- 3 -

ОБ ОТЦЕ

 

Тихим майским вечером мы с отцом вышли на Откос, Публики было немного. Заволжские дали плавились в лучах заходящего солнца. Отец шел, не спеша, молча. Это было необычно. Он всегда был завален делами — редакционными, общественными,— и вдруг: «пойдем, пройдемся». Его молчание усиливало мою тревогу.

В последнее время отец больше бывал дома, больше интересовался делами своих сыновей — нас два брата. Старший — Моисей уже твердо определился как художник, его дарование живописца не вызывало сомнений. Он окончил Саратовский художественный техникум, а сейчас пишет большую, сложную картину: праздничное гулянье в приволжском колхозе поблизости от Нижнего. Ну а я пока ни то ни се: ушел с IV курса Ленинградского политехнического института, поступил на 1 курс Горьковского художественного техникума, тоже хочу быть художником. Отец деликатно спрашивал: «Может, хватит с нас одного художника?»

Я шагаю рядом с отцом, взяв его под руку. Мы живем в Доме старых большевиков — так его окрестили. Кроме старых большевиков здесь поселились ответственные работники, профессура. Дом был заселен в 36-м, а в 37-м его население стало таять. По ночам сюда зачастил «черный воронок». Но теперь-то, наверное, уже все, думаю я. Всех врагов уже позабрали, кто остался, тот остался... И вдруг, в той моим мыслям, слышу голос отца:

— Ты не замечаешь, что у нас что-то происходит?

— А что? — спрашиваю.

— Не слишком ли много врагов народа?

Вот оно! Теперь ясно, почему отец ведет меня не к кремлю, где много гуляющих, а в обратную сторону, где довольно пустынно.

И тут состоялся тот памятный разговор, когда отец пытался объяснить мне необъяснимое: повальные аресты,

 

- 4 -

бесконечные разоблачения, «ежовы рукавицы» и пр. В общем, заключает отец свои рассуждения, похоже, что идет некая необъявленная гражданская война. Но кто против кого и чем это кончится — сказать трудно. Надо готовиться к худшему. Могут приехать и за ним. Удивляться этому не следует. Одно должно быть ясно для нас с братом: что бы ни случилось, наш отец был и остается убежденным коммунистом. Он не замешан ни в каких темных делах, его совесть чиста, это мы должны знать твердо, что бы о нем ни говорили. И еще: я должен беречь старшего брата, он не совсем здоров, может быть психический срыв.

Солнце опустилось за далекий горизонт, стало прохладно. Мы вернулись домой.

Для нас начался новый отсчет времени. Отец выглядел спокойно. Как всегда из редакции возвращался поздно. Иногда по ночам ходил в типографию. Лишь иногда в его взгляде проскальзывали то некоторая растерянность, то тревога. Потом, годы спустя, я понял эту смену выражений. Отец ждал ареста как неизбежного завершения этого смутного времени, как конца того затхлого бессилия, в котором оказались сейчас многие его товарищи и знакомые: некоторые из них один за другим исчезали, некоторые же активизировались в борьбе с «врагами», поднимаясь по служебной лестнице, некоторые притихли. Отец готовился к бою. С кем? Он не знал. Однако, видимо, надеялся, что, попав туда, «за черту», он наконец поймет, увидит, что происходит, кто с кем воюет, за что — за власть, за коммунистические идеалы, за спасение своей шкуры?.. За что же было принесено столько жертв, положено столько сил?

Проходит еще день, еще ночь... Все тихо. И вот, наконец, зловещий звонок среди ночи. Все. Начинается новый этап жизни.

Мать с побелевшим лицом, глаза наполнены ужасом. Брат смотрит на тройку «серых» с ненавистью. Его картина повернута лицевой стороной к стене. Один «се-

 

- 5 -

рый» пытается отодвинуть ее, заглянуть. Брат решительным движением отстраняет «серого».

Что делал я? Не помню. Отец поглядывал на меня ободряюще, поблескивая очками. Его увели. Во дворе хлопнула дверь «воронка», скрипнули тормоза. Наступила зловещая тишина. Начиналась новая жизнь.

Меня сразу же исключили из техникума, затем из комсомола: я не признавал отца врагом народа, значит, я — пособник врага. Брата подвергли издевательской проработке на собрании художников, после чего он попал в психиатрическую лечебницу. Мать стала искать работу, но ее никуда не брали. К нам в квартиру вскоре вселили семью арестованного председателя горисполкома В. ф. Бородина — его жену и двоих сыновей. Телефон отключили. Было ощущение, что за нами ведется слежка.

Больше года мы не знали, где отец, жив ли.

Потом оказалось, что он во внутренней тюрьме на Воробьевке, под следствием.

Но вот убирают Ежова. Теперь известный грузинский марксист Берия наведет порядок. И... действительно. Проходит слух, что всю группу арестованных горьковских партийных и советских работников будет судить военный трибунал. Не «тройка», не «особое совещание», а настоящий суд.

И вот приходит 8 января 1940 г. Вечером должен быть оглашен приговор. Кто-то сообщил об этом маме, кажется жена Пугачевского, бывшего секретаря горкома партии.

В небольшом уютном особнячке на ул. Воробьева, где расположилось бюро пропусков НКВД, скапливается группа женщин. Детей нет, только мы с братом. Тягостная тишина. Иногда проходят «серые». Уже полночь. Сколько еще ждать?.. И вдруг как-то незаметно открывается внутренняя дверь, в проеме появляются тени. Трудно сказать, кто там... Тени людей. И верить ли своим глазам: среди них одна тень напоминает моего отца. Но пониже ростом, нахлобученная шапка, длинная седая борода. Одет не по-

 

- 6 -

нятно во что. Да, это он. Живой. Тихо шагает нам навстречу. Его товарищей подхватывают их родные, а мы, затаив дыхание, окружаем отца. Он тихо, шепотом говорит: «Идемте». Одна из женщин опускается на пол. Обморок. Это жена Пугачевского. Он не вышел. Приговорен к высшей мере.

Мы выходим на ночную улицу. О чем-то спрашиваем отца, а он, прижав палец к губам, шепчет: «Тихо, идемте». Рядом за углом в небольшом двухэтажном доме на ул. Свердлова квартира, где мы жили раньше. Сейчас там остались наши родственники. Описать первый разговор я не могу. Отдельные слова полушепотом, испытующие взгляды... Отец шепчет: «За нами могут следить. Тише... Поговорим после. Меня оправдали, но... тише...». Позже он объяснил, что дал подписку о неразглашении.

Большинство его товарищей по «контрреволюционному... центру» осуждены. Некоторые приговорены к высшей мере. В том числе и Пугачевский. Он и многие другие признали свою вину, называли «сообщников» и т. п.

Выписка из приговора Военного трибунала Московского военного округа в закрытом судебном заседании гласила:

«Ашкенази Марка Борисовича по ст.ст. 17-58-8 и 58-11 УК РСФСР по суду считать оправданным...» Как же это случилось? А очень просто. Отец не давал показаний. Избиения, невообразимые издевательства, провокации... И ни одной подписи в протоколах допросов, ни одной названной фамилии «сообщников». «...1887 г. рождения, уроженца г. Бобруйска БССР, по национальности еврея, происходящего из семьи ремесленника, по соцположению рабочего, по профессии резчика по камню, женатого, со средним образованием, бывш. члена ВКП(б) с 1925 г. ...», как записано в приговоре военного трибунала.

Никаких показаний, только и всего. Такова оказалась его плата за жизнь.

Итак — судом оправдан. Но есть еще высший суд —

 

- 7 -

партия. И вот тут равновесие было восстановлено. Упорство и несговорчивость бывшего члена ВКП(б), подавшего заявление о восстановлении в партии, дало обратный результат. На заседании бюро обкома партии на вопрос о своих связях с осужденными врагами народа и, в частности, Пугачевским отец ответил просто: они такие же враги, как и он, как и все тут сидящие, и это всем хорошо известно.

Эту дерзость ему не могли простить до конца жизни. Даже тогда, когда после XX съезда партии он был восстановлен в партии, даже тогда, когда стал персональным пенсионером республиканского значения. Пришлось ему вернуться к профессии своей юности, унаследованной от своего отца,— резчика по камню. Он работал в тресте похоронного обслуживания.

В конце 50-х годов, когда после окончания художественного института я вернулся в Нижний, и мы стали жить снова вместе, я стал побуждать отца взяться за мемуары. С трудом удалось его раскачать. Он начал писать о детстве и юности, о своем родном Бобруйске. В нашем семейном архиве хранятся более десяти общих тетрадей, исписанных мелким почерком, О характере этих воспоминаний можно получить представление по тем главам, что помещены в настоящем издании. Позволю себе также привести выдержку из краткой автобиографии, написанной отцом в 1957 году.

В шестнадцать лет я как старший в семье мужчина счел своим долгом основную часть заботы о семье взять на себя. Отец этому сопротивлялся, ему хотелось, чтоб я был ученым, но был вынужден уступить. В то время я готовился экстерном сдать на «аттестат зрелости». Двое студентов, которых шепотом называли «демократами», меня бесплатно учили математике и русскому языку. Учился я по вечерам до поздней ночи.

Восемнадцати лет, по мнению моих учителей, я бы мог «сдавать», но по ряду причин на экзамены не попал. Мне представился счастливый случай наняться на зиму за

 

- 8 -

75 руб. «на всем готовом» учителем к детям арендатора польского имения.

Обусловленную сумму полностью получить не удалось. За распространение прокламаций я попал на заметку полиции. В имение нагрянули стражники, но меня там уже не было — батраки предупредили.

Наступил 1905 год. Я уже стал на ноги, меня называли рабочим-интеллигентом. Мне довелось несколько раз участвовать в манифестациях, иногда испытывая нагайку казака или «черкеса». У моих знакомых студентов я получал разную нелегальную литературу, с их помощью получал доступ на разные сходки и дискуссии.

В 1910—1912 гг. я участвовал в печатном (на еврейском языке) «Бобруйском еженедельнике», где в своих фельетонах высмеивал «благодетелей», «ловцов душ» бедняков. Разумеется, никакого гонорара я не получал, журнальчик был убыточный.

В 1912 г. я в Одессе. Мои попытки обосноваться на мраморной фабрике не увенчались успехом, так как мраморщиков было больше, чем требовалось. Там же в Одессе я поместил несколько фельетонов в ежедневной газете «Жизнь». Мне говорили, что я «подаю надежды», рекомендовали продолжать в том же духе, но ничего не платили.

Вернувшись в Бобруйск к родителям, я вновь берусь за «работу отцов». В 1915 г. с волной беженцев первой мировой войны я с женой и ребенком попадаю в Нижний Новгород. Здесь я продолжаю свою работу по камню. С 1919 г. начинаю работать в местной печати — «Кооперативное дело», «Нижегородская коммуна», губернский отдел РОСТА. Два года работал в профсоюзных организациях.

Однажды меня вызвал в губком партии А. А. Жданов, который был заведующим агитпропом, и направил к редактору «Нижегородской коммуны» Дмитрию Богданову.

С 1925 г. я на постоянной редакционной работе, заве-

 

- 9 -

довал крупнейшим в то время газетным отделом «Рабочая жизнь», которому отводились две полосы (вкладыш). Затем мне дали «нагрузку» — отдел внешней информации. Могу сказать: работал вовсю. Писал передовые статьи, подписываясь инициалами М. А., международные обзоры («За неделю»), фельетоны и зарисовки под псевдонимами «Марк артельный» и «Маркаш» и даже рецензии на театр и кино.

В 1929 г. А. А. Жданов, секретарь Нижегородского крайкома партии, направил меня на обследование областной газеты «Марийская деревня». После моего доклада о состоянии дел в редакции мне поручили редактирование марийской газеты.

Газета, переименованная вскоре в «Марийскую правду», стала менять свое лицо в соответствии со своеобразными национальными условиями автономной области.

Марийский обком партии возражал, когда по просьбе редактора газеты «Нижегородская коммуна» крайком партии в 1931 г. меня отозвал на работу заместителем редактора.

В 1934 г. Горьковский обком партии мне поручил организовать вновь вечернюю газету «Горьковский рабочий».

О том, что произошло дальше, уже говорилось в начале этих заметок. Об этом периоде отец также оставил воспоминания — «Мои показания». Написал не повесть, не роман, а документальную хронику. Как он сам определил, «материал носит характер газетно-фельетонно-публицистический».

В конце 1962 г. отец послал рукопись в «Новый мир». Но «оттепель» уже кончалась, а с нею и время подобных публикаций. В письме из редакции ему посоветовали подержать рукопись до будущих времен, когда свидетельства очевидцев, их показания станут нужны людям.

Это время пришло лишь теперь.

Когда отцу перевалило за восьмой десяток, он как-то заметил, что к нему «подбирается старость». Он много

 

- 10 -

читал, продолжал писать о прошедших и новых временах. Но напечатать ничего не удавалось.

И все же его имя появилось однажды в его родной газете «Горьковский рабочий». Это был специальный выпуск, посвященный 40-летию газеты. Он вышел 1 мая 1972 г. Один из старейших сотрудников редакции — С. Молев в статье «Первые шаги» рассказывал:

«Снова встал вопрос об издании городской газеты. На этот раз уже «вечерки». Первым редактором назначили М. Б. Ашкенази. Запомнилась беседа с ним:

— Требования к нашей газете предъявляются большие. Учитесь писать быстро и хорошо. Трижды проверьте факты, прежде чем сдать материалы».

Далее следовала статья самого бывшего редактора «40 лет назад». Все это под рубрикой «Страничка истории». Да, все это уже принадлежало истории: и газета, и ее редактор, и все пережитое в те годы.

На своем веку ему пришлось пережить гибель старшего сына: доброволец народного ополчения, он был убит в декабре 41-го на Ленинградском фронте в бою под Колпином. Немало тревог доставлял отцу и младший сыи, т. е. я. То и дело пропадали мои следы: то под Гатчиной, то под Невской Дубровкой, то в Синявинских болотах. Потом на Курской дуге, в Курляндском котле. Но каждый раз я обнаруживался в очередном полевом госпитале. Правда, и дальше, после войны, не все шло гладко, но это уже другой разговор.

В 1979 году трагически погиб его внук, мой сын Миша, студент мединститута. Для деда Марка это было самое тяжкое испытание. После этого прожил он недолго. В 1981 г. в возрасте 94 лет он тихо умер и был похоронен на кладбище в Марьиной роще, так и не успев никому пожаловаться на свою нелегкую судьбу.

 

И. АШКЕНАЗИ