Глава IV

 

Длинная серая колонна медленно двигалась в направлении товарно-грузовой станции. Мы шли мимо воронок и развалин. Товарный поезд для нас был уже готов, я насчитала двадцать семь вагонов. Возле одного из последних женщинам приказали остановиться. Вагонную дверь отодвинули, и мы стали влезать внутрь, помогая друг другу. Справа и слева от двери во всю ширину вагона тянулся настил из досок нары. Он делил пространство от пола до потолка таким образом, что стоять в полный рост можно было только в середине вагона, рядом с раздвижной дверью. Русские заняли места наверху, на досках. У них была возможность смотреть в маленькое окошко и иногда разговаривать через него с людьми на станциях. Немкам пришлось лечь под настилом, на голом полу, скорчившись и буквально вжавшись одна в другую. На свободном месте, в центре, там, где можно было стоять, находилась железная печь, но за все время нашего переезда огонь в ней горел лишь однажды. За печкой в полу было выпилено прямоугольное отверстие, чтобы ходить по нужде. Когда мы отъезжали, нас, женщин, было сорок две. Одну русскую назначили старшей по вагону. Она сидела за то, что убила человека, своего любовника. Я долгое время считала, что ей по меньшей мере лет сорок, но на самом деле ей едва исполнилось двадцать!

Постоянно торчать в середине вагона было невозможно. Пожалуй, удобнее всего оказалось, съежившись, лежать под досками. Немки назначили меня ответственной за паек: в мои обязанности входило получать его на всех и делить между нами. Целый день нас проверяли, пересчитывали и обыскивали, и наконец в наступившей ночи поезд медленно тронулся. Я с облегчением вздохнула: ехать, неважно куда, было лучше, чем бесконечное ожидание. Несмотря на трагизм ситуации, кото-

 

рый я очень хорошо осознавала, мною овладело странное любопытство.

Раз в день поезд останавливался, чаще всего на перегоне, не доезжая до станции. Солдат отодвигал дверь и выдавал нам паек: один, а иногда и полкуска черствого хлеба, чайную ложку сахара через день и для нас, немок, рыбью голову. Саму рыбу давали русским, что, несмотря на чувство голода, я могла понять. В конце концов, те, кто делил еду, были их соотечественниками.

Иногда давали воду: половину консервной банки на девять человек. Три с половиной глотка на каждую из нас. Жажда мучила нас больше, чем голод, особенно из-за того, что рыбья голова всегда была очень соленой. Однажды две полумертвые, почти голые девушки еще нашли в себе силы подраться из-за глотка воды. На следующее утро их обеих унесли в «вагон мертвецов». Я все время оставляла во рту маленький глоток воды, потом выплевывала воду в руку, чтобы с грехом пополам умыться. Мы все завшивели.

Должно быть, наступил декабрь. Мы ехали уже больше месяца. Целыми днями нам не давали воды. На улице стоял мороз, и от нашего дыхания стены вагона покрылись инеем, который я соскребала ложкой, чтобы утолить жажду. Время от времени нам доставался снег, лежавший на рельсах или между ними. Он отдавал мазутом и углем, но мы с жадностью глотали его. Если бы еще топилась печь! Мое серое шелковое платье и тонкое летнее пальто служили плохой защитой от ледяного холода. По счастью, в день моего ареста шел дождь, и я надела высокие сапоги! Но самым большим счастьем было то, что Мария и Ева имели одеяло и две подушки. Мы положили подушки на дощатый пол вагона и, свернувшись на них в клубок, как можно теснее прижались друг к другу, сверху, как палатку, накидывая одеяло. Внутри этого сооружения мы грелись теплом своего дыхания.

Мужчины и женщины умирали от голода, холода и тифа. Мы в нашей «палатке» договорились, что если кто-то из нас заболеет тифом, то сразу же покинет палатку, чтобы не заразить двух оставшихся. Заболевший тифом был приговорен.

 

Палатка спасла нам троим жизнь: не только потому, что мы грели друг друга, - в ней мы оказались изолированными от остальных заключенных.

Брест-Литовск, польско-русская граница. Поезд стоял уже несколько дней. Была ночь, в воздухе висела мертвая тишина. Вдруг я услышала, как рядом плачет Ева.

— Что ты плачешь?

— Я так хочу есть!

Как будто мы все не хотели есть! Я ужасно разозлилась, но тут мне в голову пришла одна мысль. Над нами, в углу вагона, на гвозде раскачивался полный мешок сухарей. Он принадлежал старшей по вагону, которая предусмотрительно сделала запасы, еще находясь в тюрьме, поскольку хорошо знала бескрайние просторы своей родины. Все спали. Тося, русская, громко храпела, но самый незначительный шорох мог ее разбудить. Я медленно и осторожно подползла поближе к мешку и почти беззвучно один за другим вытащила несколько сухарей. Всю ночь мы, смакуя, сосали хлеб, и нам удалось, никого не разбудив, опустошить почти весь мешок. А хлеб-то был твердый, как камень!

На следующее утро мы были разбужены громкими проклятьями. Тося обнаружила кражу и поносила нас последними словами. Я выползла из нашей «палатки» и встала посреди вагона. Я была ответственной за немок, во всяком случае, за все, что касалось еды, и решила защищать их, - а вместе с ними и себя. В конце концов, речь шла о нашем выживании. Не без некоторого пафоса, спокойно и очень уверенно я сказала:

— Вы знаете, что мы проиграли эту войну, но это вовсе не означает, что мы потеряли и свое человеческое достоинство. Никто из нас не крадет. Мы слишком горды, чтобы покуситься на собственность тех, кто нас победил. Спроси-ка у своих соотечественниц, — многие из них знали, где ты прячешь свой хлеб!

Самым хорошим в моей речи было то, что в момент, когда я ее произносила, я искренне верила в правдивость своих слов. Все замолчали, даже Тося перестала ругаться. Они мне пове-

 

рили. Когда я снова заползла под наше одеяло и забилась, скукожившись, между Марией и Евой, они спросили меня:

— А хлеб сегодняшней ночью, где ты его взяла?

— Хм, у нее, конечно!

Подруги недоверчиво замолчали. Мой театральный монолог сбил с толку даже их...

 

* * *

 

До ареста она жила в Потсдаме и давала уроки музыки. Самая старшая из нас - ей было уже шестьдесят два года, худая до прозрачности, она стояла посреди вагона в одной комбинации, черной от вшей. Держа в руке шерстяное платье в красно-коричневую клетку, она безуспешно пыталась очистить его от паразитов. Ее звали Хильдегард, она стала первой умершей в нашем вагоне. Мне и Еве пришлось закопать ее в неглубоком снегу недалеко от железнодорожного полотна. Когда она умерла, на ней было длинное коричневое зимнее пальто с лисьим воротником. Почему мы закопали ее в пальто? Ведь она все равно в нем уже не нуждалась...

Позже мертвых уже не хоронили по одному. В конец состава прицепили вагон, по размеру больше обычного. В нем штабелями лежали покойники. Я выглядела сильнее других женщин, и мне чаще приходилось таскать туда мертвецов. Незадолго до прибытия в пункт назначения этот вагон заполнился до отказа, и, чтобы затолкнуть в него умерших, трупы надо было сгибать. Наш поезд уже две недели стоял на польско-русской границе. Однажды ночью я сравнила ширину своих плеч с размерами нашей отхожей дыры. Если постараться и приложить некоторые усилия, то я наверняка могла протиснуться сквозь нее. Ева и Мария были ничуть не шире меня, и мы решили бежать. Я не хотела бросать их, потому что из-за меня они не убежали во Франкфурте. Накрапывал мелкий дождик. По ночам слышались пулеметные очереди, и утром, когда солдаты приносили нам хлеб и рыбу, они рассказывали, что прошлой ночью еще несколько заключенных пытались совершить побег.

 

— Идиоты, им же не уйти далеко, - говорили солдаты. Тем не менее, я хотела попытаться - конец все равно один, так или иначе. И вот час пробил. Я на четвереньках подползла к дыре, Мария за мной.

— Останься, - попросила она меня, - вчера ночью так стреляли...

Я осталась и позже иногда жалела об этом. Поезд не тронулся и на следующее утро...

 

На остановках - а поезд на этот раз стоял семнадцать дней и ночей - вши мучили нас еще больше, чем во время перегонов. На семнадцатый день нас перегрузили в другой поезд: начиналась железная дорога с широкой колеей. При перегрузке некоторые заключенные попытались бежать под покровом ночи. Солдатам ничего не стоило их обнаружить. В темноте слышались крики, лай собак и стрельба. Потом все стихло в снежной ночи.

Офицеры ждали нас в новом вагоне. Во тьме мерцали две свечи, и от их пламени на стенах вагона танцевали призрачные тени. Было тревожно и жутко. Один из офицеров спросил наши имена. Потом нас снова пересчитали, поштучно. Трупы тоже пересчитали, поштучно. Инвентарь, живой или мертвый, должен был в итоге по прибытии на место соответствовать описи.

Пришел солдат и приказал нам раздеться. Потом он повел нас голыми по снегу к стоящему чуть поодаль вагону, в котором находились баня и дезинфекционная установка. Нам дали горячую воду, и пока мы мылись, наша одежда была продезинфицирована. Каждой из нас досталось лишь по одной шайке воды, и все же мы были почти счастливы, вымывшись впервые за столько недель. Нам вернули наши дезинфицированные вещи и повели назад в грязный, темный вагон. Холод, горячая вода и снова дорога по холоду привели нас в сонливое состояние. Вдруг дверь отодвинулась, и в центр вагона втолкнули какой-то тяжелый предмет. Потом дверь закрылась. Стало тихо. И в тишине послышался зловещий отрывистый стук. Мария спросила меня:

 

— Где Эрика? Ты ее видела?

— Нет, здесь я ее не видела. В бане она еще была.

Я поползла туда, откуда исходил леденящий душу звук, и наткнулась на что-то холодное и мягкое. Это была Эрика, которая голой замерзшей ногой равномерно стучала в вагонную дверь. Она случайно отстала от нас в банном вагоне, а мы этого не заметили. Потом она, вероятно, пыталась, нагая и уже полумертвая, найти наш вагон, пока не упала в снег от изнеможения. Охранник нашел ее и затолкал в вагон. Прежде чем умереть у меня на руках, она еще раз пришла в сознание и выкрикнула странным, изменившимся голосом мое имя.

Это случилось шестнадцатого декабря, в день рождения моего старшего брата...

На следующее утро солдат спросил, сколько мертвых в вагоне.

— Одна, - ответила я.

— Мы придем завтра, сейчас одну не имеет смысла уносить. Они воспринимали нашу смерть как нечто само собой разумеющееся.

Он был прав: два дня спустя мы вынесли трех покойников - теперь это уже «имело смысл». К вагону мертвецов нас сопровождал солдат, беспрестанно щелкая длинным кнутом: мы едва волочили ноги и без понукания почти не продвигались вперед... Поезд шел дальше.

Случалось, состав останавливался на станции. Со всех сторон к нему стекались люди, надеясь узнать от нас что-либо о своих родственниках, увезенных в неизвестном направлении и пропавших без вести. Другие приходили, пытаясь нагреть руки на циничном обмене с умирающими от голода заключенными. Так девушка, которой во, Франкфурте достался тяжелый золотой крест, обменяла его на каравай черного хлеба. Я отдала обе свои золотые монетки за три буханки белого!..

Хлеб я разделила на всех, кто лежал вместе со мной на полу вагона. Мы ехали дальше на север, с каждым днем становясь все более жалкими и слабыми от голода и холода. Смерть ежедневно уносила кого-то из нас. Русские были намного сильнее

 

и держались дольше. Им доставалось больше еды, и по природе своей они были более выносливы. Я старалась постоянно шевелить пальцами ног, чтобы их не отморозить: запомнила это из рассказов заключенных. Когда одна из русских - уже во второй раз! - украла мои сапоги, я была так слаба, что не смогла помешать ей стащить их с моих ног.

Лесбиянка, немка, которая с самого начала во франкфуртской тюрьме предпринимала явные попытки сблизиться со мной, развлекала нас картами, которые она, уж не знаю как, сама смастерила. Она предсказывала нам будущее и утверждала, что я, хоть и спустя долгое время, все же попаду домой, где меня ожидают три старые дамы. Что за три старые дамы? Сама же она не доедет до места.

— Вы оставите меня здесь, - обычно говорила она.

Она заболела тифом и все время сидела на корточках над «дырой». У нее поднялась температура. Умирая, она звала меня, но Ева и Мария не дали мне подойти.

— Не приближайся к ней, она притянет тебя к себе, и завтра ты тоже заболеешь тифом!

— Подойди же сюда, помоги мне, моя рука становится все длинней.

И снова Ева и Мария удержали меня.

— Она хочет тебя поцеловать, вот увидишь, а завтра тебе конец.

И тогда я ответила ей, умирающей, чьих ног касались мои ноги, - сама не знаю, почему именно так - холодно, как солдат, который спрашивал про число покойников в вагоне и сказал, что придет завтра, когда это будет «иметь смысл»:

— Радуйся, что у тебя длинная рука. Представляешь, как тебе будет удобно чесать твою вшивую спину!

Она меня еще поняла и прокляла перед смертью.

Через час умерла другая. Уже в забытьи, она произнесла:

— Как неудобно, я записалась к своему парикмахеру и уже не могу отказаться, а найти парикмахера так сложно... но я совсем не в силах пойти.

Это были ее последние слова.

 

* * *

 

4 января поезд стал окончательно. Где мы? В Сибири? Вагонная дверь отодвинулась. Выжившие выглядели изможденными и старыми - кожа да кости. Мы были загажены и завшивлены. За два месяца мы совершенно потеряли человеческий облик. От одной из наших заключенных мне досталась пара башмаков: она не могла их больше надеть, ее ноги были полностью отморожены.

Мы вышли наружу, на обжигающий мороз. На мне было только легкое серое платье и тонкое летнее пальто. Грузовики для нас уже стояли, нас туда погрузили, поштучно. Под брезентом мы прижимались друг к другу как можно теснее. Когда машины наконец остановились, мы оказались перед большими воротами лагеря для заключенных, застроенного деревянными бараками. Нас повели в один из этих бараков, в баню. В предбаннике мы сдали одежду для дезинфекции. Рядом, в банном помещении, каждая получила деревянный ушат, который дважды - по очереди - можно было наполнить водой. Я с наслаждением лила воду на свое истощенное тело, смывая с него красное жидкое мыло. Второй ушат я оставила для волос... Несметное количество маленьких черных точек плавало в мыльной воде: вши, все время эти вши! Мы все были страшно худыми. Я осмотрела себя, и мне показалось, что я вижу фигуру десятилетней девочки: на теле ни единого волоска, грудь исчезла, менструация давно прекратилась. Тело маленькой девочки, умирающей с голоду.

В предбаннике нам выдали грубые холщовые робы. Парикмахер - такой же заключенный, как и мы, брил нам головы наголо. Нас лишали последних признаков женского пола. Когда подошла моя очередь, я не смогла сдержать слез. Парикмахер, заметив это, выбрил мне затылок и оставил спереди несколько коротеньких прядок.

— Подвяжись косынкой, чтобы другие не увидели твоего хохолка, - предупредил он.

Потом нас привели в барак с дверью посередине и двухэтажными нарами по обеим сторонам. Нужно было лежать по трое на одних нарах, где едва могли поместиться два человека.

 

Мы, конечно же, остались вместе: Ева, Мария и я. Рядом, через очень узкий проход, одна на нарах, лежала девушка, отдавшая мне башмаки. Ее отмороженные ноги уже начали гнить: голени почернели и гноились, кости просвечивали насквозь.

Мы втроем каждый день менялись местами, чтобы каждая могла оказаться на теплом месте в середине. Дверь барака изнутри была покрыта инеем, холод пробирал нас до костей.

В первый вечер нам принесли уху. Я ни разу в жизни не ела такой превосходной ухи и захотела тут же узнать рецепт... На протяжении двух месяцев пути мы питались черствым хлебом и сосали рыбьи кости, и это был наш первый горячий суп!

Металлические плошки, в которых нам принесли уху, были сделаны из консервных банок. Можно было даже увидеть название фирмы: «Оскар Майер, Чикаго, мясные консервы».

— Когда вернусь домой, обязательно напишу этому Оскару Майеру. Он должен знать, какое применение его «оберточной бумаге» нашли в России, - сказала я подругам.

Как часто, уже по прошествии многих лет, я вспоминала эту восхитительную уху: никогда больше мне не пришлось есть ничего подобного!

 

* * *

 

Внутри бараков, естественно, не было туалетов. Иногда в лагерях приходилось идти до уборной с полкилометра, а то и больше. В этом же лагере сортир - доска с шестью дырками - находился, слава Богу, всего в ста метрах от нашего барака.

Я вышла. Несмотря на белый снег, ночь стояла темная, хоть глаз выколи. Дул ледяной ветер. Я едва могла ему противостоять. Полусонная, я с трудом двигалась вперед. Мертвая тишина, только свист ветра. Дверь уборной была открыта, и не успела я толком закрыть ее за собой, как огромная ладонь зажала мне рот, мне стиснули руки и вдавили в промерзшую стену. Мужчина был сильнее меня. Я не могла кричать. Он все теснее прижимал меня к стене и, отпустив мои руки, попытался просунуть свою лапу мне между ног. В этот миг, несмотря на слабость, мне удалось нечеловеческим усилием вырваться из

 

его рук. Уже на нарах, дрожа всем телом, я расплакалась. Старшая по бараку пыталась узнать, что случилось. Я так и не рассказала никому об этом. И не узнала, кто на меня напал.

Очень скоро мне уже не хватало сил держать ложку. Я больше ничего не хотела. Сдохнуть - да! Чем скорее, тем лучше. Тогда Мария стала с моей ложки кормить меня, как ребенка. Я ощутила чувство стыда, ведь Марии было ничуть не лучше, чем мне. Как можно так распускаться! Жизнь продолжается, она должна продолжаться.

Две недели мы лежали на нарах. Вставали только в уборную, куда я больше никогда не ходила одна. Потом нас, как обычно ночью, в крытых машинах, доставили в другой лагерь - сангородок, больничный лагерь для всех находящихся в районе Инты исправительно-трудовых лагерей.

Как и в первом лагере, сразу же по прибытии нас отправили в банный барак. В помещении с деревянными лавками вдоль стен мы должны были раздеться. На мне была только холщовая роба из прежнего лагеря: легкое серое платье не выдержало испытания дезинфекцией и превратилось в лохмотья, а летнее пальто сменило хозяина...

Баня была такой же, как и в первом лагере: в центре большие краны с холодной и горячей водой, около них здоровый мужчина-банщик - он выдавал воду, два ушата на каждую. У кого были длинные волосы, получал даже три. Мой маленький хохолок, к сожалению, не давал мне такой привилегии.

Две медсестры, тоже заключенные, хлопотали вокруг девушки с отмороженными ногами. Они вымыли ее и потом отнесли в барак для тяжелобольных. Когда мы наконец тоже пришли туда, ее уже подготовили к операции, и хирург-литовец, заключенный, ампутировал ей обе ноги до колен.

Марию и меня определили в соседнюю палату, и когда мы медленно вошли в наше новое жилище, то чуть не ослепли: как давно мы не видели такого светлого, приветливого, чистого помещения! В палате стояло восемь кроватей с белыми простынями и светлыми одеялами - по четыре с каждой стороны, и у каждой маленькая тумбочка. Даже подушки, там были даже подушки в светлых наволочках! Наши с Марией

 

кровати находились рядом. На тумбочке напротив меня стоял букет цветов. Да цветы ли это! Невероятно — голые ветки, украшенные маленькими пушистыми комочками.

Остальные девушки с любопытством наблюдали за нами, новенькими. Они обращались к нам. Они разговаривали между собой. Они говорили и говорили...

Мы лежали, смотрели на них и молчали: мы не понимали ни слова. Я мерзла одна в своей кровати. Мария тоже дрожала от холода. Я заползла к ней под одеяло и тесно прижалась, как в вагоне... и мы поняли, что обе плачем: так хорошо было здесь, в этой комнате.

Позже мы познакомились с нашими соседками: Ира, Дуня, Шура, Надя, Таня и Катя с татуированной грудью, что свидетельствовало о ее принадлежности к уголовникам. До этого они все сидели в лагерях вокруг сангородка. Шура сломала ногу. Она упала с одной из многочисленных караульных вышек. Как уголовнице ей разрешалось заменять на вышке охранника. Ира, учительница из Ленинграда, в свои тридцать шесть уже стала бабушкой (в тюрьме находилось три поколения ее семьи), была очень красива и полна жизненных сил -несмотря на туберкулез. Она пересказывала нам чудесные истории и романы, которые прочитала «в прежней жизни». Когда вечерами она принималась рассказывать прекрасным, хорошо поставленным голосом, мы с Марией старались считывать слова по ее губам и понимать по выражению лица, о чем идет речь. Как вдохновенно было ее благородное, открытое лицо! Некоторые слова повторялись, мы их запоминали и пробовали сами употреблять. Когда я смогла полностью понять одну из ее историй, радость моя была безгранична! А поняла я только потому, что не сводила глаз с рассказчицы. Мне еще долго нужно было видеть выражение ее лица, мимику, чтобы понять содержание повествования. Постепенно, очень осторожно мы тоже начали разговаривать, и окружающие внимательно прислушивались, глядя на нас во все глаза. Узнав, откуда мы, к нам прониклись сочувствием.

— Ваши родные знают, где вы?

— Нет, никто не знает.

 

— А вам можно писать домой?

— Как же мы напишем, у нас нет ни бумаги, ни карандаша, не говоря уже о почтовых марках...

— Да вы же еще беднее нас!

Постепенно мне стало немного лучше, и меня поставили работать санитаркой в больничном бараке. Я сохранила за собой право спать в маленькой кровати - на набитом стружкой матрасе, с одеялом и подушкой. Какое счастье!

Некрашеный деревянный пол больничных палат, так же как и широкий коридор, надо было ежедневно драить до сияющей белизны. Я прикладывала все силы, чтобы выполнить эту работу хорошо, быстро и основательно: я не хотела потерять свое спальное место.

Однажды утром, когда я убиралась в одной из мужских палат - в ней лежали двенадцать больных, - мужчина, под чьей кроватью я как раз собиралась вымыть пол, попытался схватить меня за грудь.

— Не трогайте меня! - закричала я.

— Ты что, еще девочка, что ли?

— Отстаньте от меня! Свинья!

Он не отпускал меня, и я шлепнула его по лицу половой тряпкой. Я еще не успела отжать ее, и грязная вода так и брызнула во все стороны.

— Ах ты сука проклятая! Я тебя научу, как жить в лагере...

— Заткни глотку, идиот, дай мне доделать работу.

Он бросился на меня, и мы, сцепившись, покатились по полу. Другие больные орали и корчились от смеха.

— Убью, шлюха немецкая! - донеслось до меня, когда, вырвавшись наконец из цепких объятий, я мчалась по коридору к женской палате.

— Раз Саша сказал, что убьет, значит, убьет, если его самого не грохнут его бандиты - он же главарь банды. Тебе никак нельзя тут оставаться. Спрячься под койкой.

Так посоветовала мне Надя, и я тут же спряталась под кровать. Прошел день, наступила ночь - одна из тех светлых, ясных, зеленоватых ночей, что предшествуют белым ночам. Я рискнула покинуть свое укрытие и забралась в кровать. От

 

страха с трудом смогла заснуть, но тут кто-то резко тряхнул меня за плечо:

— Вставай, собирай вещи. Ты уходишь из сангородка.

Я надела поверх робы черный рабочий халат, который получила накануне, сунула босые ноги в высокие войлочные башмаки с обшитыми кожей носками и задниками, вместо пальто натянула ватную телогрейку, грязную и дырявую. Кто знает, сколько заключенных носило до меня этот ватник, стоящий колом!

В сопровождении солдата я покинула сангородок и моих подруг ночью, будто воровка.

Ни один из других лагерей не хотел меня брать.

— Нам не нужны тут политические...

— Вы привели 58-ю? Нет, у нас нет места для политических...

Той ночью я слышала подобные слова по меньшей мере десять раз. От лагеря к лагерю мой «провожатый» приходил все в большую ярость, в то время как у меня на душе становилось все легче и легче: если меня никто не хочет брать, значит, я вернусь в сангородок.

Ранним утром, еще до подъема, мы оказались перед сангородком. Доставка была оформлена быстро: несмотря на 58-ю статью, тут меня взяли! Когда я вошла в женскую палату, все бросились меня обнимать: Надя, Шура, Ира и все остальные. Как я была счастлива их видеть!

Чтобы предотвратить самое плохое, легче всего было в тот же день отправить из сангородка бандита Сашу: его, уголовника, приняли бы везде... Надя оказалась права: позже я узнала, что друзья-бандиты сами его убили - большим кухонным ножом.

 

* * *

 

Недалеко от сангородка, метрах в восьмистах, построили новый лагерь. Издали мы видели, что бараки в нем были больше наших.

— Для кого этот лагерь? - спросила я.

— Для заключенных, как мы: не настолько больных, чтобы лежать, но и не настолько здоровых, чтобы работать на уголь-

 

ных рудниках. Своего рода лагерь отдыха, - разъяснила мне Ира.

Новый лагерь еще недостроили, когда Иру, всех других и меня в том числе перевели туда. Бараки были холодными и сырыми.

Мы, семнадцать женщин, разместились в маленьком, огороженном забором бараке. В больших бараках лежали примерно две тысячи мужчин, если можно было еще так назвать этих несчастных.

Там я встретила одного австрийского барона, еле живого к тому моменту, - его большое тело превратилось в скелет, он совершенно пал духом. В первый раз его арестовали в Вене после неудачного покушения на Гитлера, и он познал все ужасы гестапо. Сейчас этот человек был в таком же отчаянии, как я в начале моего заключения в лихтенбергскую тюрьму.

Я рассказала ему о песне Пауля Герхарда. Он не знал ее. Тогда я выпорола из подола платья бережно сохраненный мною сложенный листок: эта песня была ему нужнее, чем мне. Он дрожал от холода. Хотелось как-то ему помочь. Вскоре такая возможность представилась: воскресным утром меня вместе с другими женщинами послали в прачечную чинить старое мужское белье. Соня, заведовавшая прачечной, кинула на пол кучу изношенного исподнего и потеряла к нам всякий интерес. Ничего удивительного: из другого лагеря к ней в гости пришел ее лагерный муж, уголовник. Уголовники имели привилегии. К примеру, они могли работать шоферами на грузовиках и, таким образом, благодаря особому пропуску попадать на территорию другого лагеря. Пока влюбленные занимались друг другом в маленькой подсобке, я судорожно искала самые лучшие подштанники из тех, что мы получили для починки. Я отыскала длинные, толстые, прокуренные насквозь кальсоны и молниеносно спрятала их в рукаве своей телогрейки.

— Я сейчас. Если Соня про меня спросит, я на минуточку вышла...

— Поторопись, она уже скоро вернется!

Я попросила вызвать из барака барона. Он сразу же пришел. Я огляделась, не видит ли нас кто...

 

— Быстро, прячьте кальсоны, и не дай бог, их кто-то у вас увидит или, хуже того, отберет. Тогда и мне и вам крышка!

Он схватил их, поблагодарил и... выжил.

Мужчины умирали в этом так называемом лагере отдыха. Я заразилась тифом. В горячечном бреду мне представлялось всегда одно и то же: я видела лесбиянку в вагоне, ту, что перед смертью меня прокляла. Я видела ее неестественно большие темно-карие глаза на бледном лице, в ореоле седых волос. Она, как копье, метала в меня градусник, и температура поднималась выше сорока. Надя и Ева ухаживали за мной, водили на улицу в уборную, где нас всегда поджидала мертвая лесбиянка со своим градусником-копьем...

Наконец пришел день, когда лесбиянка не появилась. Температура спала. Я ожила.

 

* * *

 

Слабая, худющая, как скелет, голодная больше, чем когда-либо, я вдруг получила редкую и счастливую возможность работать на кухне. По разнарядке я попала в моечную, расположенную между кухней и столовой. Через маленькое окошко в стене столовой мне просовывали сотни грязных алюминиевых мисок, которые я должна была мыть быстро и кое-как, потому что повар Гриша уже стоял наготове, чтобы наполнить их для следующих заключенных. Чтобы удержаться на этом месте, где можно было досыта наедаться, работать следовало быстро и без устали. Но слабость еще не прошла - по меньшей мере, один раз в день я теряла сознание от истощения. Пока мне везло: никто ничего ни замечал. Я очень боялась, что меня уберут с кухни, - ведь причиной моих обмороков были только последствия голода. Однажды, очнувшись после такого обморока, сквозь пелену перед глазами я увидела склонившихся надо мной людей. Должно быть, я упала на один из огромных кухонных котлов. Все вокруг было забрызгано кровью, хлеставшей из разбитого носа. В больничном бараке врач-литовец без наркоза зашил мне эту рану. Замечательное рабочее место я, конечно же, потеряла.