол» вынесен далеко за город. Меня встречает Юра Балыкбаев, приятель моих двоюродных сестер — детей отцовского брата Мити. Его мама и Митина жена дружили с детства, так что можно сказать, что Юра — почти мой родственник. И это замечательно, так как от его коренастой фигуры со слегка монголоидными чертами лица просто веет надежностью. Он сам вызвался мне помочь. Даже вопросов не было. Это было очень важно, так как кроме спокойствия Юра вселял в меня вполне реальную уверенность, что наше путешествие должно удасться. Нам предстояло проехать по страшному тракту в Хребте Черского 800 километров, а он был начальником одной из автобаз Магадана и классным шофером, в чем я не раз убеждалась в последующие дни. Пока же я не очень представляла насколько важно для меня все это. Юра жил в Магадане уже много лет, приехав сюда, конечно, на заработки. Приехал из Казахстана, и «заболел» Колымой, Чукоткой. Мне это было понятно, ведь у него не было связано с этими краями столько горечи, как у меня. Он знал про эти места, казалось, все: и про долагерную,

 

- 169 -

и про лагерную Колыму. Знал и любил, казалось, почти всех жителей Магадана. Часть историй, рассказанных им, я приведу здесь.

 

История первая

Он рассказал мне про дядю Жору, которого знал весь Магадан. Дядя Жора во время войны был офицером Красной армии. Попал в плен. Был у немцев в лагере. Бежал. После войны, конечно же, попал на Колыму, как это водилось у товарища Сталина. Отсидел срок теперь уже в наших лагерях. После освобождения поселился в землянке, в бухте Нагаева, на пустынном берегу, в районе Каменного венца. Дали ему паспорт. Сколько раз пытались переселить в город! Двухкомнатную квартиру давали. А он поживет два — три дня и уходит в землянку. Не мог уже жить среди людей.

 

История вторая

Сидела в Симчане, в лагере, который теперь Третьей фабрикой прииска Лазо называется, баба Дора. Она была сослана в 1944 году после освобождения нашими Ленинградской области. В пятидесятые годы их Колымский лагерь расформировали. Ушли все. А она осталась. Поселилась одна в заброшенном поселке в 45 км от Симчана, да так и жила. Питалась грибами, рыбой, ягодой и редким подаяньем. Так и закончился ее век!

Подобные рассказы заставляли меня поеживаться. А страшные Колымские зимы, с пятидесятиградусными морозами? Это что же такое происходит с психикой человека, когда доживаешь вот так? А все просто, часто ехать некуда. Потом, и ад становится родным, если в нем долго находиться! Нелегка была жизнь, но как страшны годы заката колымских стариков!

Но все это я узнаю позже. А пока мы садимся с Юрой в его железный грузовик и едем в город. Едем между сопок и каких-то серых заборов. «Тут лагерь был» — кивок на правый забор.

 

- 170 -

«Тут лагерь был» — кивок на левый забор, и на сопке лагерь был! Так мы и въехали в Магадан: сопка-лагерь, лагерь-сопка или лагерь на сопке». А иначе здесь не бывало. «Да ты еще и не то увидишь!» — обнадеживает меня мой спутник.

Город Магадан — это какая-то одна улица, сбегающая с сопок и поднимающаяся на них же. Серое низкое небо, серые сопки, серый город, серые заборы...

Наконец. Прихожу в себя от «странных пейзажей» в Юриной уютной квартирке. «Ну вот, завтра отдых, а послезавтра поедете» — говорит Юрина жена — «На чем поедем?»

Вопрос оказался на редкость дурацким: «Ты хоть соображаешь, куда мы едем?» Оказывается, плохо соображаю. Ехать нам предстоит 800 км в Хребте Черского, к северо-западу от Магадана. Дело в том, что большинство золотых, урановых, оловянных приисков, а, значит, и скопище лагерей, находится к северу от города. Кстати, сам город образовался путем слияния двух поселков: прибрежного Ногаево, куда приходили транспорты с зеками из Владивостока, и более континентального Магадана. Потом Магадан как бы «вобрал» в себя Ногаево, и стал «Столицей Колымского края». Смотри в приложении карту лагерей Колымы. Эта самодельная карта колымских лагерей была разработана ветеранами Севера, супругами Пищулиными — Лидией Алексеевной и Федором Васильевичем. В конце 80-х годов она готовилась как наглядное пособие для уроков истории, которые вела в средней школе их дочь — учительница. Федор Васильевич многие годы провел за баранкой трассового автомобиля: сам досконально знал дороги, населенные пункты Колымы, слышал много рассказов очевидцев. Данная схема, возможно, неполна, возможно, есть неточности. Теперь, в новом веке, когда в России все постарались забыть, вряд ли можно предположить преподавание с помощью этой карты истории в школе. Я привожу ее по газете «Магаданский комсомолец» за 23.05.1989 года.

 

- 171 -

Обратите внимание, я прошу Вас, обратите внимание на наличие в самых страшных местах, типа Эльгена, «Детских лагерей». Вот уж действительно «достижение» советской власти! Дальше я позволю процитировать Евгению Гинзбург, ее «Крутой маршрут», так как сильнее, чем она не скажешь!

«...Эльген — по якутски — «мертвый» — это прочно оседает в сознании. Правильно назвали якуты». ( Е. Гинзбург «Крутой маршрут», «Даугава», №12, 1988 год, С. 5). Волею случая или везения, Гинзбург становится после работы на лесоповале медсестрой в деткомбинате Эльгена:

«...Деткомбинат это тоже зона, с вохрой, с воротами, с бараками и колючей проволокой. На дверях обычных лагерных бараков неожиданные надписи: «Грудниковая группа», «Ползунковая», «Старшая». В первые дни я попадаю в старшую. Это вдруг возвращение мне давно утраченной способности плакать. Уже больше трех лет сухое отчаяние выжигало глаза. А вот теперь, в июле сорокового, я сижу на низенькой скамейке и плачу. Плачу без остановки, вздыхая, как наша няня Фима, всхлипывая и сморкаясь по-деревенски. Это шок. Это — несомненно тюремно-лагерный барак, но в нем пахнет теплой манной кашей и мокрыми штанишками. Чья-то дикая фантазия соединила все атрибуты тюремного мира с тем простым, человеческим и трогательно-повседневным, что осталось за чертой досягаемости, что казалось уже просто сновидением» (Там же, С. 17-18).

Дети были разные: «политические», «уголовные», «смешанные», дети с воли, дети, зачатые по самым разным причинам на Колыме. Их кормили, их пытались выходить, но умирали они сотнями. Почитайте Гинзбург. А я расскажу другую историю, которую сама знаю.

Я хочу рассказать о Люде Волькиной, которая нашла могилу моей мамы и написала мне, которая оказала мне на Колыме максимум гостеприимства. Кажется, я уже писала, что в районе Омчака было два лагеря: женский и мужской. Когда в один и

 

- 172 -

тот же день освобождались из лагеря, то есть, переводились на поселение мужчина и женщина, им регистрировали брак, естественно не спрашивая их. Живи! Люда была ребенком от такого брака. Конечно, когда стало можно, то есть в пятидесятые, ее родители развелись. Отца она не знала. Но в мой приезд ее мама была еще жива. Мы не встретились. Но, на всякий случай, Люда предупредила меня, что вопрос — «За что сидела?» — задавать нельзя. Она и сама не знала. Еще меня предупредили, что при Людиной маме, как и при многих старых колымчанах, нельзя плохо отзываться о Сталине и тех годах. Это уже клиника, как жизнь в землянке дяди Жоры, попытка избегать людей. Что же надо сделать с человеком, чтобы довести его до такого состояния! Кто бы мне это объяснил?

От Магадана к северо-востоку сразу начала строиться еще в долагерные времена знаменитая Колымская трасса. Недалеко от аэропорта, в районе поселка «Палатка», Колымский тракт первый раз дает ответвление к западу. Здесь начинается Тенькинский тракт, путь в «Золотую Теньку» — один из самых страшных районов Колымы. Примерно через 800 км — начинается Усть-Омчугский район со «столицей» в Омчаке, куда я и стремилась. Недалеко от мест, где сидела мама, находился знаменитый Жигулинский Бутугычаг (Черные камни). А за Омчаком были, пожалуй, самые страшные лагеря — Хатыннах, Ягодное, Сусуман. Видела я могилы зеков и поселенцев. У поселенцев — маленькая пирамидка из лиственницы с табличкой. У зеков — номер и все, а что ему зеку еще надо!

Пишу, рассматриваю карту лагерей и карту Магаданской области и думаю, что надо, наверное, добавить, что все это еще не на плоской карте, а в бесконечных извилинах Хребта Черского, где в июне вечная мерзлота выходит на поверхность, а пропасти, над которыми проложены местные тракты, могут вызвать только зависть у Военно-Грузинской дороги.

 

- 173 -

Конечно, ехать можно было только на грузовичке, на том самом железном, к которому я уже привыкла за дорогу из аэропорта. «Сама сообрази, мы же поедем недалеко от Бутугычага, через перевал «Подумай» и «Долину смерти». Названия то какие!

 

Про эти страшноватые вещи в конце восьмидесятых знали, наверное, все, кто читал Жигулина: «Скупая радость. Щедрая беда. И голубая звонкая руда... Я помню всех, кто навсегда зачах, в долине, где ручей Бутугычаг!». А еще вспомните фотографии в «Огоньке» — я привожу их здесь. Черепа, черепа — разрубленные кем-то. Говорят, их было там много, нашли неожиданно.

 

- 174 -

В каждом черепе была еще аккуратненькая дырочка от пули. Так этим делом никто всерьез и не занялся! Тем более Бутугычаг был не золотым, а урановым местом. А там, как известно, долго не живут! Да кто их считал, колымские черепа! Смешно даже говорить на эту тему! Вот в «Долине смерти» до сих пор каждую весну вымывает кости на дорогу.

 

Из книги Бориса Павловича Кушнарева «Магадан»:

«Когда мы поднялись на перевал «Подумай», пожилой мужчина показал нам «Долину смерти»... и столько черепов, что у меня волосы поднялись... Справа находилась фабрика смерти, где добывали уран,... а дальше шли четыре лагеря: два мужских и два женских,... а еще дальше огромное кладбище, где черепа лежали просто между холмиками».

Я не видела Бутугычаг. Когда мы проезжали неподалеку, я поняла, что Юра безумно устал. И у меня просто язык не повернулся просить его свернуть туда. Однако, «Долину смерти» он мне сам показал. Я тогда не знала подробно про Бутугычаг, и выслушала другую историю. А, может, это была другая «Долина смерти»? Слишком типичное название для тех мест! Он мне рассказал, когда мы остановились в широкой долине среди гор, что здесь шел конвой, вели тысяч десять зеков. Налетела пурга. Все было кончено быстро!

 

После поездки в Омчак, я была в местном Краеведческом музее. Выставка — «Женщины Колымы». Левая в длинном ряду портретов — моя мама. А дальше... «Господи! Да они все красавицы!»: Нина Гаген — Торн, Виктория Гольдовская, Елена Тагер, Евгения Гинзбург. Да простят меня те, кого я не помянула. «Колыма любила красавиц» — горько усмехается экскурсовод. Невольно вспоминаю стихи Варлама Шаламова — великолепного поэта, которого мы сейчас совсем забыли, может потому, что он тоже преломил горький хлеб Магадана.

 

- 175 -

«На склоне гор, на склоне лет,

Я выбил в камне твой портрет.

Кирка и обух топора

Прочнее хрупкого пера.

 

В края морозов и мужчин

И преждевременных морщин

Я вызвал женские черты

Глухим отчаяньем тщеты.

 

Скалу с твоею головой

Я вставил в перстень снеговой

Исповедальница-тоска

Умчала перстень в облака».

Разговор в электричке под Москвой: «Вы что о Магадане рассказываете? Я тоже бывал в тех местах, с геологами, золотишко искали. Там капитан один у нас работал. Конечно бывший, если он под Кенигсбергом ранен был. Потом плен. Потом Колыма. Разве у нас иначе бывало? Лагерь его был в Штормовом, недалеко от Ягодного. Это там, где поворот на Сенокосное. Был там году в сорок четвертом бунт. Обезоружили конвоиров. Ушли в тайгу. Но основной массе оружия не досталось. Так их с самолетов расстреливали. Мы в тех местах бурили на золото. Так знаете, как копнешь, а в земле — сплошные кости...»

Из Магадана в Омчак мы выехали, как и собирались. Рано утром. Задача была добраться туда, пока есть свет, хотя ночи стояли белые, и нас это не очень беспокоило. Главное было добраться, пока Юра будет в силах вести машину. Ночевать в пути он не хотел категорически!

Бодро проскочили часть Колымского тракта. Начался путь в Теньку. Уже не помню, как въехали в горы. И началось! Узкое шоссе, две машины не разойдутся, и пыль, ужасающая пыль. Нужно все время следить, есть ли впереди машина. Если она

 

- 176 -

идет в ту же сторону, что и наша, то нельзя к ней приближаться, опасно, ничего не будет видно. Пыль, мелкая как мука, только желтого цвета, проникала в закрытые окна, лезла в глаза, слепила. Если машина встречная, надо было срочно искать расширение на дороге и вставать. Ждать ее, чтобы разойтись.

Справа — почти отвесная стена горы, слева — пропасть. Заглянула вниз. Валяются разбитые автобусы, грузовики. У меня — гениальный водитель, но я вижу, что и ему трудно. А я все думаю про свою бабушку Лелю, Елену Владимировну. Ведь добились они с отцом разрешения пожить ей немного с дочерью в ссылке! Работала она бухгалтером все в том же Омчаке. Однако «мотаться» за продуктами ей приходилось в Магадан, по этой самой дороге, редкими рейсовыми машинами. Жене было запрещено покидать пределы поселка. Бедная Лелечка! Это с ее-то гипертонией и немалым возрастом! Они были очень близки: Лелечка, Женя и младшая сестра Светлана. Не так часто мать и дочери — близки. Но они были неразлучны, понимали друг друга, чувствовали на расстоянии, что происходит друг с другом. Тем тяжелее было все, что происходило.

 

Я помню одну странную историю, рассказанную мне Светланой. В лето 1967 года она взяла меня с собой в Коми, рабочей в геологическую партию, где она сама была старшим геологом. Мы жили в одной палатке, и времени наговориться у нас было предостаточно. Существовала мамина фотография из какой-то роли. Подозреваю, что она до сих пор у меня, так подробно Светлана мне ее описала. На ней моя веселая мама — с гладкими волосами, покрытыми черным платком, как в деревнях. Но самое страшное — глаза. Они — огромные, скорбные, с застывшими слезами. Фотография была, вероятно, пробой к какой-то роли. Валялась она в Киеве у бабушки. Потом переехала в Москву. Однажды Светлане — тогда небольшой девочке-подростку еще в Киеве приснилась ее любимая Женечка, которая

 

- 177 -

в это время снималась где-то. Но приснилась она такой, как была на этой страшной фотографии. Света проснулась в полной истерике и стала уверять бабушку, что с моей мамой что-то случилось. Никто не хотел ей верить, а на другой день пришла телеграмма, что что-то случилось на съемках, у мамы нервный срыв и она в больнице. Еле ее тогда бабушка отходила.

И вот, когда мама была уже на поселении, отец добился, чтобы и Светлана поехала к ней в свои каникулы. Если в тюрьме Женя была угнетена, то на поселении она стала приходить в себя. Это не было странно, так как в Омчаке ее окружали люди, ее любили, с ней была мать. Поговаривали, что возможна амнистия. Не разрешили, правда, играть в театре ссыльных актеров, но она уже это пережила.

Светлане надо было уезжать, чтобы не опоздать в университет. Они прощались. Женечка стояла в лыжном костюме, веселая, полная надежд... И вдруг Светлане показалось, что не ее красавица-сестра перед нею, а та скорбная женщина в черном платке с фотографии... «Я очень плакала тогда, потому что поняла, что больше ее никогда не увижу!» — рассказывала мне Светлана. Ей, конечно, никто не хотел верить, но через месяц моей мамы не стало. Что это было! Мистика будет и дальше. Я не знаю, как это объяснить.

В Омчаке мама и бабушка жили в крошечном однокомнатном домике, а в сенях денно и нощно сидел охранник. Мне показали его. Десять лет назад он был еще жив. Предложили познакомить, но я отказалась. «Знаете, ему, вероятно, страшно. Вон его окна светятся. Всегда спит со светом. Видно, совесть не чиста!»

Вот так, уходя в воспоминания, слушая рассказы Юры, неслась я на встречу с моей мамой! «Да ты меня не слушаешь совсем! Слышишь, говорю, в твоем Омчаке сидел Жженов. Только ему не поселение, а лагерь достался. Потом, когда досиживал, в театре разрешили играть. Тут актеров много было. Надо тебя в Магадане с Козиным познакомить». К сожалению, это

 

- 178 -

знакомство не состоялось. Козин был болен, и его старались не беспокоить.

Когда кончались горы, у поселков, начинались и вовсе странные пейзажи. Как будто какой-то гигант перекорежил всю землю здесь. Настоящие горы сменялись горами отвалов руды, перемешанными ржавыми вагонетками, какой-то старой техникой. Отвалы были черного цвета и горы были черного цвета. Это напоминало не золотые прииски, а отработанные шахты Донбасса. Черный цвет сопок стал мне ясен позже — урановая смолка. Действительно, ад на земле!

В Омчак мы приехали к вечеру. Нас встречали несколько женщин. Одна из них — Люда Волькина, которая мамину могилу нашла и мне написала. Две другие были учительницы местной школы. Окрестности Омчака состояли из бывшей фабрики имени Берия, ныне рудника Александра Матросова, поселка при руднике, двух (мужского и женского), ныне заколоченных лагерей, располагавшихся в широком распадке, между сопок. Правда, на вершине сопки с левой стороны дороги был действующий и поныне лагерь строгого режима. На мои вопросы, кто там сидит, за что, никто не мог ничего ответить. От лагеря к подножию сопки спускалось кладбище, на котором всегда хоронили ссыльных. «А зеки?» — спросила я. «Этих хоронили по ту сторону сопки. Там нет фамилий, все — под номерами. Так и до сих пор».

Идем на кладбище ссыльных. Весь склон сопки порос низким кустарником кедрача. Только кое-где виднеются пирамидки из лиственницы, с привинченными к ним табличками. Это памятники тем, кто здесь лежит. Многие уже не стоят, а лежат на боку. Пытаюсь разобрать надписи. Бесполезно. Большей частью они не сохранились, хотя это захоронения сороковых годов. Недоуменно смотрю на сопровождающих меня женщин: «У Вас — все в порядке!» — говорят мне. И я выслушиваю еще одну совершенно невероятную историю. Оказывается, когда я

 

- 179 -

опубликовала часть дневника отца в «Собеседнике», то местные вспомнили, что вроде это здесь, у них в Омчаке была в ссылке красивая актриса, которая быстро умерла. «Знаете, здесь в горах много легенд ходит!». Пошли искать на кладбище. Может, что и сохранилось. Искали, искали, совсем отчаялись. Казалось, все уничтожено временем. Вдруг в дальнем углу кладбища заметили они густые ветки кедрача, которые росли так, как будто закрывали что-то. Подошли. Распрямили ветки, и увидели надпись, совершенно свежую, на крепкой пирамидке: «Здесь покоится прах Евгении Александровны Горкуши — Ширшовой. Родилась — 8 марта 1918 года. Скончалась — 11 августа 1948 года. Мир праху твоему дорогое дитя». И, что самое удивительное, как распрямили эти ветки, так они который год и стоят, не ложатся. Наверное, ее охраняли! «Да вот она, смотрите!» Вижу все это своими глазами. Вот я и нашла тебя, мамочка! Кто-то оградку сделал, наверное, к моему приезду. Достаю из сумки землю из отцовской могилы. Зарываю в мамину. Беру ее землю — для отца.

«А Вы разве забирать ее не будете?» — Не знаю, что и ответить. Лежит она по документам на глубине пяти с половиной метров. Бабушка специально так хоронила. Лежит в куске льда нетленная, как Спящая царевна. Зачем ее тревожить и тащить через половину Земного шара? Оказывается, с того кладбища многих забирали. Однажды приехала старушка забирать расстрелянного до войны мужа. Достали его, а ему двадцать лет. Заводоуправление предлагало мне оплатить эксгумацию и доставку до Магадана. Дальше можно было бы перевезти одним из наших кораблей. Но душа у меня к этому не лежала. До сих пор не знаю, была я тогда права или нет. Не страх увидеть ее спящую мной двигал, но почему-то мне не хотелось ее тревожить. Теперь до Магадана не доедешь, и корабль не подгонишь. Смогу ли я еще раз там побывать? Кто знает. Знаю только от Люды Волькиной, что прииск поставил там новый памятник и что

 

- 180 -

Люда свою маму рядом с моей похоронила, когда переезжала в Москву.

Были сумерки. Поднялись мы с Людой тогда на черную сопку, поросшую прошлогодней брусникой. «А вот там — самые страшные лагеря были» — показала она мне куда-то в распадки, покрытые туманом. «А сейчас?» — «А сейчас там старики свой век доживают, которым некуда деться» — «Да как же это возможно! А еда, а морозы» — «Шоферы на Колыме хорошие. Подкидывают им продукты». А как в пятидесятиградусный мороз жить в бараке? — подумала я.

А знаменитое «колымское ведро»? Люда мне объяснила, что про канализацию здесь никто и не слыхал. Ведро, несмотря на любые морозы.

 

- 181 -

Я написала кажется все, что знала. Не знаю только одного, как и почему умерла моя мама. Задолго до смерти кто-то начал присылать ей из Москвы посылки со снотворными. У нее скопилось их очевидно много. Отравилась она, когда бабушка уехала в Магадан за продуктами. Отравилась, получив какую-то телеграмму из Москвы. Ее можно было спасти. Этого делать не стали. Когда вернулась бабушка, мама была еще жива. Она жила еще три дня. Но время было упущено, у мамы развилось крупозное воспаление легких. Всю правду знали только бабушка и отец. Но кому от этого легче!

 

Спи спокойно в своем хрустальном гробу, моя милая мамочка Женя! Не встретились мы с тобой на этой земле! Но каждое мгновение, пока дышу на этом свете, ты ~ со мной! Плакать мне по тебе всю жизнь!

 

- 182 -

ГЕНЕРАЛЬНАЯ ПРОКУРАТУРА

Российской федерации

17 февраля 1995 года 13/253-95.

Уважаемая Марина Петровна!

Ваше заявление Генеральной Прокуратурой рассмотрено. В соответствии со статьей 22 Закона РСФСР «О реабилитации жертв политических репрессий» от 18.10.91 Вы признаны пострадавилей в связи с необоснованным применением репрессий к Вашей матери — Ширшовой Евгении Александровне.

Прокурор отдела по реабилитации жертв политических репрессий.

 

МОСКОВСКАЯ ПАТРИАРХИЯ

КАНЦЕЛЯРИЯ

11 августа 1998 года.

Ширшовой М.П.

На Ваше прошение от 11 августа сего года сообщается Вам, что, по благословению ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА, заочное отпевание Гаркуши-Ширшовой Евгении Александровны разрешается.

Протоирей Александр Куликов.

 

«О люди, Люди с номерами!

Вы были люди, не рабы.

Вы были выше и упрямей

Своей трагической судьбы.

 

Я с вами шел в те злые годы.

И с вами был не страшен мне

Жестокий титул «враг народа»

И черный номер на спине».

Анатолий Жигулин