ПРОЩАНИЕ С СЕСТРОЙ ЗИНОВЬЕВА

Весной 1937 года проходила 17-я партийная конференция, где затрагивался вопрос о массовых репрессиях. В апрельском номере журнала «Большевик» за этот год было напечатано выступление Сталина на конференции, где он заявил, что мы перегнули палку с репрессиями, что если подсчитать, количество сторонников Троцкого, голосовавших за него

и сочувствующих, то вряд ли наберется больше десяти тысяч. Просто у нас арестовывают чуть ли не за то, что прошел по улице, где живет троцкист. Это выступление Сталина у нас все восприняли как сигнал смягчения, все облегченно вздохнули. Но в первых числах мая были арестованы Тухачевский и другие военные деятели, и обстановка на «фронтах классовой борьбы» ожесточилась снова. В эти дни лежал в моем корпусе больной работник Управления лагеря — для вольнонаемных были отдельные палаты. Когда он от основной болезни поправился — у него была желтуха — я предложил ему еще полежать недели две. На вопрос: «С какой болезнью?» я ответил, что в Москве это называлось в нашей среде «чекистская болезнь», т. е. работа при общем истощении физическом, и нервном, «на втором дыхании». Он согласился, полежал две недели и окреп. Не знаю, в связи ли с этим, он принес мне в черновике оперативные характеристики на всех моих сотрудников. Моя характеристика была хорошая, говорилось, что я строг и требователен к больным и персоналу, квалифицирован, что с моим приходом в отделение лечение улучшалось, уменьшилась смертность, что сам я в личной жизни замкнут, ни с кем не общаюсь, своих взглядов не высказываю.

Среди других привлекла мое внимание характеристика Радомысльской (сестры Зиновьева), где было сказано, что несмотря на ее пассивность, она является как бы знаменем контрреволюционеров, собирающих вокруг себя. Ей я передал содержание характеристики. Она была угнетена, угрюма. Раз я ее застал за столом, читающей письмо от двенадцатилетнего сына из детского дома НКВД. На ее глазах были слезы. На мой вопрос, что ее расстроило, она ответила, что сын спрашивает, как могло случиться, что она стала врагом народа. Потом я встретился с ней на Воркуте-Вом. Там был изолятор, в который я не имел права входить без разрешения начальника Оперотдела. Но однажды, в период массовых расстрелов, ко мне пришел начальник изолятора — заключенный железнодорожник-бытовик — и сказал мне, что к нему прибыли две женщины, врачи, которые знают меня и хотели бы меня видеть. Это были Радомысльская (Зиновьева) и Шурочка Рожкова из Чибью. Он сказал, что может устроить мне свидание с ними. Это было рискованно, даже могло

быть провокацией, но отказать им в такой момент когда люди явно шли на смерть, я не мог: из этого изолятора направляли только на расстрел — либо здесь же, либо на «Кирпичный». Подумалось: «Сегодня, ты, а завтра я...» Начальник ввел меня в свой кабинет, привел туда Зиновьеву и оставил нас вдвоем. Она была угнетена, видимо, понимала обстановку. Надежд на улучшение не высказывала. Через десять минут начальник ввел туда Рожкову и оставил нас втроем. Рожкова со свойственной ей наивностью и оптимизмом считала что ее везут на Воркуту — пятьдесят километров от Воркуты-Вом — для дальнейшей работы. Расспрашивала об условиях жизни, о врачах, о больнице. После десяти минут беседы втроем начальник увел Зиновьеву, оставив на десять минут нас с Рожковой. На следующий день их отправили на «Кирпичный». Надо было ехать узкоколейкой на открытой платформе тридцать километров. Дело было зимой, мороз под сорок. Начальник спецотдела предложил им через меня отложить переезд до более теплой погоды, но женщины решительно заявили, что хотят ехать сейчас. В апреле этого же, 1938 года и Зиновьева, и Рожкова были в списках расстрелянных.