ПРИГОВОР

Но вот пришел день, когда нас, группу в 250 человек, вызвали к начальнику тюрьмы, чтобы объявить нам приговор. Нам дали расписаться на небольших — полтетрадного листа — типографских бланках с постановлением Особого совещания при НКВД. Все они были от 26 августа 1936 г. Никаких данных о характере преступления не было. На моем бланке от руки было написано:

«26/VIII — 36 г. Глазов Н. А. 1899 г. р. за контрреволюционную троцкистскую деятельность осужден на 5 лет содержания в ИТЛ». Из 250-ти двое получили срок в три года, остальные — по пять. Когда мы возвращались в камеру, я взглянул на Васильева, сокамерника, бывшего директора завода. С веселым лицом он приплясывал на ходу. Я спросил, чему он рад. Он ли-

кующим тоном ответил: «Я думал, что приговорят к расстрелу!» Это был хороший, приятный человек, и мы вместе с ним радовались, когда на набережную, куда выходили окна тюрьмы, приходила его жена с двумя детьми. Через два года мы встретились в лагере на Воркуте. Там он и умер от заражения крови после неудачной операции на животе. Другой сокамерник — матрос Портнов — при погрузке угля на баржу упал с эстакады и разбился насмерть в том же 1938 году. Так что срок приговора сам по себе ничего не решал.

После объявления нам приговора оставалось ждать отправки в лагерь. Свиданий с семьями не давали, хотя с приговором их ознакомили. Передачу (в основном одежду) приняли. Время отправки сообщили.

Из тюрьмы на железную дорогу везли в открытых грузовиках. Мы сидели на полу, по углам стояли стрелки с винтовками. Был вечер, все вокруг сумрачно: улицы, дома, люди казались враждебными, чужими.

На станции Сортировочная, уже ночью нас — около трех тысяч — распределили по вагонам по сорок человек в алфавитном порядке. Я оказался в третьем от паровоза вагоне.

Родным время и место отправки официально сообщено не было, но окольными путями многие узнали — моей жене шепнул об этом при расставании допрашивавший ее накануне следователь.

Ко времени отправки поезда на путях собралась толпа провожающих. Мы с женой увидели друг друга, но сказать что-либо из-за шума не смогли.

Провожающие старались предельно приблизиться к вагонам, но стрелки с собаками оттеснили их на двести-триста метров, и поезд продвинули вперед. Жена бросилась за поездом, и через начальника конвоя ей удалось передать мне посылку — она точно видела, в каком я вагоне. Когда он открыл дверь, мы смогли вблизи обменяться прощальными словами. Она была измучена, и когда поезд тронулся, села на землю. Дверь задвинули, и через окошечко я увидел только ее вытянутые ноги — она уже лежала, а не сидела... Впервые со времени ареста я подумал: «Этого тебе, Сталин, я никогда не забуду».