- 159 -

СПУСТЯ ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА

 

Как можно догадаться, это происходило в наше время — спустя не просто много лет, а и после капитальнейших перемен в стране — вплоть до распада "застойного" режима, когда даже распахнулись архивы КГБ.

Но до такой "революции", как назвал свою перестройку Горбачев, бывшим политзэкам пришлось вынести тягостный, даже мучительный процесс вживания в то общество, из которого мы так легко вышвырнуты. Не говоря уже об элементарном — прописке или поступлении на работу, надо было заново искать свое "место под солнцем" (как у Веры Инбер!), по сути начинать жизнь сначала. Благо, для меня это совпало еще с серединой возраста!

Правда, пришлось почти лет десять барахтаться в попытках вернуться к любимому делу — литературному. Я писал стихи и прозу, рассылал это в столицы, избегая одесских церберов, которые держали меня "под запретом", а одну вещь — пьесу "Его гнездо", написанную сплошь по бунинским текстам, сам возил в Москву, где даже вручил ее Юрию Любимову и потом предлагал Олегу Ефремову и Михаилу Козакову. Тогда же я — как активный местный газетный автор и рекламный редактор — попытался было вступить в ряды Союза журналистов, где нашел поддержку со стороны вышеупомянутого Никиты Брыгина — бывшего чекиста, ставшего книжным деятелем ответственного секретаря этого Союза, но меня с треском поперли на его правлении ("А вы знаете, кого мы обсуждаем?" — как завопил там мой бывший коллега по облрадио). И тогда я, разуверившись в своем литературном будущем, вынужден был снова пойти на завод — на этот раз один из самых крупных и знаменитых в Одессе ("ЗОР" — по производству сельскохозяйственных орудий), где, считаясь официально "литературным работником", не только сочинял доклады для директора и главного инженера, как и всякие проспекты и буклеты, но также нередко со всей "заводской интеллигенцией" копался при авралах в механосборочном цехе под конвейерной лентой, над которой тянулись мощные свежеокрашенные детали для плугов. И в конце концов ушел к научным технарям — я "Пищепромавтоматику", где со временем получил даже "допуск", но, правда, так и не сделался "выездным" — при начавшихся поездках за рубеж (вроде моей жены, ездившей на конгресс МАПРЯЛа я Варшаву, или дочки — на студенческую морскую практику в Атлантике!).

 

- 160 -

Зато ко мне приезжали из-за границы; например, бывший одессит, а теперь житель и даже министр княжества Лихтенштейн — небезызвестный барон Эдуард Фальц-Фейн, с которым я познакомился из-за публикации в "Вечерке" воспоминаний моей мамы о том, как на свадьбе одной из его теток в дореволюционной Одессе играл полковой музыкант — мой дед. Или вон появился в городе и тоже с любопытством отыскал меня другой немец — ученый-историк из Регенсбурга Эбергард Фолькль, заинтересовавшийся моими публикациями про румынскую оккупацию. И даже такой "иностранец", как один кишиневский историк — тоже за этими очерками "Одесса при румынах", чтобы выпустить их отдельной книжкой по-румынски...

Мне лишь удалось слегка поездить по стране: сперва с книготорговыми поручениями — аж в... районы области, а потом уже в Киев на разные совещания или даже в Москву — для хлопот в Союзе писателей СССР, где действовала комиссия по делам бывших репрессированных и где у меня взяли несколько папок с рукописями (так что один рассказ предназначался для "Досье-Литгазеты"!). И когда я с женой однажды забрался на отдых в Прибалтику — сперва в уютный, бывший немецкий курорт Светлогорск под Калининградом, а после этого в литовский поселок Ниду, где раньше бывал Томас или Генрих Манн, и в конце концов — в Каунас с его домом Чюрлениса или "музеем чертей", то там наткнулся на бывшего зэка с Рязанщины — Стасиса Стунгуриса, что положило начало нашим дальнейшим встречам, а то и даже его приезду в Одессу.

Что это были за встречи? Как ни странно, не в Москве, которая давно привыкла все собирать под свое крыло и быть во всем застрельщиком, и даже не на местах давних отсидок — там, где вообще положено оборудовать этакие "заповедники ГУЛАГа" и куда я долго порывался вместе с женой съездить, чтобы по-пушкински "вновь посетить тот уголок" и заснять кинокамерой все, что еще осталось, чуть ли не смакуя наше горькое прошлое...

Нет, мы встречались многолюдно в Питере — и даже не один раз. Я бывал в этом легендарном городе впервые еще 60 лет назад — на школьной экскурсии как отличник 4-го класса, а затем приезжал для встреч с сыном, когда он стал уже взрослым — с получением паспорта и перед поступлением в престижную "Техноложку". Теперь же там собрался целый слет политзаключенных хрущевского набора, организованный ленинградскими активистами — авторами

 

- 161 -

самиздатов на Западе, и это вышло невероятно волнующе: вдруг в вестибюле Аничкова дворца мне встретился симпатичный латыш Гуннар (тот, кто фотографировал меня на Рязанщине!), потом появился стремительный напарник по "каменному веку", философ Гаранин, а там объявился и Николай Обушенков — после нашего тягостного расхождения! Тут же я вывесил на стенде листочки с "Рязанской командировкой"— моей "стихотворной хроникой", набросанной наспех перед отъездом, и такую рукопись не только со смехом или сокрушенно зачитывали, но и что-то выписывали из нее, а там даже заснимали телевизионными камерами. Эти же камеры (не путать с ... тюремными!) — тут и там были в роскошном зале, где виднелись не только странно приодевшиеся бывшие зэки, а и новоявленные политические деятели — вроде молодых людей с нарисованным на спине словом "Память", вроде шустрых активистов из команды Новодворской и даже вроде уже легализованных членов — шутка ли! — устрашающей организации — Народного Трудового Союза, этой легендарной НТС! И удивительно ли, что потом мне довелось перекинуться несколькими словами с самой Валерией Ильиничной ("А ваша Одесса—далеко ли от Житомира?"—"Значит, вы даже не учили географию!") или услышать добрые слова из... Парижа — от приславшего телеграмму Никиты Кривошеина. Хотя, к сожалению, так и не повидал там же, в районе Невского проспекта, где он раньше жил, бесподобного Леню Тарасюка, успевшего к тому времени (как и, увы, мой Вовка), уехать "за пределы" — сперва в Израиль (о чем, помню, специально сообщал "Голос Америки"), а потом — в Нью-Йорк (чтобы создать там свою миниатюру музея старинного оружия — как это было у него в Эрмитаже).

А второй раз довелось съехаться нам, "бывшим", за Питером — на Карельском перешейке. В Репино — до революции литературную Мекку, тогда называвшуюся по-фински Куоккала — прибыли те же люди, что и впервые (с добавлением, пожалуй, пресловутого теперь Сергея Ковалева или вдовы Анатолия Марченко — Ларисы Богораз), а я приехал со своей женой, поселившись в пансионате с одиозным названием —"Октябрь". Две недели до того я похоронил мать — и нуждался в какой-то сильной встряске душевной, так что на меня произвели особое впечатление заснеженные лесные чащи этого поселка, где, казалось, еще бродили тени Горького и Леонида Андреева, Шаляпина и Репина. Тогда же, буквально в дни наших заседаний, произошло другое трагическое событие: распался СССР. Мы узнали обо всем, как о рядовом событии — из передачи

 

- 162 -

программы "Время", выйдя раз в холл нашего этажа после ужина. Не сказать, чтобы тогда мы были слишком потрясены случившимся, не осознав сразу сути такой национальной катастрофы, а во время "сходок" с друзьями-зэками (слава Богу, теперь нам никто не мешал, как было на Рязанщине!), больше решали чужие проблемы: то "литовские" (из-за грызни политических выскочек с демократами), то чисто "экономические" (быть или не быть второму НЭПу?). Даже известный Молоствов, сидевший вместе с нами на койках и уплетавший консервы под коньячок, не сумел еще толком оценить то, что вышло в Беловежской Пуще...

Увы, это ощутилось вскоре после возвращения в Одессу — с голосованием на Украине о независимости и вообще всем, что творилось в нашей действительности. Поначалу я сунулся в общество под названием "Русь" — казалось бы, только культурное, связанное с предполагавшимся выпуском журнала, куда меня звали, а когда вошел и в правление, то даже съездил в Киев на всеукраинскую конференцию. Но, признаться, все же душа к этой политизованной "Руси" не лежала — возможно, из-за других проблем, связанных с моими гулаговскими обстоятельствами. Хотя мне не сразу помогла и такая появившаяся отдушина, как правозащитное общество "Одесский Мемориал", куда я попал после хождений на бурные собрания и митинги диссидентов, а на деле почти случайно, проходя однажды мимо его полуподвала в Театральном переулке и совсем не подозревая, насколько оно в будущем захватит меня — от важных дел до интересных людей... И это стало настоящим откровением!

К примеру, там привлекала судьба одного из самых ярких членов — бывшего лагерника и даже уроженца ГУЛАГа, который наиболее рьяно выступал на всех собраниях, будучи народным депутатом, а потом и выпустил книгу воспоминаний. Неугомонный, издерганный и неустроенный Леонид Эгги мог то страстно выступать с трибуны или поздно звонить нам домой, а то и срываться в Приднестровье, где шли бои, пока его не доконали заложенные с детства болячки, но я успел написать большую статью о его книге. Так же мне довелось писать о кончине другого "неистового Виссарионовича"— Малявина, сына бывшего моряка и эмигранта на Дальнем Востоке, который был жертвой того же ГУЛАГа и даже на том самом Явасе, где и я побывал. Общность такой беды свела нас, так что я стал дружен с Дмитрием Виссарионовичем не только как с председателем комиссии горсовета по делам реабилитированных. И еще можно было сказать доброе слово о тех почти фанатически


 

- 164 -

преданных делу правозащиты, просветительства и благотворительности активистах из "Одесского Мемориала", в том числе неутомимых женщинах, по инициативе которых я и засел за свою книгу, а также стал работать с другими серийными сборниками нашего Общества.

Кстати, это произошло после моего ухода из другого общества, в котором я разочаровался. И дело не только в том, что местное отделение "Руси" подверглось нападению украинских "боевиков", когда я там вел заседание (и об этом пришлось выступать даже по "Останкино" и по "Маяку"!), но и из-за его явно промарксистского толка.

А заодно меня привлекли публикации в рязанском журнале — "Карта", который стал приходить на мое имя в "Одесский Мемориал" и в который я направил свой большой материал о той же "рязанской командировке", как и раньше — в издание московского "Мемориала". И, не очень уповая на выход там в свет, стараюсь побольше рассказать о различных сторонах лагерного прошлого в различных заметках, очерках и обзорах, передавая их для хранения в Литературный музей или просто оставляя в архивных коробках нашего "Мемориала". Авось, это сохранится там вместе с другими материалами, которые сделаны мною со слов других пострадавших — самих зэков (например, одной сидевшей в Мордовии и даже в печально знакомом Явасе еще с середины 30-х годов) или их близких (вроде внучки расстрелянного сельского деятеля под Одессой, беседа с которой названа "Смерть с кучурганским акцентом" по особенности диалекта немцев-колонистов, среди которых тот жил...).