МУЗЫКА ЗА ПРОВОЛОКОЙ

 

Впрочем, меня волновал там не только джаз.

Вокруг звучала и другая музыка, передававшаяся по радиоточке.

Как и то, что можно назвать словесной музыкой, — "болтовня".

Если не считать внутренней тюрьмы, где не полагается читать газеты или слушать репродуктор (не дай Бог, опасный преступник воспользуется в ходе своего следствия ценными сведениями, способными помочь ему!), там на каждом шагу обеспечена возможность слушать и внимать "голосу партии".

То ли в мрачной камере Краснопресненской пересылки, то ли в обычном лагерном бараке, а то ли даже там, где нет радиотрансляционной проводки (вроде каменного карьера, куда потом пришлось попасть),— всюду и говорят, доводя тебя до исступления, и играют — как на зло, зачастую самое легкомысленное. Но изредка доводилось слышать и такое, что... О, редкое блаженство!

Кто не помнит, что передавалось по радио в пору похорон Сталина? С утра до ночи звучала самая красивая, самая величественная музыка, какую только могли написать и исполнить лучшие музыканты Земли. Так что я потом даже сочинил стишок с такой строчкой: "Пусть почаще умирали бы вожди!" — в ожидании еще послушать нечто замечательное. И если даже не удавалось это с помощью репродуктора, то, бывало, и с помощью магнитофонов.

Да, в нашем бесконвойном бараке так и было: у двух или трех зэков имелись привезенные для них проигрыватели с пластинками, и по вечерам они включали самое привлекательное — конечно же, в первую очередь джазовое. Так я слушал, как уже отмечал в своих стихотворных набросках, знаменитое — "Ай лав Пэйрис", спетый прекрасной Катериной Валенте. И так же довелось слушать "нью-орлеановскую" классику — вроде шлягеров неотразимого Дюка Элингтона. И тогда же вспомнилось мне другое...

Музыка, созданная за колючей проволокой! Бывало так, что ее исполнителями были не заморские или европейские певцы или оркестранты, а свои же — зэки. Нет, я имею в виду не музицирование в кружках, которые существовали то на Явасе, а то в Сосновке, — духовых или хоровых. И даже не гастролеров там — из профессионалов, которые иногда выступали перед заключенными: так было раз в том же 7-м, куда приехал один московский джазик, а его солистка — разбитная молодуха— лихо и заразительно, чуть ли не до счастливых слез выводила только что

 

появившиеся "Ландыши". Мой же пример — самый знатный: собственный лагерный симфонический оркестр со своими певцами и танцорами, а по сути — театр ...

Трудно поверить в такое! Но это было лет за пятнадцать до моей посадки. И где — в самом зловещем и густом лагерном месте: в Коми АССР. Знаю досконально, так как в ту пору там находился мой дядя — главный дирижер Одесской оперы и директор консерватории в годы оккупации. Посаженный именно за это — "прислужничество врагу", он сумел сколотить там коллектив, ставивший оперные фрагменты и целые оперетты, дававший броские концерты и выезжавший на гастроли по разным районам (от Салехарда до Игарки!). О нем потом писал в "Новом мире" А.Побожий в очерке "Мертвая дорога" и спустя много лет — А.Антонов-Овсеенко в журнале "Театр", а позднее — и я в ряде одесских газет. Даже написал о нем такое стихотворение, помещенное в "Вечерней Одессе" :

 

Моему дяде — дирижеру

Н.Н.Чернятинскому

МУЗЫКА ЗА ПРОВОЛОКОЙ

 

Над высоким лагерным забором

Будто протянулся нотный стан —

Проволока,

пять рядов которой

Гимн поют колючему запору

И завидной жизни где-то там —

В тундре,

где травинка — тоже радость,

На путях,

где шпалы залегли,

Пусть там навсегда остались рядом

Разные соседи по бараку —

Те,

кто в музыканты

не пошли.

Жизнь завидная —

и в той Одессе,

Что покинута на целый век:

Ведь осталось там не только детство,

Но и та пора, когда раздеться

 

Мог у моря каждый человек...

Главное, осталось там за пультом

Счастье,

на которое вся жизнь

Отдана, которое под утро

Снится так пронзительно, как будто

Это женщина,

чтоб с ней сойтись...

Лишь когда

Подъем пробьет у вахты

И вокруг все разбредутся с нар,

Наяву возникнет это счастье,

Пусть и далеко не полной чашей, —

Дирижировать

под клубный пар.

За пюпитрами — сухие лица.

Инструмент чуть держится в руке.

Но звучит —

под вой пурги, что злится

За окном, —

вихрь фортепьянный Листа,

Да, играет лагерный оркестр!

Он играет,

и вокруг теплеет —

И на лицах, и в душе — везде,

А когда здесь соберут

всех членных,

То им тоже вспомнится нетленный

Мир,

где их лишили

лучших дел.

И его, крутого дирижера

Не смущает даже то,

что там —

За высоким лагерным забором

 

Протянулся

за тугим запором

И другой—позорный

Нотный стан.

 

Этот образ — нотного стана, похожего на колючую проволоку над лагерным забором (или, если угодно, наоборот!), долго томил меня — как свежий и точный штрих. Я написал об этом дяде, уже находившемуся тогда на воле — в соседнем с Одессой Кишиневе, и он даже предложил мне как-то реализовать мои поэтические наблюдения — по сути, поддержал с писанием лагерных стихов. А потом дядя Коля вдохновил меня и на более крупный замысел — создание либретто для оперетты, музыку к которой он вызвался сам сочинить, как уже сочинял раньше музыку на стихи Сергея Есенина или Тараса Шевченко. Нужно ли говорить, с каким упоением я корпел над этим либретто, используя все свободные вечера в нашем бараке, если не мешали мои неизменные коллеги по торфоболоту? Так родилось это творение — "Электрические плавни" (на материале строительства между Украиной и Молдавией Дубоссарской ГЭС — через Днестр!), и я, отправляя целые куски его в Кишинев, успел получить тоже куски — нотные номера, набросанные дядей. И только его кончина в январе 61-го оборвала эту работу того, кто был близок не только родственно или творчески...

Да, ведь дядя Коля помогал и как... подельник. Когда его осудили, то в "деле фигурировали" и мои материалы — письма с критикой советских порядков. А потом их перенесли и в мое дело. Нас еще теснее сблизили! Так сближали здесь и другие существа...