СУХАРЬ ЛИ Я?

Лечить в стационаре было трудно: питание плохое, лекарств мало, ни лаборатории, ни рентгена не существовало, приходилось тщательно обследовать и наблюдать больного, искать замены лекарствам, используя все свои знания по фармакологии — благо под рукой были учебники нашей Верочки. Отношения с начальством наладились хорошие. Оперуполномоченный, когда я отказывался давать ответственные заключения заявлял: «Вы больше всех знаете». С начальником (Краснопольским) беседы проходили легко и кончались всегда его улыбкой и словами: «Ну, теперь насчет фюме?» (фр. — покурить, подымить) и выпиской мне лишнего табачку. Обсуждал я с ним все общие медицинские и санитарные вопросы, и когда как-то заявил, что я не старший здесь и мои советы и указания не обязательны, он сказал, что — да, голова здесь Рабинович, «но вы — шея, которая ворочает головой. И если он этого не понимает, я ему скажу». А через некоторое время сообщил мне: «Знаете, я все-таки сказал Рабиновичу насчет шеи и головы». Отношения настолько были просты, что он заходил ко мне в комнату и пил чай.

Мне проходилось лечить его жену, бывать у нее чуть ли не каждый день. Она числилась у нас цензором переписки заключенных. Это была пожилая интеллигентная дама, которая долго и осторожно меня «прощупывала», прежде чем вести откровенные разговоры. И если вначале у нас были только формальные беседы о болезни, и лишней минуты я у нее не засиживался, то в дальнейшем разговоры шли подолгу, и она угощала меня хорошим трубочным табаком своего мужа. Судя по ее намекам, в царское время она была близка ко Двору, а ее муж действительно был гвардейским офицером. Мы много говорили о литературе,

особенно русской и французской, она часто употребляла французские слова и фразы. Мы даже нашли общего знакомого: когда я упомянул об адмирале Вилькицком, она изумилась: «Что, Володька Вилькицкий — адмирал?!» Я сказал, что когда ему присвоили звание адмирала, ему не было сорока лет. У нас его тоже поначалу звали «паркетным адмиралом», но потом я убедился, что это несправедливо. Мне приходилось достаточно много общаться с ним. Это был человек деловой, умный, здравомыслящий и порядочный. Лично он дал мне возможность устроиться на зимовку на полярную станцию Югорский Шар и тем освободил меня от заключения в лагерь Иоконьга, куда я должен был попасть за отказ надеть погоны у белых.

Не знаю, какое впечатление я производил на Адзьве-Вом, кроме «старичка», но жена Краснопольского, увидев фотографию моей дочурки, улыбаясь, заметила: «Может быть и хорошо, что она воспитывается без вас: вы такой сухарь...» Я ответил, что не думаю, чтобы я был сух со своей дочкой. Она сказала: «Нет, эта сухость все равно сказывается». Меня такое замечание не обидело, но заставило подумать. Я не считал себя сухим, старался больше сделать для людей, но показывать этого, открывать душу, было нельзя, Особенно по отношению к женщинам: сейчас же приписали бы сожительство и разъединили. Общение с интеллигентными людьми и необычное для меня количество свободного времени еще усиливали тоску по дому, при абсолютной невозможности что-либо сделать для своих.

Наше подразделение к лету решили ликвидировать. Приехал начальник лагеря Козлов, человек грубый и малокультурный. Из наших доходяг он взялся отобрать способных к работе, установить новые категории трудоспособности. Присутствовал сам на врачебных комиссиях, настаивал на своих требованиях. Вера Владимировна протестовала, чуть ли не плакала, а я ее успокаивал, обещая, что с его отъездом мы снова сменим все категории на правильные, мы имеем право и даже обязаны сделать это.

С началом ликвидации нашего подразделения людей стали переводить на Инту. Меня не отправляли из-за болезни Краснопольской до последней баржи, на ней меня и отправили до же-

лезной дороги. Плыли трое суток. Питание известное — хлеб, селедка и забортная вода.

На станции Печора, куда мы прибыли, начальником Санчасти лагпункта оказался Каспаров. Он вел себя по-прежнему: занимал разговорами, часто упоминая, что все рассчитывают, будто Санчасть станет их кормить. Сам не предложил мне ни куска хлеба, ни чаю, ни расположиться отдохнуть у него. В 11 часов вечера заявил, что сейчас будет радиопередача, послушаем новости. Я слушать не стал, пошел в общий барак, чтобы устроиться ночевать. Дневальный сказал, что мест свободных нет, но в это время вошел один урка, которому я когда-то сделал добро. Он приветливо встретил меня, расспросил, обошел с дневальным все койки и нашел место, где я мог переночевать. Тут же живо спросил: «Ведь вы, наверное, есть хотите, не пообедали?» — Торопливо пошел на кухню и принес большую миску каши. — «Может быть, вам и деньги нужны? Я могу вам дать несколько рублей». — Мне деньги были не нужны. Отплатить за добро ему мне удалось через пару лет на Инте.

Отсюда, с Печоры отправляться на Инту готовилась небольшая группа, задержанная там для оформления ликвидации Адзьва-Вом. На следующий день меня взяли в бригаду на разгрузку вагонов с продовольствием. При выгрузке, как положено, один ящик уронили, разбили, часть банок пошла по карманам. Когда по окончании работы мы пошли на лагпункт, нам за работу дали по банке консервов. Те, что были в карманах, остались у нас. Проходя через вахту, мы банки держали в руках, открыто, поэтому нашими карманами никто не интересовался, пронесли и те. Через день ми погрузились в вагон-теплушку и отправились на Инту.

Наш вагон доставили на Предшахтную. До Сангородка, куда я был направлен, оставалось километра два. Тащиться туда с вещами было трудно, и я попросил шофера, прибывшего по каким-то делам, отвезти меня в Сангородок. Ехать надо было в обратную сторону, против направления, по которому шли остальные. Несмотря на запрет начальства, он взялся меня отвезти за пачку махорки. По пути разговорились, и я дал ему еще мешочек с сухарями, чем очень обрадовал.