ТРУПНЫЙ ЯД

На Адзьве-Вом я увидел несколько домиков гражданского поселка. Большую территорию холмистого берега занимала лагерная зона, огражденная проволокой, с обычными бараками внутри, сторожевыми вышками по углам. Вне зоны располагались дома вольнонаемных, хозяйственные постройки, склады, два здания больницы. На всем берегу — ни одного деревца, только кустарник, мох. По другую сторону реки виднелся чахлый лесок.

Начальник Санотдела намеревался поставить меня начальником Санчасти. Я категорически отказался. Мы несколько часов спорили и ругались. Я заявил, что начальником Санчасти не буду. За отказ он может поставить меня на общие работы, но категорию трудоспособности кроме как инвалидность он дать не сможет, а с такой работой я справлюсь. Мы знали друг друга давно, еще в академии, затем по общей работе в Москве и, наконец, в лагере. Он окончил срок раньше меня и получил назначение, а я остался в зоне. В конце концов он уступил, предложив мне работу в стационаре.

Я поинтересовался обстановкой в подразделениях Санчасти: «командировку» можно было считать инвалидной — более 900 заключенных дошли до инвалидности, в основном молодые, крайне истощенные.

Было развернуто три стационара коек на 150. Медикаментов и перевязочных материалов почти не было. И аптекарь, старый еврей, которого я знал по Воркуте и которого там при разгрузке придавило мешками с цементом, не вселял надежд.

Свою работу в стационаре я начал с заготовки мха, который должен был служить вместо ваты. Собрали три наматрацника. Это был хороший, олений мох — чистый, гибкий, очень гигроскопичный. В каптерке набрал бельевой ветоши, после стирки простерилизовал. Еще один материал для перевязок, нужда в которых была огромная. Гнойные заболевания у истощенных особенно разрушительны, и мне приходилось видеть голень, где кожа и подкожная клетчатка разрушились полностью, и на поверхность вышли голые мышцы с сосудами и нервами. Смертность таких больных нарастала.

Через неделю-другую начальник Санотдела снова приехал и привез вольнонаемного врача — девушку, только что окончившую институт, которая, казалось, чувствовала себя еще студенткой. Живая, игривая, она напевала песенку о том, как десять негритят пошли купаться в море. Звали ее Вера Владимировна. Она привезла с собой массу книг, которые я с жадностью перечитал.

Краснопольский, начальник лагпункта, вызвал меня и попросил помочь ей не только как специалисту, но и как человеку, впервые попавшему в лагерь и незнакомому ни с условиями, ни с контингентом лагерников. Я обещал. Он сказал, что в благодарность за это он прикрепляет меня к ларьку вольнонаемных. Там мало оказалось пригодного для меня. Главное — не было табаку, папирос. Заведовал ларьком Сараджев, старик 74 лет. Я поговорил с ним, расспросил, не имеет ли он отношения к известному всем в царское время виноделу и виноторговцу Сараджеву. Вина Сараджева, коньяк Сараджева считались лучшими в России. Он сказал, что он тот самый Сараджев и есть, что и после революции, при НЭПе он этим делом занимался, оставаясь знатоком и сортов винограда, и изготовления вин. Его приняли на службу так называемым коммерческим директором предприятия, — он всем руководил, а подписи ставил на документах какой-нибудь новый, «революционный» директор. Так продолжалось все годы НЭПа. О дальнейшем он рассказывал неохотно.

Хотя Сараджев был мне интересен, близко сойтись с ним мне как-то не удалось. Я редко пользовался возможностью что-нибудь приобрести в его ларьке, питания в стационаре мне было достаточно.

Старшим поваром больничной кухни была интеллигентная женщина, преподавательница литературы одной из московских школ, жена, а может быть, уже и вдова начальника Московско-Курской железной дороги. Она, Вера Владимировна и аптекарь составили для меня дружную интересную компанию, где все мы находили душевный отдых.

Никакого производства в этом лагпункте не было, люди занимались только самообслуживанием, причем с этим они едва справлялись, настолько были истощены — и молодые, и старые. Были среди них и два старика-врача, но совершенно неспособные к работе.

В молодом начальнике Санчасти Рабиновиче не чувствовался ни врач-администратор, ни врач-лечебник. Был еще молодой врач-стоматолог, использовавшийся на общих работах.

Вера Владимировна работала добросовестно, ко мне за помощью обращалась редко. Но при первом же случае смерти больного она решила сделать вскрытие сама и при этом сильно порезала себе руку. Очень испугалась, боясь (как и все мы) отравления трупным ядом. Я, сколько мог, ее успокоил, объяснив, что трупный яд держится только несколько часов, а потом разлагается, покойник же пролежал уже больше суток. Бояться других заражений тоже не надо, так как вышедшая при порезе кровь, конечно, унесла все вредное. Вскрытие пришлось закончить мне, она же целый год больше не бралась за это. Зато мне пришлось за тот год сделать 186 вскрытий, по большей части в присутствии Веры Владимировны. Каждый случай мы добросовестно разбирали, тщательно изучая историю болезни. Я пользовался ее книгами и в дальнейшем стал, по многочисленным отзывам, хорошим патологоанатомом.

Смерть собирала обильную жатву, просто потому, что очень ослабленный и истощенный организм не мог сопротивляться никакой болезни. Люди доходили до крайнего изнеможения. Помню случай с отеком легких. Пять человек вывели из зоны на

хозяйственные работы. Один из них тут же упал. Доставили в стационар, там определили — отек легких. Через два-три часа — смерть. Другой случай. Люди пошли в лес за дровами. Лесок был по другую сторону реки. По заведенному порядку пять-шесть человек впрягались в сани-дровни. В лесу рубили чахлые елочки, обрубали сучья, укладывали на дровни и на себе везли в зону. Однажды привезли такой воз, а сверху лежал человек: упал от слабости в лесу. Положили в стационар. Через два часа умер — опять отек легких.

На лагпункте держали пару лошадей, их использовали для подвозки воды и продуктов. Те, кто ухаживал за ними, к сожалению, видели, что лошадей кормят овсом. Голодные, они брали горстями у лошадей этот овес и с жадностью поедали его. Острая шелуха овса колола кишки, вызывала перитонит и смерть. На вскрытии вся поверхность кишок оказывалась усеянной воткнувшимися остриями зерен овса. От этого один за другим умерли восемь человек, и на вскрытии у всех была одна и та же картина. Тогда воровать овес у лошадей перестали. Но один молодой парень, смеясь, заявил, что съест полкило овса и с ним ничего не будет. Ему принесли добрую пригоршню овса. Он на наших глазах высыпал ее на горячую плиту, шелуха овса сразу сгорела, зерна поджарились, и он с аппетитом их съел. Использовали ли этот способ другие, не знаю.

Однажды ко мне в стационар принесли больного без сознания, беспокойного, в бреду. Сказали, что он работал у ветврача. Картина напоминала отравление. Я вызвал ветврача и спросил, что с ним было, не давал ли он ему чего-нибудь. Тот сказал, что у работяги заболел живот, и он дал ему белладонны, после чего стало хуже. Расширенные зрачки, бред, беспокойство говорили о возможности отравления белладонной. На мой вопрос врачу, сколько белладонны он ему дал, тот сказал, что приблизительно столько, сколько дают лекарства в порошке. Но в нашей дозировке в порошке содержится 0,01-0,15 г действующего вещества, а остальное — нейтральная масса. Он же дал, вероятно, чистый экстракт белладонны в количестве, равном по величине обычному порошку, т. е. в сотню раз больше. Так и оказалось. Как одно из первых средств нужно было дать морфий. У меня

его не было, пришлось просить у того же ветеринара. Дал, но очень неохотно. По привычке он дал мне его, конечно, в лошадиной дозе, что меня очень устраивало — у нас с лекарствами было весьма туго. В тот же день больного удалось привести в чувство, а на следующий — выписать. Расход морфия очень беспокоил ветеринара, но я посоветовал ему написать придуманную историю болезни лошади и списать этот морфий. Появится документ, а как известно, «туфта, подтвержденная документом, перестает быть туфтой». Кроме морфия, я у него тогда что-то еще для своего стационара выцарапал.

Однажды я и сам приболел. При вечернем обходе своего стационара почувствовал себя плохо. Сверил температуру — 39,3. Предстояло идти «домой». Идти поздно вечером, в пургу, через голый бугор не хотелось (ходьбы было полчаса), но пришлось. Когда добрался к себе, температура была уже 39,6. Еще через пару часов — 40,2. Вера Владимировна только ахала. Я взял какую-то смесь жаропонижающих (вроде аскофена) заводского изготовления, выпил и стал видеть все в желтом свете. Сначала думал, что это что-то с электричеством в моей комнате, но, пройдя по другим местам, увидел, что такое ощущение везде. Вспомнил, что испорченные жаропонижающие действуют на глаза так, что все окрашивается в желтый цвет. Мне приносили пищу, кормили. А поправлялся как-то сам.

Через три дня вышел на работу.

Стационар, расположенный в зоне, не доставлял мне много хлопот. Я клал туда просто ослабленных, не требующих особого наблюдения.

Однажды во время совещания актива у начальника лагпункта кто-то вошел и сообщил, что в бараке умирает человек. Так как я в это время был занят докладом, я попросил врача-стоматолога сходить в барак, посмотреть больного и оказать первую помощь. Вернувшись, он сказал, что больной уже умер. Это очень встревожило начальника. Смерть вне стационара требовала специального расследования оперотдела. Я сказал стоматологу: «Перенесите его в мой стационар и сделайте сердечный укол. Положите на первую койку у входа — там темно, другие его не увидят». И, обращаясь к начальнику, добавил: «Пусть умрет в стационаре». Тот понял и, видно, почувствовал облегчение. Когда совещание кончилось, я пошел в этот стационар и обнаружил, что «умерший» жив. Дал еще сердечного, перевел в другой стационар, где внимания и наблюдения ему уделили больше.