НА УБОЙ

С наступлением лета начались этапы на Воркуту. Откуда-то присылались списки. Со здоровьем не считались. Так как стрелков не хватало, использовали заключенных-бытовиков. В их числе оказался муж одной из моих медсестер — оба они сидели за грабежи и убийства. Он просил меня помочь освободить его от этой работы, так как условия этапа были тяжелыми и жестокими. На вопрос об адресе, куда их ведут, чтобы они могли сообщить домой, людям отвечали: «Какой вам адрес! Вас ведут на убой!»

Приходили сведения об условиях содержания на Воркуте. Категории трудоспособности там отменялись, любого старика или больного могли послать на самую тяжелую работу. Рабочий день — двенадцатичасовой. Из жилья — только палатки или землянки. Все лишались переписки с родными. Не допускались ни газеты, ни радио. Из книг — только инструкции по специальности.

Сообщения об отправке на этап поступали только за час до отхода, чтобы никто не успел подготовиться или скрыться.

Должен был отправляться и я, и на мое место зав. отделением уже прислали нового врача — пожилого интеллигентного, — Максимилиана Ивановича Россинского. Я спросил, за что он сидит. Он ответил: «Мы, старожилы Симферополя, вечерами собирались, музицировали (я играю на виолончели), болтали обо всем, говорили, что хорошо бы уехать за границу... Ну, кто-то проболтался, нас посадили. А вообще-то, Н. А., вы понимаете, я уже семь лет отсидел, но так и не знаю, за что. Да, я говорил, что хорошо бы уехать за границу, но ведь я же не поехал». С уходом этапов оставалось все меньше близких мне по духу, по психологии людей. Я чувствовал себя все более чужим всем окружающим. Но ехать в Воркуту «на убой» не хотелось. Медсестра Зина Ковалева, которой я поставил диагноз «туберкулез», очевидно, имела связь с начальством и мне сообщила: «Сегодня будет этап. Вы включены, но вы не пойдете». Через неделю — то же самое: «Включены... не пойдете».

Стали говорить об одном крупном экономисте, бывшем нашем экономическом советнике в Китае, что его и его жену не пошлют на Воркуту, оставят в Управлении лагеря. Одним из моих больных был врач, делавший массаж начальнику лагеря. Я попросил его узнать у начальника, действительно ли этого экономиста с женой оставили тут. Когда он вернулся, я спросил: «Узнали?» Тот сказал: «Да». На его вопрос начальник лагеря усмехнулся и сказал: «Оставили. Не все ли равно, где их расстрелять». После этого меня уже не тянуло остаться здесь. И вот Зина сказала мне в третий раз, что я назначен на этап, и на этот раз пойду.

Я предупредил нового зав. отделением, что ухожу, и пошел складывать вещи. Это требовало внимания: надо было отложить то, что мне нужно в первую очередь, и то, что я могу нести на себе. Нужно было подумать о подушке, одеяле, о книгах и справочниках по специальности, о вещах, которые придется бросить. Когда я с этим управился, то вернулся в свой корпус и тут получил официальное извещение, что сегодня иду на этап и должен подготовиться. Так как вещи были уже собраны, я использовал это время на обход других отделений и прощание с сотрудниками.

Зашел и к главврачу. Тот дружески распрощался со мной и сказал, что Сангородок в моем лице много теряет, но ничего сделать, чтобы меня оставили, они не могут — обстановка очень сложная, — и мне он советовал для большей безопасности быть менее заметным.

Когда, захватив вещи, я подошел с ними к главному подъезду корпуса, там уже стояли стрелки и санитарная машина.

Подъезд представлял собой большую открытую веранду с пятью колоннами по фасаду. Вверх вели несколько ступенек, длинных, во весь фасад. Наверху, выстроившись по старшинству, стоял весь наш персонал. Первым в ряду был М. И. Россинский, на которого я оставлял корпус. Поднявшись, я протянул ему руку, но он ко мне протянул обе руки и сказал: «Позвольте уж мне, Н. А., попрощаться по русскому обычаю», — он обнял меня и расцеловал. Второй стояла Зиновьева и, тихо проговорив: «Позвольте и мне...», тоже обняла и расцеловала меня. Третьим был старший фельдшер, с которым у нас дружбы не было, — высокий надменный монгол с неподвижным лицом. С полупоклоном мы пожали друг другу руки, дальше шли сестры. Все мы были близки друг другу, но при прощании никто не обмолвился ни словом, только наши глаза, наши взгляды говорили больше, чем можно было бы сказать словами. Последней из сестер стояла Зина Ковалева. Она порывисто обняла меня за шею, поцеловала и глухим голосом сказала: «Почему хорошим людям всегда плохо?!» — отвернулась и быстро отошла в сторону. На глазах ее навернулись слезы. Дальше шли санитары-урки. Прощание с ними было спокойным, равнодушным. Немножко в стороне стояла поломойка — горбатая, неуклюжая Катя. В руке она сжимала большой букет полевых цветов — ромашки, колокольчики, лютики, шиповник. Этот букет она протянула мне. И тут уже я не выдержал: обнял ее, расцеловал и сказал: «Скорей выходите на волю, Катя!» С теплой улыбкой во все лицо она молча отступила.

Я спустился вниз и обернулся к веранде. Все стояли на своих местах. Промелькнула еретическая мысль: «Так провожают «троцкиста»!» Поклонился всем и пошел к машине.

Открыли дверцу. Я бросил туда вещи, вошел, и дверь за мной щелкнула. В машине уже сидела молоденькая девушка Лена.

Она работала медсестрой. «А почему здесь вы, Лена? Ведь у вас и статья  и срок такие, что отправлять вас не должны». Она ответила, что ее отправляют по ее же просьбе: ее мама там, на Воркуте, ее уже отправили отсюда, но ей там будет трудно, и она, Лена, прибыв туда, сможет помочь ей либо трудом, либо моральной поддержкой. Лена была до ареста  студенткой пединститута. Букет полевых цветов я передал ей, сказав, что он ей больше подходит, чем мне.