СУД

 

Судебное заседание велось при закрытых дверях. Кроме членов суда, прокурора, защитника и стражей НКВД, в комнате никого нет. Мне прочитан параграф уголовно-процессуального кодекса, согласно которому я должен говорить только правду. После зачте-

 

ния судьей обвинительного заключения, занимавшего всего полстраницы и не содержавшего ни одного факта, было предоставлено слово мне.

Я сказал, что все обвинения вымышлены и сводятся исключительно к общим фразам и голословным утверждениям, вроде «принадлежности к тайной контрреволюционной организации». Обвинения эти возникли из ложных показаний людей, ранее меня арестованных и ставших на путь самооклеветания, а также оговора других, в том числе и меня, вследствие жестоких пыток, которым они подвергались. И я также испытал эти пытки.

Судья прервал меня и сказал, что суд запрещает мне клеветать на следственные органы. Это меня взорвало.

— Но ведь вы только что зачитали пункт, требующий говорить лишь правду, почему вы запрещаете мне говорить? Я требую немедленно медицинскую комиссию, пусть она меня здесь же освидетельствует, и я попрошу присовокупить ее акт к судебному делу, — спорил я.

Защитник дает мне понять, что судьи все хорошо знают, но они не могут допустить компрометации НКВД даже за закрытой дверью. Не глядя на меня, судья объясняет, почему я не могу говорить о пытках.

— Это к делу не относится, — говорит он. — Мы разбираем ваше дело, а не дела ваших следователей.

Против меня как против врага народа на предварительном следствии свидетельствовало 35 человек, из которых 17 выступали в суде. Все они, спасая свои шкуры, а иные желая продвинуться по должности, возводили на меня клевету, продиктованную им в НКВД. Оказалось, что из всех, кого НКВД наметило в свидетели против меня, отказался поддерживать лживое на сто процентов обвинение лишь один человек, что составляет около трех процентов.

Трое свидетелей, вызванных мною, как прекрасно знавших меня с лучшей стороны, были предварительно потребованы в НКВД и предупреждены, что, если они меня будут защищать, т. е. если будут говорить о том, что им известно обо мне хорошего, они рискуют поплатиться за это. В результате двое из них выступили на суде против меня, и лишь один заявил:

— Что бы меня ни ожидало за ту правду, которую я здесь буду говорить, я все же намерен говорить только правду.

 

Таким образом, я лишний раз убедился в своей оценке большинства людей как способных служить исключительно себе, а поэтому не заслуживающих ни сочувствия, ни помощи, ни жалости, ни сострадания. Однако, глядя на этих моих вольных или невольных врагов, наблюдая, как они обливались потом и ежились от страха, как они путались и начинали трястись, когда я требовал ответа на поставленные мною вопросы, дававшие им понять, что если я признал бы себя врагом народа, то и они сели бы со мной на скамью подсудимых, мне все же невольно становилось жаль этих людей.

Больше всех дрожал один из свидетелей, являвшийся тайным доносчиком, который уже задолго до моего ареста в своих «информациях» доносил на меня. Доносы ему здорово помогли в карьере. Будучи коммунистом, он за время моего нахождения под арестом выдвинулся на большую партийную работу. И даже эта подлая личность вызывала у меня жалость своим дрожанием и стуком зубов. Конечно, достойную оценку получили в моих глазах те немногие люди-герои, которые, не страшась угроз, остались честными и правдивыми.

Неописуемым счастьем явилась для меня встреча с женой после двухлетней изоляции. Моя уверенность в ее благородстве, верности и привязанности ко мне полностью оправдалась. Недаром я перенес такие страдания во имя нашей взаимной любви, которая, проходя через горнило страданий, испытывалась и кристаллизировалась. Это было поистине выстраданное, чистое, святое чувство, чувство самозабвения и принесения себя в жертву ради другого человека. Мое сердце так переполнено было этим чувством, так таяло от доброты, что у меня вовсе не было вражды к жалким людям, свидетельствования которых были направлены на то, чтобы погубить меня.

Жена также прошла немало испытаний за два года. Ее сразу же после моего ареста лишили права работать. Затем ее начали вызывать в НКВД, где держали по целым ночам и почти по целым суткам на допросах стоя и требовали «сознаться» в моей «контрреволюционной деятельности». В это время ребенок дома надрывался от крика, а у нее в груди перегорало молоко. Она хотела сцеживать молоко из груди, но ей не позволяли, дабы причинить побольше страданий. У нее требовали написать отречение от меня как врага народа, в противном случае ей грозили арестом. Но она заявляла, что готова терпеть что угодно и пойти на смерть за меня.

 

Так ее изо дня в день вызывали, выматывая силы, три недели, затем прекратили столь частые вызовы и звали лишь изредка. Из квартиры выгнали. Сняла в другом месте, приказали хозяину выгнать. Сняла в третьем — то же самое. В результате ребенок умер.

Продавая вещи, которые она успела спрятать от описи, она стала ездить по тюрьмам, разыскивая меня. Всюду говорили: «Нет».! В областных УНКВД и в прокуратуре, в НКВД СССР, в прокуратуpax РСФСР и СССР всюду делали вид, что меня ищут по картотекам, и говорили, что ничего обо мне неизвестно.

Прошло семь месяцев со дня моего ареста. Какой-то подлец, желая поиздеваться над несчастной женщиной, сказал, что кто-то где-то видел меня мертвого. Она лишилась чувств от такого известия и после этого серьезно заболела. Но как только поднялась, сразу же стала засыпать письменными запросами все инстанции, куда только был смысл писать. Затем снова поехала в Москву и всюду побывала, в том числе у Крупской и Калинина⁷⁰. Хотела добраться к «отцу», но к нему доступа не было. Наконец ей удалось установить мое местонахождение.

Отказывая себе во всем, она передавала мне продукты, но их тюремщики принимали и съедали сами. Тогда же она передала значительную сумму денег, из которых мне разрешили использовать лишь 25 рублей. В конце концов ей через прокурора СССР⁷¹ удалось получить право на работу, и она половину своего заработка пересылала мне, хотя я пользовался лишь незначительной частью пересылавшихся денег.

Однажды в областной центр ехала одна интеллигентная дама. Жена попросила ее захватить мне посылку, содержавшую больше чем на 100 рублей продуктов. Дама охотно взялась передать мне эту посылку. Но она даже не потрудилась ее взять с собой, а оставила дома. Вернувшись, сказала жене, что передала, но потеряла мою расписку в получении. Жена узнала лишь во время суда, что та присвоила продукты.

Так Мария бесстрашно и безропотно переносила все опасности и лишения, будучи готова жертвовать своей свободой и жизнью ради меня. На суде я предстал перед ней полуглухой, с глазами, закрытыми нарывами, волокущий ногу, задыхающийся. Несколько слов о пытках, сказанных ей потихоньку, поразили ее. Это даже для нее, столь проницательной, было открытием. Мое состояние еще больше возбуждало в ней чувство привязанности ко мне и ее борьбу за мое

 

спасение сделало еще более энергичной. Об этом свидетельствует ее дневник, писавшийся на протяжении периода моего заключения, который хранится много лет, как драгоценность. Тогда же она сказала, что, если меня осудят на каторгу, она добьется права быть вместе со мной.

Будучи направлен после суда снова в тюрьму, я чувствовал необыкновенную душевную бодрость, ибо наши души слились как бы воедино и сердца вдали продолжали биться в унисон. У меня постоянно стояли в памяти слова байроновских стансов: «Когда бы страшный мрак кругом...»⁷², как нельзя лучше подходившие к ней.