КРУТОЙ РАЗГОВОР

Далее знакомил меня с Санчастью только Каспаров. Остро запахло вареной пищей. К моему спутнику подошел дневальный, шепнул ему на ухо, тот кивнул. Через несколько минут дневальный вернулся, неся что-то прикрытое полотенцем. И, следуя кивку Каспарова, отнес это в его жилую комнату. Каспаров, не глядя на меня, молча ушел туда. «Обедает», — решил я, — и подумал: «Нет, это еще не лагерник, это «начальник», который не считается с приехавшим коллегой, обедает один, не поинтересовавшись, ел ли что-нибудь приезжий». По лагерной этике приезжего надо встречать гостеприимно, позаботиться об его устройстве и питании, хотя бы для этого пришлось отдать свой паек.

Пока он обедал, я прием окончил. Он вышел из своей комнаты с довольным видом. «Ну, что же, — сказал я, прием мы закончили, но наверное, есть больные и более тяжелые, лежащие в бараках. Давайте на них взглянем». Он согласился со мной.

Мы вошли. Обычный барак. Длинный, одно окно в торце, по боковым стенкам нары-вагонки, посредине в проходе длинный обеденный стол на крестовинах, по бокам скамейки. Он провел меня почти в конец барака, указал, на больного, лежащего на нижней полке вагонки. Освещение было плохое, барак полон народу. Вокруг, нас толпились люди, стоял гомон от громких разговоров. Нас встретили недружелюбно, отовсюду слышались возгласы: «Лечить надо людей, кормить надо, а они только смотрят!» Я не мог внимательно осмотреть больного, его полностью затеняли верхние нары. На ощупь понял, что у больного высокая температура, вероятно, под сорок. Он что-то бормотал, но из-за шума я разобрать не мог. Да мне казалось, что он и сам не понимал, что говорит в полубреду. Поговорить с ним мне мешали и окружающие со своими укорами по нашему адресу. На мое резкое требование тишины я получил только ответные упреки в невнимании к заболевшим. Я хотел оттеснить мешавших, подошел к столу, но тут какой-то наглый и развязный урка приблизился ко мне: «Ну, чего тут стоишь? Чего тебе надо? А ну, давай, иди. Вот, за своим секретарем!» — он указал головой на проход. Я взглянул. Там Каспаров, ссутулившись и торопливо лавируя

между стоящими, шел к выходу. «Вот, — подумал я, — Уходит, бросив меня!» Но я знал, что пугаться нельзя, и резко вернулся к блатарю. Тот угрожающе продолжал: «Ну, иди, иди! Или помочь!?». Я повернулся к нему и, полный злости, сказал: «Только ты меня не пугай. Понимаешь? А то я боюсь. Понимаешь?» Я увидел, как он сжал зубы, скулы у него заходили. «Ну, понял я, — он сдержался, взял себя в руки. Теперь не ударит». Я отвернулся и подошел к группе возбужденных, скандалящих и, перекрывая шум громким голосом, сказал: «Дадите вы мне послушать или нет? Люди вы или...», — я хотел употребить понятное им лагерное выражение, но воздержался, опасаясь скандала. В это время я увидел, что от входа идет в нашу сторону человек, видимо, имеющий вес среди заключенных, одетый, как все, но шедший по проходу, как хозяин: ему сразу уступали дорогу. Ему не надо было смотреть по сторонам. Я понял, что он из вожаков, с ним можно будет говорить «на равных». Он подошел ко мне и негромким голосом спросил: «Что тут у вас, в чем дело?» По сторонам продолжали шуметь, но тише. Я решил разъяснить ему обстановку: — «Ваш Зубков меня вызвал с Кырты, чтобы помочь Каспарову справиться с гриппом. У Каспарова опыта мало. Сам Зубков, по-моему, мужик серьезный и может многое сделать, но ему надо подготовить материал». Говоря о Зубкове, я употребил слово «мужик», что на лагерном жаргоне означает уважительное отношение к человеку. — «Мне надо посмотреть больных, а вот народ шумит, мешает». Мой собеседник дал знак. Разговоры притихли, я осмотрел больного. Состояние было тяжелое. Я снова подошел к вожаку. А группа возмущающихся крикунов опять возбудилась: — «Только смотрите, а лечить не лечите! Народ голодает, люди вшей едят!» Я тоже разозлился: — «Так вы что думаете, для меня он этот спектакль со вшами делал? Для начальника! А сам он, может, свою пайку на месяц вперед проиграл!» — «Так что же, по-твоему, пускай вшей жрет?!» — «Хочет, так пусть жрет! Все-таки мясная пища!» — «Так что же, по-твоему, может быть, человечину жрать надо?!» — «Да что вы меня пугаете, первый год я в лагере, что ли?! «Человечина!» Видел я, как и человечину жрали...» Стоявший рядом и молчавший до сих пор вожак вполголоса спросил меня: «Где?» Я ответил кратко: «На

Чибью-Крутой». Он понимающе кивнул головой — может быть, сам был там, может быть, слышал.

«Чибью-Крутая» стала почти нарицательным обозначением тяжелейших условий. Здесь строили дорогу от Чибью до деревни Крутой, сто километров через непроходимый лес. Дорога строилась на всем протяжении одновременно. Бригады, работавшие вдали от Чибью, не имели ни минимальных бытовых условий, ни нормального питания. Заболеваемость и смертность стали повальными. Возчики, доставляющие продукты, подбирались отчаянные. Покойников на стокилометровом пути было много, возчики вырезали у них куски и продавали в конце пути голодающим, как якобы мясо, купленное в деревнях.

Мне пришлось лечить начальника этого строительства, он стал полусумасшедшим, и я предупредил руководство, что дальше он работать не сможет. Вначале снимать его не хотели, но пришлось, когда я в официальном заключении о его здоровье написал, что он на грани невменяемости, отвечать за свои поступки не может, но способен пойти на нелепейшие выходки. Это был вольнонаемный руководитель. Его сняли, и на его место поставили молодого выдержанного инженера из недавно арестованных. Он много сделал для улучшения положения, но всей истории постройки я не знаю.