ВЕСТИ

Воркута-Вом летом была перевалочным пунктом и отличалась особым напряжением погрузочно-разгрузочных работ в короткую навигацию. С одной стороны, необходимо было погрузить для отправки весь добытый за зиму уголь, с другой — выгрузить продукты, технику, стройматериалы для всех северных подразделений. Постоянного работающего состава здесь, по сути, не было. Это место использовали как пересылку, через которую зеки шли в другие места — на Рудник, на Кирпичный и еще на какие-то таинственные пункты. Здесь были постоянно переполнены следственные изоляторы, не прерывались расследования, расстрелы. Кадровых рабочих заменяли старики и больные, люди, не привыкшие и не умеющие работать, это было видно сразу. Основным занятием была подготовка к летним погрузочно-разгрузочным работам — устройство дорог и площадок, эстакад, жилья для временно прибывающих рабочих. Настроение у зеков было подавленное, безысходное. Переписку с родными запрещали, радио и газеты в зону не допускали, книги (беллетристику) отбирали. Никто не мог надеяться на завтрашний день.

Оперотдел с его следственной работой обслуживал не только Воркуту-Вом, но и другие подразделения на сотни километров. Начальником Оперотдела был В. Захудалов — также в прошлом работник НКВД Ленинградской области, пожилой, изможденный, с очень частыми приступами стенокардии. Из-за этих сердечных приступов меня вызывали к нему почти каждый день. Приступы были очень тяжелыми. Я часами дежурил возле него, ожидая

конца приступа. Мы привыкли друг к другу, говорили обо всем. Я сказал ему, что в здешних условиях смягчить приступы невозможно, ему надо бы получить направление в сердечный санаторий под Ленинградом, в Пушкине. Он ответил: «Ничего этого не надо. Надо, чтобы все было как прежде, в Ленинграде: я пришел домой, лег на диван, а мне на пузо влез бы мой пацан».

Ему приходилось много разъезжать по другим подразделениям, разбросанным по реке Усе, в том числе посещать и женское подразделение в Кочмесе. Он приезжал оттуда всегда измученный. Возчик, его возивший, говорил, что он много пьет. И если раньше на бумажках, которые я ему давал на подпись, он писал свою фамилию полностью — «В. Захудалов», то потом стал писать «В. Захуд», а то и просто — «В. З.».

В то время, когда я у него дежурил, он обычно включал радио. Мы слушали, невольно обсуждали сообщения, и я, наконец, услышал от него: «Удивляюсь, как вы попали в КРТД», т. е. он не видел во мне ничего вражеского. И я подумал: «Значит, эти оперработники действительно считают нас врагами, людьми с враждебными взглядами и поступками».

Оперотдел получал для себя и начальства почту — газеты, журналы, письма. Мне удавалось порой стащить несколько экземпляров центральных газет, которые мы изучали с наиболее политическими развитыми людьми, например, я часто пользовался разъяснениями и советами бывшего московского редактора «Die Wahrheit» («Правда»). Конечно, радио и эти случайные газеты были для меня не единственным источником информации. Слышал я и разговоры работников Оперотдела, узнавая из них о предстоящих «операциях» — арестах, расстрелах, и о многом другом. Мы использовали переговоры (иногда — оговорки) телефонистов и радистов. Это позволяло держаться в какой-то степени в курсе событий на месте и в стране. А начальник Оперотдела удивлялся: как у этих троцкистов агентура поставлена, все знают! Будто не понимал, что так называемые «троцкисты» — это отнюдь не враги советской власти, а настоящий партийный актив.

Был в Оперотделе второй работник, молодой, приветливый, с необычным для оперработника добрым характером, которого почему-то все звали «Павлик». Я с ним общался по делам, когда

старший бывал в отъезде. Однажды он вызвал меня и сказал, что на мое имя получено письмо. Дать мне его он не вправе, поскольку переписка еще была запрещена. Но счел возможным прочесть вслух. В письме говорилось с подробностями, что семья моя выслана в Среднюю Азию и сообщался адрес. Он дал мне это письмо в руки, посмотреть. Подписано оно было каким-то чужим женским именем, текст составлен малограмотно, почерк корявый, может быть, детский. Кончалось письмо приветом: мы, дескать, все помним тебя — хорошего человека разве забудешь. Взяв обратно у меня письмо, «Павлик», улыбаясь, спросил: «Какая-нибудь тетка писала?» Я сказал: «Да». Так, несмотря на запрет переписки, я узнал, что семья моя выслана, и ее адрес.

А жизнь в лагере шла своим чередом. К репрессиям, водворениям в изолятор и расстрелам так все привыкли, что почти равнодушно думали: «Сегодня ты, а завтра я». Причины репрессий оставались непонятны.

Однажды меня вызвали к больному в изолятор — большую палату (палатку) на двести пятьдесят человек. Одна печка вблизи от входа (бочка из-под горючего), один фонарь «летучая мышь» у входа, у входа же стрелки. Больной лежал где-то на верхних нарах в середине палатки. Зима, темно, холодно. Лиц не разглядеть. Со слов больного и окружающих — среди них оказался старый знакомый по Каспию — я ничего не мог понять. Вижу только, что очень слабый.

Мое лечение не помогало. Только слабость нарастала. Написал направление в Сангородок. Оперотдел не подписал. Слабость продолжала нарастать. Самого больного в темноте я разглядеть не мог. В очередной приход при осмотре я почувствовал изо рта больного запах ацетона — признак голодовки. Я разругал его и соседей — чего они меня-то за нос водят? Но положение было угрожающим, и на мое третье представление Оперотдел все-таки разрешил отправку его в больницу.