РАССТРЕЛЯННАЯ «ПОДРУГА»

Когда я стал заведующим, то понял, как много здесь работы и как мало порядка. Авторитета моя должность не давала, руководителя пока что ни врачи, ни сестры, ни санитары во мне не чувствовали. Я же, со своим военным прошлым, привык к порядку и дисциплине. Начал с установления четкого распорядка дня, в котором указал время подъема, завтрака, врачебного обхода,

прогулок, отдыха и т. д. Прогулки допускал только с разрешения врача, курение — только в курительной комнате (кроме тех, кто не может ходить). Когда я с этим распорядком дня пришел к главврачу, тот сначала отказался подписывать: «Это делали и до вас. Подпишите сами». Я все-таки уговорил его, объяснив, что мне легче требовать выполнения его приказа, а не своего.

Как-то зашедшую ко мне больную, по профессии художницу, я попросил помочь мне привести корпус в более приличный вид. Первое, что она мне посоветовала, — разделить очень длинный коридор шторами на месте брандмауэра и закрыть этим торчащие кирпичи. Пронумеровали палаты, сделали надписи на служебных помещениях — кабинете физиотерапии, врачебной, дежурной комнате. Эта же художница помогла оборудовать пустое помещение под Ленинский уголок и библиотеку. На соревновании между отделеньями наше получило вторую премию: библиотечку из пятидесяти книг.

Сменить же санитаров мне не удалось, хотя я и подобрал хороших работников. Мне заявили, что те, кого подобрал я, из политических, а мы должны брать «бытовиков», как «социально близкий элемент», и трудом их перевоспитывать.

В Сангородке показывали кино и ставили любительские спектакли, работала библиотека. Я заметил, что ничем из этих благ не могу, не хочу пользоваться: они казались словно из другого мира. Читать я мог только медицинскую литературу. И, хотя я видел много интересных людей вокруг, слышал много политических споров, но ни времени, ни желания спорить самому мне не хватало.

Центром притяжения была молодая писательница Ирина Васильева. Кстати, в семидесятые годы в газете мне попалась статья Юрия Германа и Веры Пановой об этой незаслуженно забытой, первой писательнице-комсомолке, по повести которой — «Подруги» был поставлен фильм. Так вот, вокруг собиралась интеллигенция, велись горячие дискуссии. Она укоряла, что я не бываю в их среде: «У нас много интересной литературы — от «Mein Kampf» Гитлера до «Mein Leben» Троцкого!» Общество, окружавшее ее в Сангородке в Чибью, было в самом деле любопытно, в прошлом — партийный актив. Много дискутировали относительно

самого больного — массовых репрессий. Большинство считало их борьбой Сталина за укрепление власти. Он, дескать, борется против крупных деятелей, но когда при ловле крупной рыбы в сети попадает и мелочь, ее не бросают обратно в реку, а оставляют погибать на берегу. Говорили, что Сталин содержит лагеря для экономических целей: ведь здесь люди за одно только питание строят и шахты, и дороги, и заводы. И, якобы, он говорил, что таким образом и враги помогают ему строить социализм.

Я встречался со всеми людьми этого круга и спорил, но лишь в тех случаях, когда сталкивался с ними случайно, наедине, так как был занят работой буквально до полуночи.

В дальнейшем, осенью того же года, по дороге на Воркуту, куда отправляли считавшихся опасными заключенных-мужчин, я встретил Васильеву на Кочмесе, пользовавшемся той же славой. Наш мужской этап задержался там на полтора-два месяца. Мы жили в палатке по триста человек, нас использовали на общих работах.

Васильева в это время держала голодовку, требуя свидания с мужем, которого должны были провезти из Воркуты в Ленинград через Кочмес для переследствия. Раньше он был секретарем райкома комсомола в Ленинграде. Васильева лежала в больнице, голодала десятый день. Увидев в окно «работяг» и узнав в одном из них меня, она постаралась устроить со мной свидание. Оно могло быть только нелегальным. Держалась при встрече жизнерадостно, говорила, что переносит голодовку легко. Очень рада была нашей встрече, говорила, что, увидев меня в окно в рабочей робе, подумала: «Неужели это наш изящный доктор Н. А.?» (В Чибью я был в своей одежде с воли.) Дальнейшей судьбы Васильевой я не знаю, но все протестующие политические голодовщики, как правило, подлежали расстрелу.