От "Глухаря" до "Жар-птицы"

 

Повесть

 

В мае 1975 года делегация кинематографистов, направлявшаяся на неделю советских фильмов в Аргентину, застряла в Париже в ожидании виз. Делегацию представляли два актёра: артистка кино Жанна Болотова, красивая, со сдержанным характером и манерами, изящная молодая женщина, и я - артист Театра имени Моссовета.

Политическая ситуация в Аргентине, от которой зависел  наш приезд, была сложной, и Госкино посчитало, что получить визы через наше посольство в Париже будет проще и скорее, чем из Москвы.

Мы не протестовали. За всю свою жизнь я не встретил человека, который не был бы рад провести несколько лишних дней в Париже.

Париж покоряет с первого дня встречи! Буквально через час пребывания в нём чувствуешь себя легко и просто, как со старым приветливым другом. Обаяние этого чудесного города в его мягкой жизнерадостности и лёгкости - поразительной лёгкости во всём!..

И прежде всего в архитектуре его бесчисленных дворцов и площадей, мансардных крыш, в его бульварах... В приветливой жизни улиц, в остроумных, общительных людях, в климате, наконец!

Принято думать, что город, в котором ты мечтал побывать, но никогда не был, при свидании всегда почему-то разочаровывает... В таких случаях говорят: "Ожидал большего". Кажется, всё, что ты читал, знал и видел о нём заочно, ярче самой встречи! Такова, наверно, сила первого впечатления...

 

Тем более если это впечатление навязано талантом больших художников, писателей, режиссёров...

Париж в этом смысле исключение!.. Всё ранее слышанное, читанное, виденное - не заменяет встречу, а всего лишь подготавливает человека к предстоящей радости свидания.

Главная достопримечательность Парижа не Эйфелева башня, а атмосфера, люди, жизнелюбие, воздух!.. А уж потом и Эйфелева башня, и Лувр, и кабачки Латинского квартала, и Монмартр, и многое-многое другое, чем издавна и по сей день восторгаются лучшие художники мира.

Кинематограф некоторым своим работникам (счастливчикам!), угадавшим пять-шесть номеров своеобразного "кинематографического спортлото", время от времени даёт возможность видеть мир.

Мне доводилось бывать в Париже и раньше. К сожалению, кратко, большей частью как транзитному пассажиру.

В этих случаях всегда старался, чтобы билет был с пересадкой. И чтобы эта пересадка, "стыковка" самолётов, приходилась на Париж и была по времени возможно дольше.

На трое суток всегда можно было беспрепятственно, не выходя из любого аэропорта, получить полицейскую визу, разрешающую иностранцу пребывание в Париже. Право транзитного пассажира! Оно обеспечивало пассажиру гостиницу, питание и транспорт за счёт той авиакомпании, благодаря которой пассажир летел дальше и дольше! Так называемый "закон длинного плеча"...

В Париже вовсю цвели каштаны. Пригревало майское солнышко, на улицах продавали первую клубнику...

Целыми днями мы бродили по городу, с удовольствием дыша парижским смогом... С толпами туристов побывали в Лувре, в Версале, ездили в Шантийи, во дворец принца Конде... Словом, прекрасно проводили время в ожидании виз.

В визах нам в конце концов было отказано, - видно, в Аргентине не то правительство пришло к власти, на какое мы рассчитывали. Неделя советских фильмов была отменена, и мы с Жанной собирались улететь домой, в Москву.

 

До вылета самолета в нашем распоряжении оставались ещё целые сутки.

По просьбе нашего посольства и общества "Франция - СССР" мы дали согласие побывать на вечере советского фильма в клубе "Жар-птица".

В этот воскресный вечер там должен был демонстрироваться фильм "Молчание доктора Ивенса", с участием Жанны Болотовой.

"Жар-птица" - приватный клуб, расположенный в тихом районе Парижа, охотно посещаемый разношерстной публикой в воскресные дни. И прежде всего русскими, занесёнными ураганными ветрами двадцатого столетия: двумя мировыми войнами, Октябрьской революцией, гражданской войной в России...

Приехали мы рано. Нас встретил один из владельцев "Жар-птицы" - улыбчивый человек лет пятидесяти, прекрасно говоривший по-русски. По характерному акценту можно было безошибочно признать в нём грузина (интересно, как выглядел его акцент, когда он разговаривал по-французски?). Извинившись перед нами на тот случай, если публики на вечере будет немного ("в воскресные дни парижане обычно бывают за городом"), месье грузин пригласил нас ознакомиться с клубом, пока зрители собираются и рассаживаются.

Вопреки его прогнозам, народу набралось достаточно. Когда мы вошли в зал, он был почти полон. Нас провели на сцену, представили публике и попросили каждого сказать зрителям несколько слов. Не без задней мысли я предложил Жанне высказаться первой. Она предваряла своим словом фильм - ей было ясно, о чём следует говорить, - конечно, о фильме, о своём участии в нём, словом, ситуация для неё была привычной.

А вот я решительно не представлял, о чём мне следовало разговаривать с парижской публикой, и очень надеялся, как в таких случаях и бывает, за те минуты, пока выступает партнёр, успеть не только осмотреться, присмотреться и придумать тему своего выступления, но и успеть поймать ту непременную "изюминку", без которой даже самый красноречивый человек выглядит всегда пресным и косноязычным.

 

Погружённый в свои мысли, я в то же время присматривался к затихшему залу, стараясь понять публику.

А публика "Жар-птицы" была весьма пёстренькая и разноязыкая! И по возрасту и по национальности.

Кроме молодёжи - студентов кафедры славянских языков Венсенского университета, обращали на себя внимание аристократические старики и старушки с ностальгическими выражениями лиц, завороженно слушавшие красивую русскую артистку из Москвы... Последние могикане далёкой "белой" эмиграции, дожившие до наших дней!.. (Их дети и дети их детей уже родились во Франции и знали о России только понаслышке).

Мне приятно было узнать, что в годы войны многие из них были на стороне боровшихся с фашизмом, участвовали во французском движении Сопротивления, некоторые воевали в "маки"...

Были в зале и "осколки" второй мировой войны, выплеснутые из России вместе с немцами...

Были невозвращенцы и диссиденты...

И конечно же, эмигранты наших дней, вырвавшиеся из Советского Союза по зову крови на родину предков - в Израиль.

Справедливости ради следует сказать, что патриотизма на весь путь от Москвы до Тель-Авива, как правило, не хватало, - остатки благородного чувства улетучивались обычно в Париже, Риме или Нью-Йорке...

Все эти первые мысли и впечатления о публике "Жар-птицы" постепенно обрели во мне определённость, и когда Жанна Болотова закончила своё выступление и передала эстафету мне, я уже знал, о чём буду говорить.

- Я русский, - начал я, - Родился в городе, о котором наш великий поэт Александр Сергеевич Пушкин писал:

 

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой её гранит,

Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный,

Когда я в комнате моей

Пишу, читаю без лампады...

И ясны спящие громады

Пустынных улиц, и светла

Адмиралтейская игла,

И, не пуская тьму ночную

На золотые небеса,

Одна заря сменить другую

Спешит, дав ночи полчаса...

Читал я, забыв обо всём, - читал с вдохновением, захлёстнутый патриотическими чувствами и гордостью за свою Россию.

Хорошо или плохо - не знаю!.. Знаю одно: читал категорически не так, как бормочет эту гениальную поэму один мой московский именитый коллега по всесоюзному телевидению.

Ах, смотрите, какой я умный, какой талантливый! Я и царь Пётр, я и Пушкин, я и... Петербург! И всё я, я!.. Всё про себя да про себя! Нет бы подумать, что читать-то следует не про себя (кому ты нужен?), а про чудотворного строителя, "чьей волей роковой над морем город основался"! И про сам город, вознёсшийся "из тьмы лесов, из топи блат"! И про гений поэта, сумевшего так вдохновенно, так глубоко и нежно, с любовью и удалью воспеть одну из страниц русской истории: рождение Северной Пальмиры - Петербурга!

Любить надо всё то, о чём пел Александр Сергеевич, а не притворяться, не бормотать многозначительно - дураков нынче нет!.. В телевизор всё видно.

И то ли в благодарность за прекрасные стихи Пушкина, то ли потому, что я затронул больную для каждого русского эмигранта тему Родины - а скорее всего за то и за другое

 

вместе, - в зале зааплодировали. Почувствовав этот миг моей "власти" над зрителями, я продолжал:

- Да, это Петербург! Да, это Петроград! Да, это Ленинград!.. С его именем связана вся моя жизнь. И горе, и радость, и любовь, и ненависть - всё!.. И где бы я ни жил позже, куда бы меня судьба ни забрасывала, я любил, люблю и буду всегда любить мой родной Ленинград! Люблю единственной в жизни любовью. Как и вы, вероятно, любите свой город или место, где родились.

Судя по лицам некоторых зрителей, особенно активно выражавших мне симпатию и дружелюбие, я понял, что в зале присутствует немало моих земляков, жадно ловивших каждое слово о Ленинграде.

Говорил я и о том, что молюсь, так сказать, сразу двум богам: работаю в театре и кинематографе одновременно. Кого из этих двух богов люблю больше, сказать затрудняюсь, но знаю твердо: чтобы быть настоящим актёром, надо работать в театре.

- Театр - учреждение с режимом почти ежедневных репетиций и спектаклей - держит актёра в постоянной профессиональной форме, как спортсмена ежедневные тренировки.

И творчески актёру в театре интереснее... Он имеет дело с живыми людьми, с тишиной живого зрительного зала, когда иногда артист ощущает свою "власть" над умами и сердцами зрителей. А это немаловажное обстоятельство!.. И те биотоки, которые идут со сцены в зал и из зала на сцену, как бы взаимообогащая и артиста и зрителя, это не просто разговоры, пустые слова и прочее... Существует такая связь артиста и зрителя, такой редкий, но счастливый союз, когда и рождается вдохновение, происходит таинственный акт творчества.

Но и кинематограф никогда не брошу. Кинематограф могуч своим воздействием на людей! Силой и масштабом этого воздействия.

Кинематограф немедленно откликается на любое чрезвычайное событие в жизни человека... В жизни государства, общества... Кинематограф всегда на переднем рубеже жизни! И возможность мне, не артисту, а человеку, гражданину, быть на этом переднем рубеже жизни, сказать о ней своё собственное слово, заявить о своей философской позиции, о

 

своём презрении к чему-либо в жизни устами и поступками своего героя, заявить о своей радости, гневе, боли, возмущении и т.д., конечно, почётное право... За это я безмерно люблю кино!

Но, будучи театральным артистом, снимаюсь только в свободное от театра время, и снялся уже в восьмидесяти фильмах. И в это же свободное от театра время приехал в Париж, имею сейчас удовольствие разговаривать с вами.

И раз уж я начал своё слово стихами, позвольте мне и закончить его стихами Леонида Бородина:

Мы с детства в Русь вколдованы -

Лишь помни и носи!

Но судьбы уготованы,

И нет уж той Руси!

 

То к худшему? То к лучшему?

Кому про то ясней?

По Пушкину,

по Тютчеву

Знакомились мы с ней.

 

Сквозь песни молодецкие

Мы ищем нашу Русь.

Нам бабки досоветские

Вложили эту грусть.

 

Но тропы опечатаны,

Не тронь! Не воскреси!

Последние внучата мы

Несбывшейся Руси!

 

Мне Русь была не словом спора,

Мне Русь была судья и мать!

И мне ль российского простора

И русской доли не понять,

Пропетой чуткими мехами

В одно дыхание моё!

Я сын Руси

с её грехами

И благодатями её.

 

Но нет отчаянью предела,

И боль утрат не пережить -

Я ж не умею жить без дела,

Без веры не умею жить!

Без перегибов, перехлёстов,

Без вёрст, расхлёстанных, в пыли!

Я слишком русский,

чтобы просто

Кормиться благами земли!

 

Знать, головою неповинной

По эшафоту простучать!

Я ж не умею вполовину

Ни говорить и ни молчать!

Проводили нас со сцены тепло и благодарно. Было очевидно, что оба мы, и Жанна и я, что называется, "пришлись" публике.

В антракте, когда мы проходили по фойе, нас окружили улыбающиеся зрители. Благодарили, говорили комплименты, задавали всевозможные вопросы, просили автографы...

Из большинства вопросов явствовало, что ничего они не знают о нас путного, правдивого... Многим всё ещё казалось, что мы заорганизованные, "зашоренные" роботы, говорящие и действующие по указке и не имеющие права рассуждать самостоятельно...

Наша простота и раскованность, готовность понять шутку и шутить самим явились для них приятной неожиданностью и откровением. И это в Париже? (Не так уж и далеко от Москвы.)

"Земляки" осаждали расспросами о Ленинграде. Как выглядит Зимний дворец? В какой цвет покрашен? Остались ли торцы на Невском? Цела ли Мариинская опера? Сохранились ли после войны дворцы Царского Села, Петергофа, Ораниенбаума?..

Пришлось обстоятельно отвечать. Одна древняя старушка спросила:

- Скажите, а дом номер пятьдесят один по Литейному проспекту сохранился?

 

Ведь надо же! Как раз в этом доме помещался Ленинградский областной драматический театр, в котором я несколько лет работал.

- А почему это вас интересует? - спросил я. Старушка замялась слегка и сказала:

- В некотором роде я когда-то была его хозяйкой.

Я ответил, что дом не только существует, но больше того, опасаясь неожиданного приезда "хозяйки", его не только отремонтировали, но и покрасили заново.

- А в какой цвет? - улыбнулась она. Я ответил.

-Таким он и был при мне, - успокоилась "домовладелица".

Другая аккуратная старушенция робко "тюкала" меня по руке чем-то блестящим, стараясь обратить на себя моё внимание. Когда ей удалось это, она протянула мне клеёнчатый кошелёчек и сказала:

- Мосье Жжёнов!.. Все у вас чего-нибудь да просят... Кто автограф, кто что... А я хочу дать вам на память этот пустяковый кошелёчек. Пусть ваша дочь хранит в нём билеты на метро.

- У нас не существует билетов на метро, - сказал я.

- Ну что ж!.. Тогда пусть существует память обо мне, - нашлась старушка.

На внутренней стенке кошелька синим фломастером слова: "Артистка Харьковского театра Е. Ещенко. Париж. 1975".

Сувенир этот моя дочь хранит по сей день.

У самого выхода из "Жар-птицы" случилось неожиданное... Когда по просьбе хозяев клуба я расписывался в книге почётных гостей, за моей спиной вдруг раздался хрипловатый возглас:

- Здорово, Жорка!

Я опешил. Не сразу дошло даже, что это могло относиться ко мне. Когда дошло, я обернулся, стараясь понять, кто

 

бы это мог быть. Обернулись и мои спутники. Вокруг стало тихо. Все с любопытством ждали, что будет дальше.

Говорят: всякая биография на облике человека неизбежно оставляет след. Передо мной стоял человек, чья внешность целиком подтверждала это правило.

Левая рука этого человека неподвижно висела вдоль туловища. На руку была натянута кожаная перчатка... Я-то знал, что руки нет вовсе... Характерные морщины беспорядочно перекрестили когда-то холёное, красивое лицо... Кстати, сейчас его лицо нравилось мне больше, чем тогда... И глаза... Его тёмные семитские глаза, хитрый прищур которых и нагловатую самоуверенность погасили последующие страдания. Святая правда, что в глазах человека, как в зеркале, можно прочесть всю его жизнь!

- Гришка?! - Мы пожали друг другу руки. - Живой?

- Как видишь!..

Дальше состоялся следующий диалог.

Он: - Надолго здесь?

Я: - Завтра возвращаюсь в Москву. А ты?

Он: - Я ведь теперь живу в Европе! Завтра еду в Италию, вот так!..

(В этом месте, по его расчёту, я должен был испытать зависть. Зависти в себе я не почувствовал.)

Я: - Да, я понимаю...

Он: - Познакомься, моя жена!

(Он представил мне женщину, которую я не запомнил. Мы поклонились друг другу.)

Он: - Может быть, тебе деньги нужны?.. Долларов двести могу ссудить...

(Вопрос явно был рассчитан на публику.)

Я: - Спасибо, Гриша. Свои финансовые дела я вчера ещё закончил. Лучше побереги доллары для себя - пригодятся.

Он: - Как знаешь!

(Мы оба молча смотрели друг на друга и не знали, о чём нам говорить дальше.)

 

Я: - Чувствуешь себя как? Как здоровье?

Он: - Спасибо. Теперь хорошо. А ты? Неплохо выглядишь!

Я: - На севере мясо не портится!.. Сам знаешь...

Он: - Ещё как знаю!..

(Опять замолчали. Становилось как-то неловко... Не про погоду же начинать!..)

Он: - Ну что ж, ладно, привет!..

Я: - Привет. Прощай!

На моё "прощай" Гриша усмехнулся иронически, мы пожали руки друг другу и разошлись.

Мои спутники продолжали вопросительно и с любопытством смотреть на меня. Я всё ещё не мог окончательно прийти в себя.

- Братцы! - наконец сказал я. - Какой потрясающий сюжет в голове... Грандиозно!.. И название уже придумал: "От "Глухаря" до "Жар-птицы".

 

2

 

"Дорога в ад устлана благими намерениями" - гласит поговорка.

В день Первого мая за "благие намерения" я получил подарок от своего начальника - очередные десять суток карцера с последующей отправкой на штрафной прииск. Моя "дорога в ад" началась в гараже районной экскаваторной станции (РЭКС) и, пройдя "душечистилище" лагерного карцера, закончилась на вахте штрафного прииска "Глухарь", прилепившегося у самого перевала к каменистому, поросшему мхом склону сопки.

Тот злополучный день начался как обычный трудовой день... Первомайский праздник на заключённых не распространялся, лагерь работал, как всегда.

Массовый взрыв уже состоялся. Экскаваторы ППГ трудились вовсю. Пыхтели, скрежетали по вечной мерзлоте ковшами, очищали подошву забоя от взорванных пустых пород (торфов). За бортом забоя росли огромные отвалы мёрзлой

 

породы. Вездесущие лоточники, как навозные жуки, уже копошились в них в поисках золота.

Стояла глубокая оттепель. Днём таяли снега, начали оттаивать забои. Вот-вот начнётся промывочный сезон.

Начальство всячески торопило с окончанием вскрышных работ, поэтому в праздничный день работали не только заключённые, но и некоторые вольнонаёмные, без которых в этот день нельзя было обойтись.

В гараже, где я работал единственным диспетчером, уже с утра всё пошло наперекосяк. Машины, развозившие экскаваторам топливо и воду, обслуживали вольнонаёмные водители. Некоторые из них не вышли в этот день, видно, ещё с вечера начав отмечать праздник, а от тех, кто явился, проку оказалось не много: после нескольких утренних рейсов в забой, к экскаваторам, они ухитрились набраться так, что засыпали у диспетчерского столика, пока я отмечал им путевые листы. Приходилось самому садиться за баранку и выручать товарища.

Вот я и мотался туда-сюда, пытаясь предотвратить простои экскаваторов, рассосать ситуацию в надежде, что мои "павшие" проспятся и вернутся в строй. Но много ли я мог сделать один, когда со всех участков забоя, как сигналы бедствия, неслись тревожные гудки экскаваторов, требовавших воды и топлива.

Грешным делом, к полудню я и сам не удержался - причастился! Сердобольные "вольняшки" преподнесли и мне чарку - поздравили с праздником.

С нами старались не иметь никаких контактов только те "вольняшки", кто завербовался на "материке", заключив "полярный договор" с Дальстроем, кто приехал на Колыму за "длинным рублём" или по каким-нибудь иным причинам, известным только им самим и никому больше. Но таких почти и не было на простых физических работах. Они или занимали командные, начальственные должности, или, если возраст соответствовал, а специальной брони, дающей отсрочку, у них не имелось, были призваны в армию и воевали сейчас на фронтах Великой Отечественной.

 

Как назло, и погода фокусничала: чередовала солнечные прогалы с такими снежными зарядами, что в шаге от себя ничего нельзя было разобрать за сплошной стеной хлопьев мокрого снега.

Когда заряд кончался, и на короткое время показывалось солнышко, кругом опять стояла первозданная целина.

Нелепой, чужеродной казалась вдали громада орущего экскаватора, невесть как оказавшегося в сияющем сказочном царстве нетронутого снега - ни следов, ни дорог, ничего!..

В один из таких "слепых" рейсов меня и угораздило наткнуться на своего начальника, когда, сбившись с пути, я кружил на одном месте в поисках дороги.

"Моя судьба" поджидала меня на обочине, у дорожной вешки, торчащей из снега, и семафорила рукой, приказывая остановиться. Ничего хорошего встреча не сулила, я понимал это. В чистом колымском воздухе запах алкоголя, принятого мною сегодня, мог перебить разве что запах керосина или жареной нерпы... Но нерпы не было, а керосином запахло в фигуральном смысле - нюх у моего начальника был не хуже чем у добермана.

- А ну, постой-ка... постой! Притормози. Ты чего это кружишь? - Он подошёл к кабине.

- Заблудился... - стараясь не дышать в его сторону, ответил я. - Сами видите - кругом бело, дорог никаких!.. Того и гляди, загремишь в забой вместе с машиной. Не подскажете, гражданин начальник, как проехать на пятый?.. Везу топливо экскаватору.

- А почему за рулём?.. Кто разрешил? Где вольный водитель? - Он подозрительно приглядывался ко мне.

- Водитель?.. Дома, наверное, - сегодня же праздник! На работу не вышел, вот я и езжу. Не стоять же экскаватору.

Не зря я боялся - начальник унюхал-таки запах алкоголя.

- Пьяный?! - аж задохнулся он и без всякого перехода, как это часто бывало с ним, заорал: - Заблудился! Дорогу тебе подсказать, негодяй?! В такой день напился, позор!.. А ну, вылезай из кабины, алкоголик!

 

Остановить его теперь было невозможно - начальник "пошёл вразнос"... Я повиновался, вылез из машины - от судьбы не убежишь.

- Он заблудился! Дорогу потерял! Ничего, я выведу тебя на чистую воду... Я подскажу тебе дорогу, негодяй! - Начальник никак не мог вытащить из кобуры огромный ржавый пистолет. - На вахту, шагом марш!

- Воду бы спустить на всякий случай... - Я показал рукой на машину.

- Не твоя забота, шагай! - Он ткнул меня пистолетом в спину.

- Спрячьте пушку-то, гражданин начальник! Не смешите людей. С такими игрушками не шутят.

- Молчать! Пристрелю!

- Стреляй, спина широкая... Ну! - вдруг с какой-то забубённой удалью закричал я, теряя контроль над собой.

- Молчать!

- Не замолчу! - Я уже не боялся его.

Отчаяние, гнев, обида, годами копившиеся во мне, рвались наружу. Выпитый спирт только придал храбрости - верно, что пьяному море по колено... Я понимал, что жгу корабли, но уже ничего с собой поделать не мог, меня прорвало.

- Ты как со мной разговариваешь, негодяй? - Начальник захлебнулся от ярости.

- Не нравится, да? - кричал я. - А мне, думаете, нравится, как вы годами измываетесь надо мной, за что?.. Вам нравится, что я послушно ишачу, как бесправный раб? Вы привыкли к этому?.. Потому и таскаете за собой, как собственность... Я вам не собака - хочу казню, хочу милую!.. Я человек, а не скотина, запомните это! Он пристрелит меня!.. Мало, видно, понастреляли за эти годы - всё ещё руки чешутся, да?.. Ну и стреляйте, чего боитесь? Вам за это только лишнюю бляху повесят на грудь "за храбрость", одним контриком меньше! Знаем, как это делается: "Убит при попытке к бегству", подпись, печать, и всё - хана! Человека как и не бывало, остался один акт! А что? Нас двое в поле, кругом снег, свидетелей,

 

кроме Бога, никаких, кому верить?.. Вам, конечно, - Бог нынче не в счёт.

Подумаешь, преступление, выпил! Угостили. Сегодня международный праздник трудящихся всего мира! А кто я такой? Самый настоящий трудящийся. Значит, и праздник мой! Где сказано, что он только для "вольняшек"? Спасибо, нашлись добрые люди, догадались - поздравили. Это от вас не то что благодарности - прошлогоднего снега не дождёшься. Вы только пугать и умеете: карцер, срок, пристрелю! Знаете своё "давай-давай"... Хотя бы когда сказали "на, возьми", или "спасибо"... Что я выпил, вы унюхали, а вот что я вкалываю за другого дядю, вам невдомёк! Где жэ ваша совесть?

Кто заставляет меня делать чужую работу - возить по забоям топливо? Никто. Это не моя забота. Экскаваторы встанут? Ну и хрен с ними, пусть стоят! Что мне, больше всех надо? Это - ваше дело. Вы начальство - вам и думать! За это вам деньги платят! Однако я, как божья коровка, ползаю с утра по забоям, а почему? Потому, что совесть моя не позволяет равнодушно слушать, как трубят экскаваторы, понятно? Только не у всех она, видно, есть, совесть!

Один мой следователь хвастался, что у него вместо совести х... вырос! Вот так, гражданин начальник! И не пугайте меня, бесполезно, ничего не выйдет! Больше, чем меня напугали в 1938 году, уже не напугаешь.

Я выплеснул ему в лицо все свои обиды, накопившиеся за годы вынужденного "мирного сосуществования" с ним. Я не боялся, что в сердцах он может пристрелить меня, - такого за ним вроде бы не водилось, хотя с нервами было далеко не в порядке - психовал он часто. Сейчас он еле владел собой. Разозлил я его ужасно.

Не задумываясь, он застрелил бы меня, если бы нашёл в себе силы переступить через себя, через свою природу. Это-то сознание бессилия и приводило его в исступление больше, чем слова, в выборе которых я не особенно стеснялся, так как и сам сейчас не очень владел собой.

Ему необходимо было сорвать свою злость, облегчить Душу - своей ярости он искал выход. Он материл меня последними словами, искал способ чем-нибудь донять... и нашёл наконец!

 

Не доходя до вахты лагеря, закричал коменданту:

- Парикмахера сюда, немедленно!

А когда парикмахер явился, выхватил из его рук машинку, толкнул меня на пенёк у вахты и с каким-то сатанинским наслаждением принялся стричь мне волосы на голове.

Волосы, отросшие за время диспетчерства и чудом убережённые от парикмахера в дни обязательных банных стрижек в лагере.

Волосы - признак вольного человека!

Длинные волосы - иллюзия свободы! Мечта и гордость каждого заключённого!

Нашёл всё-таки мою болевую точку... Закончив экзекуцию, вынес приговор:

- В карцер! На десять суток.

Так в дни Первомайских праздников 1943 года я оказался в лагерном карцере прииска имени Тимошенко, в неунывающей компании "блатных". Надо отдать им должное, в критических ситуациях они не теряются, не раскисают, не поддаются отчаянию и не празднуют труса. Лагерь для вора -дом родной! Не потому, что там сладко, там очень несладко, но там привычно. Лагерь - постоянная среда обитания людей этой древней профессии. Жизнь вора - детективный фильм в пяти сериях: преступление, арест, тюрьма, суд, лагерь. А освобождение или побег - всего лишь антракт между двумя очередными сеансами. Долго он не длится, даже у самых удачливых: опять следует преступление, арест, тюрьма и т.д. И всё повторяется сначала, или, как воры говорят, "по новой"... Исключение составляют "завязавшие", мне встречать таких не доводилось. Воры - как волки: долго не живут и почти не приручаются. Но их сила воли, их живучесть поражает. Они умеют терпеть физическую боль, переносить болезни, голод, произвол охраны... Нельзя не восхищаться их стойкостью. Честный вор (вор в законе) товарища в беде не оставит - разделит с ним последний кусок хлеба. Воры в законе - своеобразное братство, масонская ложа со своим кодексом чести, со своими воровскими законами. Жестокими, жуткими, волчьими... но не шакальими. Полное презрение к материальным ценностям, к деньгам. Деньги шалые - улетят,

 

прилетят, как голуби! Никакого крохоборства, на карту ставится всё...

Среди воров много одарённых от природы натур, талантливых, сильных, умных. Трагично, что эти недюжинные качества получали такое уродливое выражение в жизни.

Артистов они любят. Меня приняли нормально, хотя я для них никто - фраер. Даже потеснились на нарах, и в этом было спасение, поскольку, сидя в карцере в одиночку, можно запросто "дать дуба" от холода. Майские вечера на Колыме не вечера на хуторе близ Диканьки - мороз ночью лютый! А дров нам полагалось всего восемь килограммов на сутки. Эту "пайку" берегли на те минуты, когда засыпали. Всё остальное время ночи обогревались друг о друга.

Наше ещё счастье, что карцер мы получили с выводом на работу. Рано утром конвой забирал нас и гнал в забой. Понукать и подбадривать не было нужды - выскакивали "из кандея" как пробки из бутылок.

Очередные десять суток, которыми наградил меня начальник лагеря за моё трудовое усердие, мне предстояло отбыть от звонка до звонка. Как говорится, час в час, минута в минуту. Не девять и не одиннадцать суток, а ровно десять. Старший лейтенант Лебедев Николай Иванович своему характеру не изменял никогда. Рассчитывать на его милосердие не приходилось.

За три с лишним года, что он таскал меня за собой по всей Колыме, куда бы его ни переводили по службе, я заработал от него в знак особого к себе расположения суток двести карцера, не меньше. И отсидел бы их все сполна, если бы не научился вовремя исчезать с его глаз, пока он кричал и ругался, до появления коменданта или охраны. Был он вспыльчив, но отходчив - не видя перед собой объект раздражения, скисал, гнев его мгновенно испарялся.

Справедливости ради надо сказать, что человек он был незаурядный и в своём роде обаятельный.

Прекрасный организатор - решительный, энергичный. Не давал покоя ни себе, ни другим. Мучил всех. Сутками не вылезал из забоя - подгонял, проверял, требовал... Непонятно было, когда он спал.

 

"Чума" - так прозвали начальника за непредсказуемость его поступков. Никогда нельзя было угадать, как он поведёт себя в тот или иной момент. Его часто захлёстывали эмоции.

...В лагерь привезли бильярд?! Кому это пришло в голову, неизвестно - акцией ума этот факт не назовёшь. Скорее всего это был знак расположения кого-то к кому-то и за что-то. Факт остаётся фактом - бильярд появился. Ясно, что это была мера поощрительная, - ну, скажем, реакция культурно-воспитательной части МАГЛАГа на трудовые успехи лагеря. Бильярд не настоящий, но и не игрушечный. Шары не костяные, но и не металлические - так, ни то ни сё, эрзац, но играть можно.

Специально для него распорядились построить на открытой площадке лагеря навес от дождя. Начальник радовался больше всех.

С кием в руке я и увидел его, когда, выспавшись после ночной смены, вышел из барака. В измазанных мелом галифе он кружил с видом победителя вокруг бильярда и легко, с прибаутками обыгрывал каждого, кто пытался соперничать с ним. Роль чемпиона ему нравилась, он был в прекрасном настроении. Заметив меня, предложил и мне сразиться с ним. Я согласился (разве откажешь начальнику).

- Американку, пирамидку? - с высокомерностью спросил он.

- Как угодно, гражданин начальник! - скромно ответил я и добавил: - Если в пирамидку, даю вам, не глядя, десять очков форы.

- Во нахал, во нахал! Все слышали, да? Так! Ладно, принимаю условие. Посмотрим... Начинай!

Школа, которую я прошёл в своё время у маркёра Дмитрия Михайловича Иванова (знаменитый Митя Сапожок) в Ленинграде, сделала своё дело - партию я у него выиграл.

- Давай ставь следующую. И не нужна мне твоя фора - играем на равных! - Начальник мрачнел.

С каждым положенным мною в лузу шаром барометр его настроения стремительно падал, предвещая бурю... Вокруг нас собирались любопытные. Мне бы, дураку, проиграть ему,

 

а я опять выиграл. В середине третьей партии, поняв, что и её проигрывает, начальник зловеще оглядел меня с ног до головы и спросил:

- А почему ты не на работе?

- Я же в ночную смену, - опешил я.

- Я покажу тебе ночную смену, бездельник! Дармоед! Комендант! - закричал он. И когда тот подошёл, начальник, тыча мне в грудь кием, приказал: - В карцер его!

Так до вечернего развода я и просидел там - не выигрывай у начальства!

 

* * *

 

Какое-то время мне посчастливилось работать водителем в РЭКСе. В мои обязанности входило возить топливо и воду экскаваторам ППГ. Начальник сообразил, какая ему от моей работы может быть выгода.

- Слушай, Жжёнов, - обратился он ко мне как-то на разводе. - По твоей статье тебе полагается быть в забое на общих, и нигде иначе, - а ты где работаешь? То-то! Не забывай это и помни, что ты в лагере живёшь - лагерь твой дом, а не РЭКС! Зима на носу! Дрова нужны и на кухню, и в бараки. Что тебе стоит сделать одну-две ездки? Ты же хозяин на машине! Понял меня?

Я передал этот разговор начальнику РЭКСа и попросил разрешения сделать несколько ездок с дровами в лагерь.

- Ты же недавно возил дрова в лагерь? - удивился он.

- Выходит, мало, - ответил я.

- Да пошёл он к...! Пусть сам обращается ко мне. Нечего зека шантажировать! Так и передай ему.

Ничего, конечно, передавать я не стал, а при первом же удобном случае закинул несколько машин с дровами в лагерь, на свой страх и риск. Начальник РЭКСа узнал об этом самовольстве и снял с машины - разжаловал меня в слесари. Спасибо, что не выгнал совсем, а перевёл в гараж на ремонтные работы. Там на меня случайно и наткнулся началь-

 

ник лагеря. Я лежал под машиной в холодном, обледенелом гараже и крутил гайки - наружу торчали только ноги...

- Эй, кто там? Чьи ноги? - он постучал валенком по моим ногам

- Мои, мои... - Я выглянул из-под машины.

- Жжёнов, ты? - удивился он. - Что ты тут делаешь?

- Что я делаю? Отбываю наказание.

- Не понял. Какое наказание?

- Расплачиваюсь за самовольство.

- Тебя сняли с машины? За что?

- За дрова. За что же ещё?.. Вы же советовали не забывать дом родной.

- Ах, вот оно что! За это лучшего моего работягу под машину? - изъярился начальник. - Это что же такое делается?! А ну, марш в лагерь сейчас же! Я покажу ему, как моих работяг морозить! Снимаю тебя с этой работы. Пускай "вольняшки" на него ишачат! Иди, иди!.. - И он побежал в контору РЭКСа.

Как они объяснялись друг с другом, оба моих начальника, неизвестно, а вот результат их встречи аукнулся мне уже на следующий день...

Нарядчик, проводивший утренний развод, вместо РЭКСа отправил меня в забой на общие.

"Паны дерутся - с холопов шапки летят!"

 

* * *

 

Однажды ночью вблизи прииска случился пожар. Горела сопка, поросшая стлаником. Хвоя вспыхнула, как порох, мгновенно опоясав огненным кольцом всю сопку. Огонь, набирая силу, скатывался всё ниже и ниже к подножию сопки, угрожая приисковым строениям: эстакадам, сплоткам, буторным приборам, транспортёрам - всему деревянному хозяйству прииска. По тревоге были подняты на ноги все. И вольные, и заключённые, и вохра... Тысячи людей, хватая

 

кайла, лопаты, вёдра, полезли на сопку навстречу пожару... Несчастье сплотило всех.

Николай Иванович, конечно, был в первых рядах "атакующих". Закопчённый, страшный, в обгоревшей шинели, вымазанный в грязи и саже, вымокший... Размахивая какой-то парусиновой хламидой, он бросался на огонь и, как хитрый полководец, не теряющий разума в исступлении боя, охрипшим голосом командовал своей верной гвардии: "Вольняшки" на х...! Заключённые, за мной! Вперёд! Ура!"

К его чести, надо сказать, что в отношениях с людьми он не делал разницы между вольнонаёмными и заключёнными, когда дело касалось работы.

"Вольняшки" недолюбливали его за настырный, беспокойный характер и побаивались.

Зеки, наоборот, хотя и терпели от него многое, - уважали, инстинктивно чувствуя отсутствие личной корысти в его одержимости.

Мерил он всех одной меркой - работой. Если ты постоянно выполнял дневную обязательную норму, а не дай Бог ещё и перевыполнял, - ты ему лучший друг. К таким, кто по неопытности или по жадности нёс ему золота больше нормы, демонстрировал личное расположение. Немилосердно льстил, поощрял продуктовыми подачками из ларька - спиртом или махоркой (по курсу; грамм золота - грамм махорки). Упаси Бог было смалодушествовать и польститься на его щедрость. Начальник быстро привыкал к новой порции и уже требовал её перевыполнения, и так без конца... Он забывал, что перевыполнять норму постоянно нельзя. Часто это не зависело от самого работающего даже: ведь содержание золота в жиле непостоянно и неравномерно (то густо, то пусто)... А если ты лоточник - моешь золото лотком, то не последнюю роль играет ещё и везение, случай. Начальник всё это прекрасно знал, но... "забывал"! Когда же обласканный, вывернутый наизнанку зек возвращался к первоначальной, минимальной норме, - лишал его своих милостей, попрекал как бездельника и грозил карцером.

Начальник придумал "ежедневный субботник"... Обложил золотым оброком всех, кто непосредственно не работал в забое, кто не мыл золото лотком или на проходнушках. Всю

 

лагерную обслугу и всех придурков обязал под страхом "кандея" ежедневно в течение всего промывочного сезона после основной работы в зоне лагеря выходить в забой...

Золото, золото... Кровь из носу, а подай золото! Ищи где хочешь, когда хочешь и как хочешь, но двадцать граммов отдай!

Бдительно следил за всеми, кто ловчил и изворачивался, кто заставлял других ишачить вместо себя. Таких, если удавалось поймать, беспощадно гнал с блатных, насиженных мест на общие работы.

Зачем, например, хлеборезу, врачу или нарядчику корячиться в забое самому? Любой работяга-лоточник за лишний кусок хлеба или освобождение от работы с радостью будет снабжать их металлом - подумаешь, двадцать граммов!

Каждое утро в тазике у дневального после мытья пола в бараке оставалось 3-5 граммов золота, занесенного из забоя на обуви и одежде работяг.

В Омчагской долине, или в "долине маршалов", как её называют, на приисках имени Будённого, Ворошилова, Гастелло и Тимошенко золота было много. Брали его, как и везде на Колыме, хищнически, брали где легче, не заботясь о будущем, лишь бы дать план, задобрить начальство.

Теперь, через много десятилетий, с великими затратами перемывают то, что тогда бездумно ушло в отвалы.

Шутка ли... Одними "ежедневными субботниками" Николай Иванович Лебедев ухитрялся приобщить к производственному плану прииска более десяти килограммов золота ежедневно!

Энтузиаст и идеалист, он "кнутом и пряником" пытался бороться за честный труд, за чистоту нравов в лагере. С одной стороны, на вечерних поверках произносил зажигательные речи, обращённые к патриотическим чувствам и гражданскому сознанию подчинённых ему зеков, с другой стороны, - всех устрашал вывешенный на самом лобном месте перед вахтой для обозрения грозный приказ, категорически, под страхом смерти, запрещающий пронос металла из забоя в зону.

 

Его филантропические усилия успеха почти не имели, разве что лишний раз застревали в мозгу той части безвинных зеков, которой и без его проповедей не чужды были патриотические чувства. Но, к сожалению, они являлись лишь частью "Ноева ковчега", бесправной его частью. Власть в лагерях принадлежала уголовникам, начиная с матёрых бандитов-рецидивистов и кончая бытовыми преступниками. Призывы к их сознанию по меньшей мере наивны. Всем давным-давно известно, что наши исправительно-трудовые лагеря ещё никого не исправляли, а если и перевоспитывали, то скорее в обратном порядке, превращая неопытных дилетантов в профессионалов-рецидивистов с "гулаговскими" дипломами специалистов узкого профиля: ширмачей, домушников, скокорей, щипачей, ключников, мокрушников и прочей сволочи... "Друзья народа", свившие уютные гнёзда в лагерях, терроризировавшие всех и вся! На приказ у вахты не обращали внимания. В угрозу расстрела не верили. Золото как несли, так и продолжали нести: оно заменяло деньги. На него выменивалось всё: и пища, и табак, и одежда.

Как-то он заявился в барак, где я дневалил, и шёпотом, чтобы не разбудить спящих, вызвал в тамбур. Было около полуночи...

- Здравствуйте, гражданин начальник!

- Здравствуй, здравствуй, - сказал он, - как твоя рука?

- Спасибо. Ничего. - Я пошевелил пальцами. - А что, пора уже и в забой, да?

- Не спеши, покантуйся ещё малость, успеешь, наработаешься! Я не к тому...

К тому не к тому, а чего-то он явно недоговаривал. Я молчал. Ждал...

Руку мне сломали. И сломали дважды. Сначала в забое, в драке, а вскоре, когда она начала срастаться и подживать, снова сломали, уже в бараке, и опять в драке (я ударил вора). Блатные распяли меня, как Иисуса Христа, на крестовине нар и заново разломали руку, обе кости (фраер не имеет права бить вора).

В обоих случаях виноват я не был, просто я не стерпел оскорбления. Начальник разобрался беспристрастно, сочтя

 

меня правым в этой истории, потому и не выгнал со сломан-'! ной рукой в забой, а разрешил до выздоровления быть дневальным в бараке, где жила бригада лоточников, в которой я работал до болезни.

- Понимаешь, какая штука, - заговорил он. - У меня на весах сейчас одиннадцать кг девятьсот шестьдесят г... С любой добавкой всё равно это звучит как одиннадцать, верно ведь?.. И совсем другое дело - двенадцать!.. Чувствуешь?.. ДВЕНАДЦАТЬ!! И звучит иначе - солидно, понимаешь?

- Понимаю. Только к чему вы?..

- Выручай... Позарез нужно сорок грамм металла, понимаешь?

- Понимаю. Только где я возьму эти сорок грамм?

Мой вопрос он оставил без ответа. Будто и не слышал вовсе, продолжал:

- Мне через час рапортовать надо! Сводку в Магадан передавать, понимаешь?.. А у меня одиннадцать кг девятьсот шестьдесят г... Сорок грамм не хватает до ДВЕНАДЦАТИ, понял?

- Давно понял. Только где я их возьму? - как дятел долбил я.

- Где? - зашипел начальник и показал пальцем в сторону спящих: - Вон где!.. Там, у любого работяги! И брось дурака валять! Я буду его учить, у кого, где? - Он начал заводиться. - Он, видите ли, не знает где...

- Вы на что намекаете, гражданин начальник? Неужели вы думаете, что кто-то посмеет нести металл в зону?.. Вы что, своих приказов не читаете?.. "За грамм пронесенного в зону лагеря металла - расстрел!" - продекламировал я ему.

- Пошёл ты... Дашь или нет, отвечай? - Злить его дальше становилось рискованно, начальник мог взорваться.

- Ладно. Не сердитесь, гражданин начальник, подчиняюсь... делать нечего. Пойду в забой сам на ночь глядя. Прикажите вахтёрам выпустить меня из зоны. Не жаль вам инвалида однорукого! - запричитал я.

 

- Не придуривайся, не придуривайся... Не считай меня идиотом! Жду тебя в ларьке... с металлом! - И, совсем уже уходя, пообещал: - С меня полкружки спирту.

Он понял, что сорок граммов золота я ему принесу.

Как только ушёл начальник, я тихонько разбудил одного из работяг и попросил одолжить мне граммов пятьдесят металла. Пробормотав спросонья что-то нечленораздельное, он махнул рукой в сторону потолка над собой и тотчас заснул снова.

Пошуровав на ощупь за вощёной бумагой из-под аммонала, которой был обит потолок в бараке, я достал бумажный конвертик (капсюль), отсыпал из него на глаз граммов пятьдесят золота на ладонь, завернул в тряпицу и положил в карман. "Капсюль" с остатком металла засунул на прежнее место. Не спеша надел телогрейку, взял лоток и скребок в тамбуре и направился к вахте.

За вахтой, делая вид, что иду в забой, отошёл шагов на пятьдесят, лишь бы меня не было видно вахтёрам, разыскал подходящий камушек, сел на него, закурил, задумался...

Стояла тишина. В белёсых сумерках летней полярной ночи спал лагерь, умаявшись за долгий трудовой день...

Не спали лишь охрана да начальник, дожидающийся золота в лагерной каптёрке... Не спал я, делая вид, что в поте лица своего мою в ночном забое это самое золото, недостающее ему до полного счастья!.. Всё идёт своим чередом; бежит время, летят года!.. Хочешь остаться в живых, вернуться домой, хочешь увидеть близких тебе людей - не задумывайся, не береди себя, соблюдай правила игры - делай вид!

Незаметно подкралась, подползла тоска. Стало невыносимо грустно... Опять заскребло, заныло в груди, захотелось поднять голову и закричать!.. Истошно, по-звериному! Пожаловаться небу, излиться в холодные глубины звёздного мироздания!.. Навсегда исторгнуть разъедающую душу боль обречённости!..

Что же они делают с нами? Когда это всё кончится?

 

Моё счастье, что в такие минуты вся боль души моей: отчаяние, надежда, одиночество, жажда жизни, любви - каким-то непостижимым образом рвалась наружу не криком и не слезами, а в словах!.. Слова!.. Спасительные слова, рождаясь на свет, искали друг друга, тычась как слепые котята, роились, множились... В хаосе бесчисленных комбинаций, рождённых воображением, творили себе подобных, соединялись в смысловые сочетания, продирались сквозь строй самокритичных "шпицрутенов" и, облагороженные рифмой, музыкой, ритмом, образностью, становились наконец стихами...

Не ахти какие по таланту (это от Бога) - наивные, но честные, чистые... Спасительные в момент депрессии, душевного мрака, когда от самоубийства человека отделяет всего лишь шаг. Стихи, возвращающие надежду, помогающие терпеть.

Закрою глаза, и вновь снится

Прозрачная сказочность гор,

И иней на длинных ресницах,

И глаз незнакомых укор...

 

И кажется: звёздной кометой,

Упав с бирюзовых небес,

Мелькнула, и призрачным светом

Зажёгся серебряный лес.

 

Погасли глаз милых зарницы,

И нет ничего впереди,

И только подстреленной птицей

Колотится сердце в груди...

 

И снова по трассе таёжной

Ползти от кювета в кювет...

Ведь юноше с "чёрною" кожей

Не может быть счастья и нет!

Долгие страдания не свойственны молодости, несчастья забываются. Жажда жизни, её простые радости берут верх... А легкомыслие и некоторая авантюристичность - азартность моей натуры помогли принять предложенные правила игры. Через год-два я уже постиг законы лагеря. Жил сегодняшним

 

днём!.. Жил, не заботясь о том, что будет завтра, - сегодня цел - и ладно...

Выражаясь языком блатных, из "чистого" фраера я постепенно становился "мутным" фраером, то есть человеком опасным, с которым лучше не связываться: он может дать сдачи, постоять за себя.

Но все ли из нас разделяли эти неписаные законы... Не каждый очутившийся во власти ГУЛАГа считал возможным принять жестокие правила игры, предложенные лагерным "катехизисом", выстроенным по принципу: "Лучше умри ты сегодня, а я - завтра!"

Сколько прошло перед моими глазами людей, которые погибли, так и не осилив Дантовы круги колымского ада! Людей честных, глубоко чувствующих, интеллигентных... Они погибали не от физического истощения, нет!.. Суровый климат, цинга, дистрофия, произвол уносили, конечно, жизни многих хороших людей, но эти чистые души уходили, не пережив крушения ими же воздвигнутых идеалов, крушения собственной веры. Уходили тихо, без борьбы, и никакие самые гуманные условия лагеря не могли зарубцевать смертельных ран, нанесенных достоинству человека, его чести.

...Цигарка докурена, пора возвращаться! В первой попавшейся луже отфактурил лоток и скребок, изрядно намочив их в грязной жиже, для вящей убедительности выкупал и тряпку с золотишком, и бодрым шагом направился в каптёрку в предвкушении обещанной мне полкружки спирта - начальник своё слово держал всегда.

 

3

 

Поначалу это был один из пяти участков прииска имени Тимошенко. Никакой не штрафной, а самый обычный: самый верхний в распадке и самый удалённый от комендантского лагеря, где содержалась основная рабочая сила прииска - несколько тысяч заключённых.

Кроме виляющей по каменистому распадку пешеходной тропинки, никаких дорог туда не было. Если на других участ-

 

ках прииска, имевших подходы и подъезды, начала появляться различная горнорудная техника, облегчавшая труд, то на "Глухаре" её и в помине не было, за исключением той, что мог перетащить на себе сам человек или вьючная лошадь.

Добыча золота велась там дедовским способом, по старинке - лом, кайло, лопата, тачка... Остальное - мускулы... "ЧТЗ!" - горько шутили зеки, уподобляя забойщика продукции Челябинского тракторного завода.

Заключённые комендантского лагеря, работавшие на "Глухаре", ежедневно брели под конвоем пять километров туда и после двенадцатичасового тяжёлого труда в забое спускались обратно в лагерь...

Очень скоро такая "утренняя гимнастика" по камням распадка оказалась не под силу даже для самых молодых и выносливых...

Сидевшие по пятьдесят восьмой статье (а их было большинство на прииске) не относились ни к молодым, ни к выносливым - эти люди на воле представляли мозг государства, а не его руки!.. Условия лагерей Дальстроя для них оказались непосильны. Очень скоро люди стали сдавать, превращаться в доходяг, увеличивая и без того огромный процент приморенных режимом.

Николай Иванович Лебедев понимал многое. Ему и пришла в голову идея организовать в верховье распадка, рядом с забоем, где велась добыча золота, отдельный лагпункт, чтобы, во-первых, не тратить напрасно время на выматывающую людей дорогу, во-вторых, туда легко будет ссылать всех мешающих нормальной жизни лагеря... Всех неугодных, всех, кто не хочет или не может работать в забое.

Среди лагерного начальства всё чаще попадались люди, изверившиеся в разумности исправительно-трудовой политики ГУЛАГа, поощрявшей совместное содержание уголовников и политических...

Мне казалось, что и Николай Иванович понимал, что, несмотря на отлаженный годами механизм власти, действительный хозяин в лагере не он и не честные работяги, как ему думалось и хотелось, а уголовники... Они хозяева положения!

 

Монаршья власть в лагерях принадлежала "элите" уголовного мира! Матёрым бандитам, ворам-рецидивистам, бытовым преступникам - жуликам, аферистам, взяточникам... Они были истинные хозяева! Они вели себя как волки в овчарне, эти выродки, мразь, отбросы общества.

Идею создания штрафного прииска в Омчагской долине поддержали все. У каждого начальника паразитирующей "шоблы" накопилось достаточно, и каждый мечтал от неё избавиться.

В выбранном месте наспех соорудили бараки, кухню, несколько служебных помещений, вахту... В небо поднялись колокольни сторожевых вышек. Через несколько дней из лагеря приисков имени Будённого, Ворошилова, Гастелло, Тимошенко пригнали этап "новосёлов" - человек четыреста неугодных своему начальству зеков с постельными принадлежностями на спинах, с жалкими личными пожитками в руках.

За ночь зону опутали колючей проволокой, как рождественскую ёлку канителью... На вышки забрались "муэдзины" с автоматами, зашевелились перед вахтой охранники в новеньких полушубках, залаяли собаки...

Для Николая Ивановича существование под боком "Глухаря" оказалось как нельзя кстати. Он сплавлял туда всех блатных, не желавших ни перевоспитываться, ни работать. Он ненавидел их! Выметал из лагеря беспощадно. Пачками гнал под конвоем на "Глухарь".

Настал наконец день, когда и мои десять суток наказания пришли к концу. Конвой вывел всю нашу блатную компанию из карцера и повёл мимо забоев вверх по распадку, по берегу очнувшегося от зимней спячки ключа, к самым его истокам, в сопки... Там, у перевала, ощетинился колючей проволокой на все четыре стороны света мой новый родной дом - штрафной лагерный пункт "Глухарь".

У вахты произошло недоразумение: начальник "Глухаря", неприметной внешности офицер с лейтенантскими погонами, сухощавый, подтянутый, увидев меня, опешил:

- А ты чего здесь?

 

Приняв от конвоира сопроводительные документы, он передал их коменданту. Блатных увели в лагерь. У вахты мы остались вдвоём.

- Ты ко мне, что ли? - Он озадаченно смотрел на меня.

- К вам, гражданин начальник! - Я улыбался, понимая его недоумение.

- Гражданин?.. - Он растерянно оглядел меня... заметил стриженную голову. - Так ты заключённый, что ли?.. Вот это номер... А я за вольняшку тебя принимал!.. Ай-яй-яй-яй-яй!..

Лейтенант Габдракипов Сергей Халилович знал меня. Он часто обращался в РЭКС по всяким транспортным вопросам. Как диспетчер по мере возможности я всегда помогал ему. Мне нравилась его манера вести себя. Держался он со всеми ровно, вежливо.

Взяв на вахте сопроводительный документ, он внимательно прочёл его, озадаченно посмотрел мне в лицо.

- Знаешь, что тут написано о тебе? - Я отрицательно покачал головой. Он зачитал: - "Использовать исключительно на общих подконвойных работах, впредь до особого распоряжения. Старший лейтенант Лебедев". За что он тебя так?..

Я пожал плечами: что сказать ему?.. Мы оба молчали. Бедный Габдракипов!.. Он не знает, как ему вести себя со мной дальше...

- Ну что ж, ладно, - наконец произнёс он, - проходи!.. Что-нибудь придумаем.

Придумал он не сразу.

Поначалу я угодил в забой на общие, гонял тачку... Промывочный сезон только начался - шло первое золото... Бригада, в которую я попал, работала звеньями по три человека. Каждой тройке отмерялся свой участок забоя, своя дневная порция... Двое кайлили оттаявшую породу, загружали лопатами в тачку, третий отгонял гружёную тачку по деревянным трапам, проложенным по подошве забоя, на транспортёрную ленту (единственная механизация в забое). Дальше порода двигалась по ленте к бункерам, высыпалась туда и попадала на наклонную плоскость, застланную дырчатыми железными листами (грохота). Здесь и происходила буторка породы...

 

Сюда же по сплоткам (деревянным желобам) подавалась из ключа в распадке вода, размывая ползущую по грохотам породу. Помогала специальная бригада буторщиков, вооружённых шестами с лопатками на конце, наподобие тех, которыми орудуют крупье на игорных столах в рулетку (только больших размеров). Они беспрерывно толкали ползущую породу навстречу течению воды, способствуя промывке. Золото как более тяжёлое оседало на торцах деревянных колабашек, на верёвочных и матерчатых матах, разостланных под грохотами, всё остальное уходило с водой в отвалы пустой породы.

По окончании смены подача воды уменьшалась, поднимались грохота, из-под них вынимали маты и торцы, золото с них стряхивали на настил, застрявшие частицы окончательно выполаскивали малой водой. После этого вода перекрывалась совсем, золото подметали в совки (как подметают сор с пола), взвешивали... Вечером подводили итог рабочего дня лагеря. Складывался он из трёх взаимозависимых показателей. Количество перелопаченной в забое породы зависело от количества людей, участвующих в этом процессе, и - как результат первых двух показателей - количество килограммов добытого золота.

Начальство строго следило за тем, чтобы в забое работало как можно больше людей.

Ежедневно, после утреннего развода, начальник лагеря в сопровождении коменданта, старосты, нарядчика и врача обходил опустевший лагерь с проверкой. Кроме обслуги, работающей в самой зоне, кроме дневальных в бараке и пяти-шести человек больных, имевших освобождение (больше врачу освобождать не разрешалось, он рисковал сам очутиться в забое), в лагере не должен был оставаться ни один человек. Всех уклонившихся от развода, кого удавалось выловить, сгоняли к вахте, строили по пятёркам в колонну, назначали бригадира и под конвоем отправляли в забой. Таких ежедневно набиралось несколько десятков человек, в основном одних и тех же.

Были среди них всякие: и симулянты, и жулики, и действительно больные, но в большинстве своём это были слабые, полубольные, дистрофичные люди, потерявшие надежду выжить, поставившие на себе крест, плывшие, не сопротивпя-

 

ясь, по течению жизни, вернее... доплывавшие - "лебеди", так их ласково нарекли лагерные остроумцы. На "Глухарь" их ссылали как не нужный никому балласт.

Они безропотно брели к вахте, покорно снося оплеухи и брань старосты или нарядчика, послушно становились в строй в ожидании команды конвоя...

Вот этих-то "гвардейцев" и отдали однажды мне в подчинение, назначив бригадиром над ними.

Всю свою жизнь я избегаю любых начальственных должностей! Отвечать за всех - значит спрашивать с каждого, а это не по мне! Да и что можно было спросить с этих бедолаг, когда пройти пятьсот метров до забоя уже являлось для них подвигом!..

Майское солнышко с каждым днём всё больше и больше давало о себе знать... С тающих бортов беспрерывно сочилась и капала талая вода. По подошве забоя бежали, виляя между камнями, крохотные струйки, соединялись, набирали по пути вниз силу, увеличивались... Ушлые, вездесущие лоточники городили в них ловушки для золота: весенняя распутица превратила забои в сплошное месиво раскисшей глины. Моей бригаде поручено было следить за тем, чтобы паводковые и сточные воды, стекавшие в забой, не мешали работе забойщиков, особенно тех, кто гонял тачки на транспортёр. Выстроив своих "орлов" вдоль забоя в нескольких метрах друг от друга, я вложил в руки каждого инструмент (лом или лопату) и приказал долбить отводную канавку - русло для сточных вод... Вместе со всеми и сам встал в строй...

Некоторое время спустя, взглянув вдоль шеренги, я обнаружил, что те, кого я поставил в строй первыми, не работают, а сидят, обняв инструмент, там, где первоначально я их поставил... Я поднимал первых - садились последние... Я бежал к тем - садились эти!.. И так без конца! Как маятник мотался я вдоль строя, от одних к другим... И смех и грех!.. В конце концов понял, что заставить моих добрых молодцев работать даже Господь Бог не сможет... Плюнул на всё, "наживил" каждого бедолагу - подпёр для прочности под грудки ломом или лопатой, чтобы снова не валялись в мокром забое, а сам выбросил белый флаг, сдался, капитулировал...

 

Тут-то "моя судьба" и напомнила о себе снова: на "Глухаре" появился Николай Иванович.

Он шёл по борту забоя, вдоль шеренги моих "гвардейцев", и с каким-то детским изумлением и обидой старался понять, что происходит перед его глазами. Его сопровождали Габдракипов и ещё несколько чинов приискового начальства...

А зрелище было действительно жутким и смешным одновременно! Вдоль забоя, подпёртые кто ломом, кто лопатой, в "петрушечных" позах огородных пугал застыли в "приветственном почётном карауле" несколько десятков зеков! Вся их "вина" перед начальством заключалась в том, что они оставили своё здоровье в забое раньше, чем кончился срок их заключения.

- Это что за цирк?! Кто придумал? Откуда эти гренадеры, где бригадир?

Я вылез из забоя наверх и предстал пред светлые очи высокого начальства. Начальство сделало вид, что незнакомо со мной.

- Почему люди не работают? - Он мотнул головой в сторону забоя.

- Вы, гражданин начальник, лучше спросите, почему они не стоят на ногах? - вопросом на вопрос, как можно спокойнее, ответил я ему.

- А может, бригадир плох? Может быть, выгнать его следует?

- Может быть! Вы начальство - вам виднее.

По его лицу было видно, что он не забыл ещё нашу первомайскую встречу. Не забыл её и я.

- Марш в забой! И чтобы люди работали. - По тону, каким это было сказано, я понял, что сегодняшним днём моё бригадирство и закончится. Так оно и оказалось... На следующий день я снова гонял тачку.

Моя ссылка на "Глухарь" произошла скорее в результате стечения несчастных для меня обстоятельств, нежели явилась следствием моего поведения. Понимая это, Сергей Ха-

 

пилович упорно игнорировал указания Лебедева держать меня на общих работах в забое и по возможности облегчал мне жизнь, посылая на лёгкие, вспомогательные работы...

Так и на этот раз: стоило Николаю Ивановичу вернуться на прииск имени Тимошенко, и я был переведен на другую работу - дежурным на транспортёре. В мои обязанности входило: утром запустить транспортёрную ленту (включить рубильник), вечером остановить (выключить рубильник). В этой должности я просуществовал ещё около месяца - до очередного визита Лебедева на "Глухарь".

На этот раз он появился вместе с уполномоченным в связи со случаем саморубства.

В бригаду, работавшую неподалёку от меня, в обеденный перерыв принесли хлеб. Раздачей руководил бригадир. Он же и определял, кому какая пайка причитается... Один из его работяг, мелкий вор, "юрок" (татарин), обиделся, посчитал себя обделённым, стал кричать: "Пачиму русский фамилием шиссот грамм, а мой нацменский фамилием читириста грамм, пачиму?"

Не встретив к себе сочувствия в бригаде, психанул: положил руку на трап и трахнул по ней топором - отрубил себе четыре пальца!..

С окровавленной культей его утащили в зону, в санчасть... Кончив обед, бригада ушла работать, а пальцы так и остались на трапе, почти не кровоточащие, отдельно от руки - неправдоподобно огромные...

С саморубами не церемонились. Никаких освобождений от работы не давали. В санчасти останавливали кровь и тут же выгоняли в забой. После смены сажали в карцер. Оперуполномоченный заводил уголовное дело: контрреволюционный саботаж! Минимальный срок - десять лет! Чтобы неповадно было другим.

 

На "Глухаре" появились артисты. Собственно, не артисты, а музыканты - джаз. В каждом горнопромышленном управлении Дальстроя по линии УСВИТЛа существовали эстрадно-театральные культбригады заключённых-артистов (и профессионалов, и любителей), обслуживавшие лагеря патриотиче

 

скими концертами. Цель этих мероприятий обычная - поднять моральный дух заключённых, повысить их трудовой энтузиазм.

"Хлеба и зрелищ!" - требовали граждане Древнего Рима. На этих же принципах строились отношения и нашего начальства со своими "гражданами"... Только заключённые "Глухаря" были скромнее своих римских коллег: они не претендовали на удовлетворение духовных потребностей, им было не до зрелищ, они просили хлеба.

Но Николай Иванович действовал, исходя из собственных возможностей: увеличивать хлебную норму штрафного прииска было не в его власти, зато артистов у него оказалось навалом - целая бригада, любой жанр на любой вкус!.. Вот он и решил поделиться духовной пищей со штрафниками "Глухаря". Они так же, кстати, выполняли план в эти дни, как и все остальные участки прииска.

У нас сделалось традицией за всякого рода несбыточные посулы и обещания материального порядка расплачиваться артистами... Просто и дёшево! Искусство с доставкой на дом, как пиво, - "распивочно и на вынос"...

Когда мы избавимся от привычки дефицит внимания к нуждам людей компенсировать за счёт искусства? Когда кинематограф перестанет расходовать таланты на бессмысленные потуги превратить сложную, горькую быль страны в лакированную, цветную, красивую и пошлую сказку? Когда театры перестанут врать, теряя последних зрителей?.. Когда станут дискуссионными трибунами своего времени?.. Глашатаями истинной культуры? Артисты превратились в работников "средств массовой агитации". Стали разменной монетой! Ими расплачиваются (благо дёшево) за глупость, бесхозяйственность, за посулы и обещания, за беспринципность...

"Духовной пищей" массовой культуры закормили всю страну - от Тихого океана до Балтики... С севера на юг, с востока на запад летят, плывут, едут в поездах, автомобилях, на собачьих и оленьих упряжках, а то и пешедралом ("из Керчи в Вологду") армии "саранчи" - пропагандистов антимузыки, "разбойных" рок-групп, орущих дурными, нерусскими голосами... Собирать контрибуцию с населения спешат гастролёры-одиночки, ансамбли, концерты, "звёзды" на коньках и

 

без них... Театры мод, балет на льду и прочие представители "массовой культуры", так любовно пестуемые работниками ЦК ВЛКСМ.

И всё это пропагандируется и рекламируется по телевидению, по радио. Старается не отстать и кинематограф, создавая время от времени свои "шедевры"... Бедная Россия! Дорого же ей обходятся некомпетентные лидеры...

Николай Иванович был убеждён, что забойщикам будет веселее и легче гонять тачки под бодрые звуки джаза.

Работяги с хмурым вниманием следили за идущими вдоль забоя музыкантами. Облюбовав подходящую каменистую полянку вблизи забоя, они расположились на ней, разобрали инструменты, настроились и, не дожидаясь обеденного перерыва, заиграли...

Чистенькие, одетые в специально сшитые одинаковые костюмчики из американской альпаковой ткани цвета хаки, со свежими умытыми лицами, выбритые, при галстуках... Ну, прямо ангелы в преисподней, не иначе! Их вид, сверкающий на солнце никель инструментов, руслановские "Ва-ле-нки", "Барон фон дер Пшик", в упругих звуках джаза попавший на "русский штык", - всё это не вязалось с угрюмыми, измождёнными, потными лицами забойщиков, в грязном сером тряпье копошившихся в мокрой глине оттаявшей породы под присмотром вооружённого конвоя...

Весь этот балаган с джазом казался издевательством, кощунством, пошлостью... Не меньшей, чем визит какой-нибудь знатной благотворительной особы во фронтовой госпиталь, переполненный безрукими и безногими солдатами...

Танцевальные ритмы весёлого джаза неслись по распадку, смешиваясь с грохотом буторных приборов, с лязгом и скрежетом транспортёрной ленты... "Одессит Мишка", размноженный горным эхом, "не теряя бодрость духа", затихал где-то далеко в сопках, у перевала...

Музыканты в этом представлении не виноваты: они народ подневольный. Но, в отличие от большинства зеков, им повезло - они избежали забоя. Умный за них порадуется, дурак позавидует. В обеденный перерыв меня потребовали к на-

 

чальству. Когда я вошел к нему, начальник, указав на дверь соседней комнаты, сказал:

- Там сидит главный артист, ихний руководитель. Я говорил ему о тебе. Ступай, он ждёт!

Ещё в 1939 году, в пересыльном лагере Владивостока, где формируются этапы на Колыму, говорили, что в Магадане есть театр, в котором вместе с вольнонаёмными артистами работают и заключённые. Правда, с пятьдесят восьмой статьёй туда не брали, не положено. Да и боялись: не дай Бог, ещё используют сцену как трибуну для вражеской пропаганды! Но всё же исключения бывали, и довольно часто.

Оказавшись на Колыме, я много раз обращался в КВЧ МАГЛАГа с просьбой направить работать по специальности, в театр или культбригаду. Ни ответа, ни привета на свои заявления я не получал. Или их уничтожали тут же, никуда не отсылая, или они пропадали где-то в пути, а скорее всего время от времени ими топили печи в самом МАГЛАГе.

И вот сейчас я стою перед дверью, за которой ждёт меня человек, руководитель культбригады, от свидания с которым, может быть, зависит моя дальнейшая судьба!..

Поразительный человек мой доброжелатель: ему бы воспитателем быть в детском доме, а не начальником лагеря! И не просто лагеря, а лагеря штрафного, где содержатся самые что ни есть подонки уголовного мира... Офицер карающих органов?! Большего несоответствия между занимаемой должностью и самим человеком я не встречал, кажется!.. Белая ворона в стае воронья! "Луч солнца в тёмном царстве" колымских лагерей!.. Добросердечный, мягкий... решительно неспособный распоряжаться судьбами других людей, наказывать, командовать, - повезло зекам "Глухаря" с начальником!..

Я вошёл в комнату и поздоровался. В ответ мне протянул руку светлоглазый человек лет сорока и назвал себя. С этой минуты и началось моё знакомство с Константином Александровичем Никаноровым - артистом, режиссёром, хорошим человеком!.. Знакомство, переросшее позже в дружбу, длившуюся все последующие годы заключения на Колыме, ссылки на Таймыре, в Норильске и потом, после нашей реабилитации, вплоть до его смерти в конце пятидесятых годов.

 

Вот как он сам вспоминал наше первое знакомство тогда на прииске: "В этот день, когда джаз вдохновлял ваших забойщиков, ко мне подошёл начальник "Глухаря" и сказал, что в лагере у него находится заключённый, по документам артист, очень просится встретиться и поговорить с ним, уверяет, что снимался в кино в Ленинграде. Он проводил меня в помещение конторы лагеря и попросил подождать...

Когда ты вошёл, я сразу же подумал: "Вот он, настоящий Васька Пепел, передо мной!.." Больше всего меня поразили твои глаза!.. На дублённом от мороза и непогоды, загорелом лице глаза! Сейчас они светились надеждой!.. Лучились пронзительной синью!.. "Нестеровские", мученические, напряжённые и внимательные, отчаянные глаза!..

Чтобы скрыть внезапно подступивший к горлу комок, я стал задавать вопросы, спросил, кто ты, откуда, где учился, работал ли в театре...

Пока ты отвечал, я присматривался к тебе: сухощавое, недокормленное, как у борзой собаки, мускулистое тело... Сильные, натруженные в забое руки, в ссадинах и вечных цыпках... Какой там к чёрту артист - Васька Пепел стоял передо мной, и никто другой! Васька Пепел - вор и бандит!

Мне хотелось послушать тебя, чтобы понять, что ты представляешь собой, что ты умеешь, и я попросил прочесть мне что-нибудь наизусть.

- Стихи или прозу? - спросил ты.

Я подумал и ответил:

- Лучше прозу. - Мне показалось, что стихи в этой атмосфере прозвучат особенно нелепо.

Ты долго молчал, то ли сосредоточившись, то ли вспоминая слова, и без предисловия начал:

- "Ясный зимний полдень... Мороз крепок, трещит, и у Наденьки, которая держит меня под руку, покрываются серебристым инеем кудри на висках и пушок над верхней губой. Мы стоим на высокой горе..."

Я был поражён. Смотрел на тебя и думал: "Как сумел этот похожий на бандита молодой парень, несмотря на годы жестоких испытаний в сталинских тюрьмах и лагерях, и

 

здесь, в этой штрафной "преисподней", сохранить не только жизнь, но и себя как человека, остаться цельным, уберечь своё сердце от чёрствости, не дать ему заржаветь в постоянной борьбе за физическое существование на земле?! Как он сумел сберечь в душе своей и памяти одно из самых изящных и грациозных "стихотворений в прозе" - изысканнейший рассказ Антона Павловича Чехова "Шуточка"...

- "...Опять мы летим в страшную пропасть, опять ревёт ветер и жужжат полозья, и опять при самом сильном и шумном разлёте санок я говорю вполголоса:

- Я люблю вас, Наденька!.."

Опять подступил ком к горлу, и, чтобы не расплакаться и не ввести тем самым в заблуждение относительно причины моей взволнованности (ты мог принять её на счёт своих исполнительских талантов, что было бы неправдой), я остановил тебя, поблагодарил и заверил, что, как только вернусь с бригадой в Усть-Омчуг, непременно доложу о тебе начальству культурно-воспитательного отдела Тенькинских лагерей. Передам твоё желание быть в культбригаде и своё (весьма положительное) о тебе впечатление.

Обед закончился. Звук железяки позвал тебя к вахте, на развод, и ты ушёл...

А я ещё долго не мог прийти в себя после твоего ухода. Я поклялся самому себе сделать всё возможное и невозможное, но во что бы то ни стало вырвать тебя из "Глухаря", пока не поздно! Ведь силы твои не бесконечны. К сожалению, от меня мало что зависело, - решать будет начальство, но тогда я был убеждён, что мне удастся помочь тебе".

 

* * *

 

В лагере обнаружилась крупная недостача хлеба.

Испугавшись ответственности и самосуда заключённых, хлеборез сбежал.

Хватились его только перед обедом, когда дневальные пришли получать пайки для своих бригад. Хлеборезка оказалась запертой на все замки. Самого хозяина нигде в лагере не нашли. Подняли тревогу...

 

С комендантского лагпункта примчался встревоженный Николай Иванович Лебедев. Взломали замки - пусто! Хлеб на сегодня получен не был. Некормленный лагерь бурлил.

Обозлённые, согнанные к вахте работяги отказывались покидать зону, требовали законную пайку.

С крыльца вахты, как с трибуны, Николай Иванович призывал работяг соблюдать порядок, не паниковать... Угрожал, уговаривал потерпеть, обещал, как только поднесут хлеб с пекарни, немедленно отправить его в забой для раздачи.

Пекарня находилась в пяти километрах от "Глухаря" на прииске Тимошенко.

Кое-как ему удалось утихомирить работяг, уговорить построиться. Одну за другой конвой принимал бригады и выводил из лагеря за вахту.

Меня вывели из строя и потребовали к начальнику.

Едва я переступил порог кабинета Габдракипова, "моя судьба", находившийся там, встретил приказом:

- Принять хлеборезку! Будет порядок?

Похоже, настал и мой "звёздный час"! Начальник, кажется, сменил наконец гнев на милость.

По его лицу я понял, что мою кандидатуру они обсудили и утвердили сообща с Габдракиповым.

Как объяснить им, что перспектива стать хлеборезом мне ни с какой стороны не улыбается... Как объяснить им это?

- Спасибо за доверие, гражданин начальник, но через неделю кончается срок моего заключения - я освобождаюсь! - Я ударился в дипломатию.

Действительно, 5 июля 1943 года истекал пятилетний срок, вынесенный мне заочно Особым совещанием. Мне интересно было знать, как отнесётся к этому Лебедев? Но "на челе его высоком не отразилось ничего..." Он, как и я, прекрасно знал, что никакого освобождения не последует, а состоится лишь "спектакль" на тему освобождения. Не последнюю роль сыграет в нём и мой дорогой начальник.

5 июля, на очередное представление комедии под названием: "Накось выкуси!" (автор - Иосиф Сталин, в содружест—

 

ве с Берией Л., Ежовым Н. и др.), разыгрываемой чуть ли не каждый день у письменного стола УРЧ лагеря, буду приглашён и я.

"Моя судьба" попросит меня сесть, неторопливо вытащит из ящика стола важную бумагу с государственным гербом, увенчанным буквами "СССР, СССР, СССР", и зачитает: "Такой-то (имярек), отбыл срок наказания, подлежит освобождению из исправительно-трудовых лагерей, о чём и уведомляется". Под бумагой следуют несколько факсимиле подписей известных всей стране государственных деятелей, олицетворяющих Советскую власть, партию и органы безопасности.

Пока я ставлю подпись под документом и благодарю за освобождение, "моя судьба" вытаскивает другую не менее важную бумагу, с тем же гербом, в виньетке тех же букв "СССР, СССР, СССР", и зачитывает: "Такой-то (имярек) задерживается в исправительно-трудовых лагерях в качестве заключённого до окончания Великой Отечественной войны". Под бумагой следуют подписи тех же государственных мужей, ныне известных всей стране и как государственные преступники.

- Почему вы молчите, гражданин начальник? Вы не верите, что меня освободят? Говорите, не молчите.

Он с иронией посмотрел на меня.

- Твоё освобождение от меня не зависит, ты же знаешь!..

- Я знаю. Но кого назначить хлеборезом - зависит от вас.

- Вот я и назначаю тебя.

- Но я никогда этим делом не занимался и не хочу заниматься. Честно говоря - все хлеборезы жулики!

- Я не спрашиваю тебя, хочешь или нет! Я приказываю.

- Приказываете стать жуликом? Неужели нельзя найти другого кого-нибудь?

- Кого? Не видишь, кто в лагере находится?

- Вижу.

Я посмотрел на Габдракипова, в надежде найти у него понимание.

 

- Влипну я с этим хлебом, гражданин начальник! - упорствовал я. - Не умею я торговать, поверьте... Мало вам одного растратчика, что ли?

- Как только найду подходящего человека - заменю. Но сейчас такого нет!.. - Лебедев перешёл с начальственного тона на простой, человеческий. - Нельзя дальше держать лагерь голодным. Не видишь, что делается? Меня интересует, будет ли порядок?

Он замолчал, как бы раздумывая, стоит ли сказать мне ещё что-то, и, решив, что стоит, неожиданно выпалил:

- Запрос на тебя пришёл из Усть-Омчуга. Так что не советую ссориться со мной, артист!..

- Это серьёзно, гражданин начальник?.. Вы не шутите? Из культбригады, да? - обрадовался я.

- Не шучу. Так что, будет порядок?

Он точно рассчитал, чем можно сломить мое сопротивление.

- Обещаю, что "комбинаций" с хлебом не будет. А будет ли порядок, не знаю, не уверен. В этом деле я младенец, учтите это.

- Ладно, учту. Иди принимай хлеб и торгуй, младенец. Вот так я стал хлеборезом.

Получил место, за которое другие дрались, интриговали и давали взятки... Не меньше, чем теперь дают за место в пивном ларьке или на бензоколонке.

Получил место, позволяющее извлекать при желании личную выгоду, стать чуть ли не самым влиятельным придурком, единоличным распорядителем основного жизненного продукта - хлеба!

Хлеб - валюта! Единственная в условиях штрафного лагеря. Даже золото отошло на второй план.

На "Глухаре" можно было иметь кучу золота в кармане и в то же время оставаться голодным! Его некуда было деть.

 

В обычном лагере работяги ухитрялись передавать золото "вольняшкам". Те сдавали его в золотую кассу по нормальной, установленной государственной цене, а с зеками расплачивались хлебом, продуктами... И тех и других это устраивало. И "вольняшки" зарабатывали, и зеки подкармливались!..

На "Глухаре" вольнонаёмных не было, а нести золото начальству не имело смысла. Никаких дополнительных продуктов штрафному лагерю не полагалось. Как бы хорошо лагерь ни работал, как бы ни перевыполнял план - больше штрафной пайки не получишь!

Возможностей расплатиться за добытое сверх нормы золото у начальника не было. Его личный премиальный фонд был настолько мал, что практического значения не имел. Выходило, что кроме доброго слова ничего у Габдракипова не было. Одним же добрым словом, как известно, сыт не будешь!..

Зато хлеборез в этой ситуации вырастал в могущественного хищника, перед которым лебезили и пресмыкались сотни доведенных до отчаяния зеков.

Объединившись с другими придурками (старостой, нарядчиком, завхозом, поваром), они превращались в стаю хищников.

В союзе с этими вельможными подонками царствовали и несколько отпетых бандитов - "королей" уголовного мира, узурпировавших власть.

Связанная круговой порукой, эта шайка мерзавцев держала в своих руках всех! Не составляло исключение и начальство лагеря - этих приручали взяткой.

Любое сопротивление подавлялось в зародыше. С особенно строптивыми и правдолюбцами расправлялись жестоко, вплоть до убийства, чтобы неповадно было другим. Суд вершили руками "шестёрок" - рядовых жуликов, и за страх и за совесть преданных своим главарям.

С одним из главарей мне довелось познакомиться чуть ли не сразу же после Прибытия на "Глухарь".

 

- Тебя хочет видеть дядя Паша! - сказал мне один из блатных, с которым я сидел в карцере.

- Зачем я ему понадобился?

- Он сам тебе скажет. Пошли.

Не пойти было нельзя. Ослушников дядя Паша не любил и строго наказывал.

О дяде Паше - "крёстном отце" блатного мира Омчагских лагерей - ходили легенды. Я слышал о нём ещё на транзитке во Владивостоке, в ожидании этапа на Колыму... Оказывается, и до него добрался Лебедев, и его упёк на штрафной "Глухарь"!.. Ну и молодец Николай Иванович!

В бараке, куда мы пришли, жили придурки и прочие привилегированные зеки, не занятые на грязных физических работах в забое... Здесь было тихо, чисто. Сюда редко заглядывало начальство.

Тут, в самом дальнем углу, и располагался упырь дядя Паша.

Тихий, чахоточного вида "пахан" лет пятидесяти пяти мирно сидел на одеялах, разостланных на нарах, и потягивал из алюминиевой кружки "чифирок". За его спиной знакомая компания блатных, недавно вместе со мной отбывавшая десять суток карцера, резалась в карты, в "коротенькую"...

Вот, значит, какой он, знаменитый "дядя Паша"!.. Вор "в законе", один из немногих, оставшихся ещё в живых на Колыме "королей". Верховный судья и прокурор всех блатных, "качавших права" друг с другом...

Я поздоровался.

Дядя Паша зацепился за меня колючим, как репей, взглядом. Далеко запрятанные за лохматыми короткими бровями острые глазки изучали меня.

- Доброго здоровьичка, милок!.. Доброго здоровьичка... Присаживайся. - Он приветливо закивал головой, не спуская с меня нацеленных глаз.

Я примостился на краешке соседних нар рядом с ним.

- Слышал, что ты артист, милок, да?

 

Я утвердительно кивнул головой, не понимая, к чему он клонит.

- Мы тоже артисты! - Дядя Паша улыбнулся, обнажив частокол нержавеющих зубов. - Артисты-рецидивисты!

Блатные засмеялись. Он поставил в сторону кружку, вытащил из-под матраца четвертушку бумаги, развернул её, спросил:

- Рисовать можешь?

- Честно сказать - совсем не умею.

- Честно, милок, только честно и никак иначе - нечестных не люблю!.. Врать будешь начальнику, понял меня?

От его тихого, елейного тона стало не по себе, по спине побежали мурашки...

- Вы всё вокруг да около, дядя Паша. Говорите, зачем вызвали? - сказал я.

- "Не спеши в Лепеши, в Сандырях ночевать будешь!" - дядя Паша любил, видно, присказки. - Дай сперва наглядеться на тебя, милок... Должен же я понять, с кем имею дело? Значит, говоришь, в гараже РЭКСа диспетчером работал?

- Да.

- Так, ладно, милок... - Дядя Паша положил на одеяло листок бумаги, тщательно разгладил его и сказал: - Смотри сюда. Узнаёшь?

На бумаге карандашом был набросан какой-то план. Прямоугольники, квадраты, помеченные разными буквами и цифрами, обозначали какие-то строения, что ли?.. Какие-то линии.

- Что это, не понимаю?

- План РЭКСа, где ты работал. Не так что-нибудь?

Я внимательно вгляделся в бумагу.

- Всё не так! - сказал я.

- Да? Обожди-ка...

 

Дядя Паша полез в изголовье, достал чистую бумагу. Завернул угол матраца, расстелил бумагу на нарах, дал мне в руки карандаш и приказал:

- Рисуй по-своему. Только честно, милок, как есть, понял?

- Чего рисовать-то?

- Всё! Укажи, где контора, где магазин, склад, гараж, где "хавира" завхоза... Рисуй, я подскажу.

Я подчинился. Ничего другого мне и не оставалось. Шутить с дядей Пашей в этих обстоятельствах не следовало. Тем более что смысл происходящего постепенно становился ясен.

Пока я чертил, он внимательно наблюдал, вникал в каждую мелочь, задавал вопросы, требовал подробностей...

Когда я закончил, дядя Паша похвалил меня:

- А говорил, не умеешь рисовать?! Всё получилось в лучшем виде... Налейте артисту чифирку, что ли! - он повернулся к блатным. - Ещё несколько вопросов, милок!

Мне передали кружку с чифиром. Дядя Паша продолжал:

- Ты магазинщика знаешь?

- Да.

- А завхоза?

- И завхоза знаю.

- Перерыв на обед в магазине бывает?

- А как же!

- Каждый день?

- Да. С часу до двух.

- Магазинщик обедает у себя?

- Нет. У завхоза.

- Всегда?

- Всегда.

- Магазин в это время закрыт?

 

-Да.

- Долго они обедают?

- Не меньше часу, а то и больше. Они ведь поддают за обедом. Магазинщик после обеда почти всегда весёленький...

- Так. Ладно, милок, всё. Спасибо. Канай в барак. Спи.

Неделю спустя на "Глухаре" стало известно, что в РЭКСе во время обеденного перерыва был начисто ограблен магазин.

А ещё через пару дней, после вечерней поверки, ко мне подошёл незнакомый зек, сунул в руки небольшой узелок и сказал:

- От дяди Паши.

В узелке лежали несколько больших кусков колотого сахара. Моя доля!

Как говорится, первый блин комом! Не пробыв в должности хлебореза и недели, я понял, что взялся не за своё дело. В первые же сутки я оставил без законной пайки человек пятнадцать, в том числе и себя... Проторговался начисто.

Слава Богу, недостачу начальство простило. Списало за счёт моей неопытности. Начальник лагеря вынужден был пожертвовать свой личный премиальный фонд. Спасибо, конечно, что поняли, вошли в положение, но дальше-то как? Тем более та же картина повторилась в последующие дни. Я был в панике.

Срочно надо было предпринимать что-то... Но что?

Перво-наперво я проверил всю цепочку, начиная с получения хлеба в пекарне и кончая выдачей хлеба в виде взвешенной пайки из хлеборезки лагеря.

Оказалось, что потери начинались уже в самой пекарне, где хлеб, как правило, взвешивался и отпускался горячим (пекарня не справлялась с выпечкой). Остывая, он, естественно, терял вес.

 

Учитывать это никто не хотел, и меньше всего сам заведующий пекарней - широкомордый деляга, получивший срок за какие-то спекулятивные махинации на воле.

Я пытался заговорить с ним о своей проблеме с хлебом, но он не стал меня даже слушать. По-моему, он поставил целью изжить меня вовсе. Чем-то я не устраивал его с первого появления в этой должности. Видимо, я не подходил под его мерку представлений о "настоящем" хлеборезе, с которым можно иметь дело. Поэтому о нужном мне позарез хлебе разговаривать с ним было бесполезно. Впору было следить за ним, чтобы не обвесил...

Хлеб воровали на пекарне. Воровали в пути, те, кто нёс его в мешках в лагерь. Воровали оба моих помощника в хлеборезке, пока разделывали на пайки...

Отчаянные воровали прямо из-под ножа. Улучив момент, хватали хлеб через раздаточное окно прямо с весов, рискуя. Сгоряча я мог хватануть ножом, отрубить руку. Отнять уворованную пайку никогда не удавалось, я всегда опаздывал. За время, пока я выскакивал из хлеборезки и догонял укравшего, он ухитрялся проглотить пайку не разжёвывая. Никакие угрозы, никакие уговоры не действовали. Голодный человек способен на всё.

Я кричу: "Руку отрублю!" Мне на это отвечают: - "Ну и х... с ней, с рукой!.. Я есть хочу!.."

Так было до меня, и так будет после меня! Так будет всегда, пока существует штрафной лагерь "Глухарь", где волки и овцы согнаны в один общий загон, где царствует произвол, где торжествует беззаконие и подлость!

Хлеборезку много раз пытались взломать... Сворачивали замки, подпиливали, подкапывали... Устраивали на меня покушения, чтобы завладеть ключами. Без двух ножей за голенищами сапог я не рисковал ходить даже в уборную, боясь неожиданного нападения.

Но не будь всего этого, ничего не изменилось бы... Хлеба не хватало!

А то дополнительное количество хлеба, полагающееся на "усушку и утруску", и наполовину не покрывало практических

 

его потерь при транспортировке, расфасовке и прочих непредвиденных, но обязательных тратах.

И если даже хлеборез - человек честный (что маловероятно), не обманывает, не ловчит, не обвешивает полуголодных работяг, прилепляя "грузики" под чашку весов, как это практикует большинство, - хлеба не хватит! Дебет с кредитом не сойдётся. Нужда в дополнительном хлебе останется.

Недавно мне довелось познакомиться с неким документом, из которого явствует, что современный лагерный хлеборез не только не озабочен хронической нехваткой хлеба, а, наоборот, чуть ли не ежедневно десятками килограммов сдаёт начальству лишний, сэкономленный. И вместо того, чтобы судить за эти "художества", его же ещё и представляют к условно-досрочному освобождению! Как инициатора движения: "Хлеба к обеду в меру бери, хлеб - драгоценность, его береги".

Вот этот документ:

"Сообщаю вам, что гражданин Н.Н. находится в учреждении №... под г. Ярославлем.

С первых же дней заключения показал себя человеком, осознающим свою вину и благотворно действующим на окружающих его заключённых.

Является руководителем группы политинформаторов. Его сообщения всегда содержательны и интересны.

Гр-н Н.Н. - непременный участник всех концертов самодеятельности в качестве чтеца-конферансье.

На своей основной работе - хлебореза в столовой - явился инициатором движения: "Хлеба к обеду в меру бери, хлеб - драгоценность, его береги". За последний год сэкономлено ... кг хлеба.

Характеристика нужна для условно-досрочного освобождения.

Нач. учрежд. №... (подпись)".

Бумага эта была прислана в адрес месткома театра. В ней предлагалось присоединиться к характеристике, данной Учреждением №... человеку, до заключения работавшему в

 

театре администратором и осуждённому за преступные махинации с антиквариатом и валютой.

Наличие прорезавшихся талантов "политинформатора" и "чтеца-конферансье", обнаруженных лагерным начальством в этом человеке, явилось для меня настолько удивительным и неправдоподобным, что не позволило с достаточной серьёзностью и доверием отнестись к остальным положениям этого канцелярского творения и подписаться под характеристикой.

А уж пункт: хлеборез "явился инициатором движения..." - и вовсе из области шедевров последней страницы "Литературной газеты".

Конечно, времена изменились к лучшему, и лагеря уже, наверное, не те, что сорок лет назад, дай-то Бог!.. Но вот формализм, щедрость и доброта начальства на характеристики, пахнущие откровенной "липой", никуда, видно, не делись, цветут по-прежнему.

Мой знакомый хлеборез из "политинформаторов", не отсидев положенного срока, с помощью друзей и добренького на характеристики лагерного начальства, условно-досрочно освобождён, по-прежнему живёт в Москве и благополучно администрирует в одном из областных театров. Не будет ничего удивительного, если скоро снова окажется в академическом театре, - с такой характеристикой впору в партии восстанавливаться.

Не знаю, удалось ли бы мне избежать участи большинства хлеборезов - встать на путь обмана, заделаться в конце концов жуликом, - если бы не случайность... Счастливый случай, давший возможность иметь лишний хлеб и тем самым сдержать данную себе клятву никого ни на грамм не обвешивать.

В хлебе под верхней коркой обнаружилась крыса... Распластанная по всей буханке, запеченная крыса, размером с сиамскую кошку.

Радости моей не было предела. Ура!.. О такой удаче я и не мечтал... Выход найден!

Перво-наперво, в присутствии Габдракипова и коменданта, был составлен соответствующий акт, после чего, запихнув буханку с "кошкой" в мешок, я помчался на пекарню.

 

Мордатый был в своём закутке на пекарне один. Я вытащил из мешка буханку, сунул ему под нос и приподнял верхнюю корку...

- Смотри сюда, падла! - сказал я ему. - Этот "пушной зверь" продаётся. Условия божеские: двадцать килограмм хлеба ежедневно, в течение месяца. Понял?.. Если устраивает - забирай "зверя", он твой! Если нет - несу эту "кулебяку" Лебедеву! Он с тебя, сука, шкуру сдерёт. Ну?.. Решай! Быстро!

В течение нескольких минут "сиамская крыса" была продана. Мордатый даже не торговался. Он понимал, чем это грозит ему, окажись крыса у Лебедева.

Ситуация с хлебом рассосалась, по крайней мере, на целый месяц.

Для страховки на гвозде в хлеборезке висел акт - на случай возможного вероломства со стороны Мордатого.

На этот же гвоздь, наряду с разными документами, я накалывал для отчёта и письменные распоряжения самого Габдракипова о выдаче дополнительного хлеба тому или иному зеку.

Формулировал он свои указания весьма странно: "Товарищ Жжёнов, прошу, если можешь, отпусти бригадиру такому-то столько-то кг хлеба. Сегодня его бригада хорошо работала. Габдракипов".

И сколько бы я ни просил его писать свои записки иначе, без компрометирующих его самого слов "товарищ", "прошу", "если можешь", - писать в приказной форме, как обычно и поступает начальство, давая письменное распоряжение заключённому, Габдракипов меня не слушал.

- В приказном порядке я могу распоряжаться своим фондом, - говорил он, - А распоряжаться хлебом, который мне не принадлежит, я не имею права. Поэтому не приказываю, а прошу.

На случай внезапной проверки, из осторожности, я уничтожил следы его деликатности.

 

Не знаю, чем бы закончилась в конце концов моя ссылка на "Глухарь", не заболей я желтухой... Как говорится, "не было бы счастья - да несчастье помогло!".

Желтуха - болезнь заразная. Необходимо было срочно принимать меры.

Я держался на ногах из последних сил, не рискуя оставить хлеборезку без присмотра. Ходил злой, с температурой и головной болью. Жёлтый, как тухлое яйцо... Габдракипов позвонил Лебедеву.

Когда тот явился, я пришёл в контору, где оба они находились, вытащил из-за голенищ ножи, с которыми в последнее время не расставался ни на минуту, достал ключи от хлеборезки, выложил всё это на стол и сказал:

- Гражданин начальник! Забирайте своих солдатиков, больше в эту игру я не играю!.. Что хотите делайте со мной, сажайте в карцер, заводите новое дело, отправляйте в забой... Куда хотите, но хлеборезом не буду!.. Не могу больше, хватит!.. Не умею!.. Не хочу быть жуликом.

"Моя судьба" мрачно и раздумчиво молчал. Молчал Габдракипов. Молчал и я, понимая, что сейчас решается моя судьба, а может быть, и вся жизнь...

Нарушил молчание Лебедев:

- До прииска Тимошенко дойти сможешь?

- Попробую... Под гору ведь!

- Тогда марш в барак и собирайся. Через час жду на вахте.

Наконец-то! Прощай, "Глухарь" - век бы мне тебя больше не видеть!.. Прощайте и Вы, Сергей Халилович Габдракипов - уважаемый человек! Спасибо Вам за всё, что Вы сделали для меня! Спасибо за Вашу доброту и человеческую порядочность.

Несколько дней я провалялся и санитарном изоляторе лагеря на прииске Тимошенко. Когда болезнь отступила и мне стало полегче, Николай Иванович вызвал конвоира, вручил ему моё личное дело и с попутной машиной отправил меня в Усть-Омчуг - в артисты! Одарив на прощание пачкой махорки.

 

* * *

Константина Александровича Никанорова уже не было в культбригаде, его отозвали в Магадан, в театр.

Я огорчился: все-таки легче начинать новую жизнь, когда рядом находится доброжелательный к тебе человек...

Страшновато мне было еще и потому, что тенькинская культбригада, куда меня с "почетом" доставили, являлась первой эстрадной труппой, с которой начиналась моя сценическая жизнь. Никакого опыта работы в театре или на эстраде у меня не было.

Правда, в 1938 году я сделал попытку поступить в театр -показывался Леониду Федоровичу Макарьеву в Ленинградском театре юного зрителя и был принят (читал "Шуточку"), но судьба тогда распорядилась иначе: через несколько месяцев, еще не начав работать в театре, я был арестован.

И вот снова чеховская "Шуточка" вмешалась в мою жизнь...

Комендантский лагпункт, куда меня привезли, чистенький, ухоженный, напоминал летний лагерь воинской части, с выбеленными известью стенами бараков...

От центра (места поверок и разводов) к баракам разбегались, наподобие солнечных лучей, утрамбованные щебёнкой аккуратные дорожки, ограниченные с боков пунктиром прикопанного, крашенного под кирпич камня.

В бараке, где жили артисты, чисто, просторно, нары одноэтажные... Бачок с кипячёной водой и кружкой, половички на полу, простыни... И это после "Глухаря" - невероятно!.. Такое чувство, будто попал в рай!

Память вернула в прошлое. Высветила воспоминания.

Камера на Шпалерке... Утро. Нас - двое. Мой сокамерник сидит на откидном металлическом стульчике, вделанном в стенку. Сидит спиной к "глазку" (это не полагается). Перед ним на столике раскрытая книга - благодарность его следователя за "хорошее", послушное поведение на допросах (вместо чечевичной похлёбки)... В камере холодно - зима. Ноги моего сокамерника укрыты одеялом. Я, как всегда, хо-

 

жу... Пять шагов от окна к двери, пять шагов назад - от двери к окну. Привычка, укоренившаяся во мне навсегда. Мы разговариваем. Тема в общем-то одна: что делать?..

Он мучается. Его следователь, убедившись, что подследственный патологически боится физической боли, на каждом допросе требует жертв... Требует называть фамилии новых и новых "сообщников" его контрреволюционной деятельности. Очевидно, следствие сочиняло очередную версию группового преступления по статье 58, через пункт 11

После каждого возвращения с допроса, мучимый совестью от того, что опять не устоял перед угрозой быть избитым и опять, в который уже раз, смалодушествовал и подарил следователю очередную порцию фамилий ни в чём не виновных людей, большинство из которых по его вине завтра же окажется в тюрьме, - он страдал и мучился...

Проклинал собственное слабоволие, трусость... Давал пустые зароки впредь быть твёрдым на допросах, искал у меня сочувствия и понимания, плакал, жаловался... У всех, кого только что предал, просил прощения и без конца причитал: "Что делать, что делать?"

Тяжело было видеть всё это!

Как-то я сказал, что быть ему судьёй не хочу, не имею права, я и сам вёл себя на следствии по-разному - и бунтовал, и впадал в отчаяние, всякое было... Но всегда это касалось только меня, моей жизни и ничьей больше!.. Его поведение вне моего понимания, поэтому рассчитывать на моё сочувствие не следует. В подобных ситуациях люди на его месте задумываются, стоит ли жить на свете, имея на душе такой великий грех!.. Его никогда и ничем не отмоешь.

Вчера его опять вызывали. Привели с допроса поздно ночью.

Утром, после подъёма, подняв койки к стенам (днём сидеть и лежать запрещено) и получив через форточку двери по кружке кипятку с пайкой хлеба и порцией сахара, мы позавтракали и занялись каждый своим обычным делом: он устроился у столика с книгой, я отправился в свой маятниковый поход по камере...

 

Поначалу говорили о чём-то, но постепенно разговор иссяк, он замолчал, склонившись над книгой, видно, задремал.

Я продолжал мерить шагами камеру, занимаясь сочинительством: придумывал рифмы к именам наших высоких истязателей: "Прочёл на двери я - Лаврентий Палыч Берия!"...

Это был период консервации - несколько месяцев меня не вызывали на допросы. Нервы были натянуты до предела, как струны, могли вот-вот лопнуть! В эти именно моменты предельного напряжения и возникла острая потребность стихотворства...

Из задумчивости вывел резкий, нетерпеливый стук ключа об дверь - надзиратель должен видеть всё, что делает заключённый! "Запрещается спать с укрытой одеялом головой! Запрещается прислоняться к стене! Запрещается находиться спиной к "глазку".

Стук не прекращался. Продолжая ходить, я сказал:

- Повернитесь!.. Он же не отстанет.

Мой сокамерник не реагировал. "Цирик" стучал всё настойчивее.

- Да проснитесь вы, наконец! - Я взял его за плечо и потряс.

Под моей рукой он как-то странно осел, сполз со стульчика и рухнул на пол... У его ног, по цементному полу, растекалась лужа крови!.. И он от пояса до башмаков, и одеяло были густо пропитаны кровью...

В камеру ворвались надзиратель, корпусной... Пришёл врач.

С пола подобрали остро заточенную пряжку от брюк, по недосмотру оставшуюся при нём. Ею он и вскрыл себе в паху вены. А чтобы не обнаружили раньше времени и не помешали самоубийству, он проделал это, укрыв ноги одеялом.

Его унесли. Унесли и немногие принадлежавшие ему вещи, в том числе и книгу. Она называлась "Повести покойного Ивана Петровича Белкина".

Меня заставили замыть кровь на полу. Жизнь продолжалась...

 

Находиться дальше в этой камере стало невмоготу, сдали нервы, я попросил корпусного перевести меня. К моему удивлению, просьбу удовлетворили.

Меня перевели куда-то вниз, в сырую полутёмную камеру, где двадцать четыре часа в сутки в зарешеченном оконце тускло брезжил электрический свет, а в углу пугал по ночам всегда мокрый канализационный стояк...

Однажды я проснулся от ощущения, что кто-то на меня смотрит. Открыв глаза, я увидел в нескольких сантиметрах от лица морду огромной крысы! Она сидела у меня на груди, на одеяле, и пристально смотрела мне в глаза...

С криком ужаса я поддал крысу вместе с одеялом кверху! Стукнувшись о потолок камеры, она плюхнулась на цемент пола и не торопясь пошла к унитазу, оглядываясь на меня и угрожающе-презрительно "тс-тс-тс-сыкая"... Взобравшись на унитаз, крыса в последний раз оскалилась в мою сторону и исчезла.

После этой ночи я снова запросился в другую камеру. Мне отказали. Сочли повторную просьбу то ли за блажь с моей стороны, то ли за непонятный злой умысел.

Я потребовал врача. Мне отказали. Тогда я, что называется, психанул: отодрал крышку унитаза и погнул с её помощью всё, что можно было погнуть в камере, включая водопроводные трубы. Я заявил: "Если в течение суток не позовут врача, я разобью себе голову о стену! И мне наплевать, устраивает это их или нет!"

Мой вид, очевидно, произвёл впечатление на корпусного - врача ко мне привели в тот же день.

Врач тщательно и со знанием дела, как мне показалось, осмотрел меня. Искрестил мне грудь чем-то металлическим, стукал по суставам молоточком, заглядывал в глаза, расспрашивал. В результате на следующий день я переведен был в... общую камеру! К людям! Там находилось сто с лишним человек! Я встретил знакомых и по тюрьме, и по воле - там была жизнь! Радость моя не знала границ, будто я не из камеры в камеру переведен, а чудом очутился в репинской "Запорожской Сечи".

 

...Похожее чувство я испытывал и сейчас, пожимая руки и знакомясь со своими новыми товарищами по культбригаде.

Всего нас собрали вместе из разных лагерей Тенькинского управления человек двадцать. Основное ядро бригады составлял джаз-оркестр, имевший двух классных певцов-исполнителей.

Лирический тенор - Тит Епифанович Яковлев, исполнитель русских народных песен! Профессиональный оперный артист, завезенный на Колыму чуть ли не прямо с гастролей Большого театра в Париже. Баритон Саша Грызлов, по кличке "Часики" - кумир колымских женщин! Саша Часики - профессиональный жулик, "честный вор", имевший в своём репертуаре джазовые песни исключительно лирического, любовного жанра, единственно допустимого воровской цензурой к исполнению со сцены (без элементов конъюнктуры или агитации в пользу Советской власти).

Из жулья была и пара танцоров, "бацавших" лихо цыганские танцы...

Оригинальный жанр представлял иллюзионист Дима Волков - мой земляк, с мягкими, вкрадчивыми манерами джентльмена из мелодраматического заграничного фильма. Фанатик жанра, до сих пор удивляющий различными фокусами публику сочинских курортов!

После отъезда Никанорова привезли меня в компанию к двум уже имевшимся в бригаде актёрам пополнить раздел драматических артистов. Все вместе мы и разыгрывали одноактные патриотические пьески и скетчи из эстрадных сборников.

За неимением женщин (тогда в культбригаду их ещё не допускали) все женские роли, если они встречались, играли сами - как в японском театре "Кабуки"... Те из нас, кто был помоложе и смазливее. К ним принадлежал и наш новый руководитель - Гриша Маевский, недавно появившийся в бригаде из больницы Усть-Омчуга... Его сняли с этапа, проходившего через Усть-Омчуг, с острым приступом какой-то болезни. В больнице он провалялся три с лишним месяца и по выздоровлении оставлен был в культбригаде, актёром,

 

Сразу после отъезда Никанорова в Магадан культурно-воспитательный отдел управления утвердил Гришу в качестве руководителя культбригады.

Таким образом он стал совмещать обязанности актёра, режиссёра и администратора. Ему это нравилось... Ладить с начальством он умел, да и оно с ним считалось. В КВО к нему явно благоволили.

С нами он держался просто, не выпендривался, не строил из себя начальство. Иногда, правда, чувствовалась некоторая интонация превосходства, пижонство, свойственное молодым столичным актёрам. Он и был москвичом.

В 1940 году завербовался на три года на Колыму, в магаданский театр.

Причины, по которым люди добровольно меняли Москву на Магадан, были разные...

Молодых влекла романтика окраинных рубежей Родины - комсомол призывал осваивать Сибирь и Дальний Восток...

Многие ехали на Колыму за "длинным рублём", подзаработать.

Были и такие, кто сам предпочитал сменить на время Москву на Магадан, будучи не в ладах с Уголовным кодексом (таких примеров было полно).

Кое-кто выбирал "северо-восточный маршрут" заранее из осторожности: как-никак с Запада всё сильнее и сильнее пахло "жареным" - уже громыхнуло в Финляндии! Большая война, подобно грозе, неотвратимо накатывалась...

Так или иначе, летом 1940 года коренной москвич Гриша Маевский, только что окончивший театральный институт (ГИТИС), появился в заполярном театре Магадана.

Сам по себе его поступок был нормальным и объяснимым.

Многие молодые актёры по окончании студий уезжали в провинциальные театры - из желания больше играть, приобретать опыт, нарабатывать репертуар...

Плюс ко всему, служба в заполярном театре давала право на северную надбавку к зарплате и сохраняла за актёром

 

жилплощадь в Москве на всё договорное время работы в Заполярье. С этой стороны поступок его никакого недоумения не вызывал.

Смущало другое: сам Гриша мало был похож на человека, нуждающегося в колымских заработках, как, впрочем, и на идеалиста или романтика, без колебаний расставшегося с соблазнами столицы во имя подвижничества и чистой, бескорыстной любви к театру.

Наш интерес к нему подогревался ещё и тем, что срок-то он схлопотал, будучи уже на Колыме, в театре! И срок приличный - червонец (10 лет)! По самой паршивой статье - 58.14 (контрреволюционный саботаж).

Надо быть семи пядей во лбу, чтобы с такой визитной карточкой не только попасть в культбригаду, но и утвердиться в должности бригадира-руководителя! Конечно, мы были заинтригованы.

Сам Гриша на эти темы никогда не заговаривал, а когда его спрашивали, отвечал иронически, в зависимости от ситуации и компании.

Иногда говорил: жажда приключений позвала его в необжитые суровые края...

Иногда говорил обратное: никакая не романтика, просто поехал заработать побольше денег...

В обоих случаях нельзя было понять: говорит он всерьёз или шутит?

Так что истинную причину, приведшую его на Колыму, никто толком и не знал.

Честно говоря, в лагерях и не принято лезть в душу человеку вопреки его желанию. Это личное дело человека. Раз он молчит, значит, так и надо. Захочет рассказать - расскажет сам!

Своей экипировкой Гриша выгодно отличался от нас и был, кажется, единственным из всех, похожим на артиста. У него, вплоть до нижнего белья, сохранились ещё свои вольные тряпки, переданные в культбригаду его друзьями из Магадана, между тем как мы, зеки довоенного "материкового"

 

набора, давно щеголяли исключительно в фирменной гулаговской продукции...

На концертах (в лагерях и вольных посёлках) он выступал в своём модном костюме цвета асфальта в светлую полоску, кокетливо сидевшем на нём, что лишний раз привлекало к нему внимание публики (особенно женщин) и как бы ещё сильнее подчёркивало исключительность его положения среди нас. В довершение ко всему Гриша был красив как Саша Ширвиндт (в молодости)!

Год своей жизни в культбригаде вспоминаю как санаторный курорт по сравнению с "Глухарём".

Правда, за это время дважды отдавал Богу душу - болел дизентерией и воспалением лимфатических путей ноги...

В обоих случаях спасибо "врагу народа" доктору Пышкину - дорогому земляку, врачу Ленинградской Военно-медицинской академии, вытащившему меня чуть ли не с того света.

Наш допотопный, из ничего сочинённый лагерными умельцами безродный автобус, на удивление всем переживший всех своих именитых фирменных коллег, продолжал ползать "по долинам и по взгорьям" обширного Тенькинского управления, хотя и терял на каждом подъёме свои последние лошадиные силы... Подталкиваемый нами, чихая и кашляя, он мужественно преодолевал крутые, занесенные снегом вершины сопок и наледи рек - Теньки, Дусканьи, Минькобы и других, в долинах которых располагались бесчисленные лагеря - адреса наших выступлений.

Во всей Теньке был один-единственный пункт, куда наш ветеран бежал, забыв свои старческие болезни, весело, не нуждаясь в подталкивании на перевале, это - горно-обогатительная фабрика "Вакханка" - единственный женский лагерь на Теньке! Эпицентр всех наших желаний!

"Вакханка" - место, где мужчины и женщины, увядшие и поглупевшие друг без друга за годы вынужденного воздержания, с удовольствием возвращались к радости бытия, лихорадочно, презрев все условности, вспоминали забытый ими ритуал продолжения рода человеческого.

 

С сотворения мира живая Природа ежегодно празднует время любви, время брачных игр.

С нашим приездом наступала пора брачных игр и на "Вакханке". И никакие угрозы начальства, никакие охранные  меры оказывались в эти дни не в силах оторвать мужчину от женщины... Помешать торжествующей вакханалии любви!

В культбригаде я прижился довольно быстро. Играл в концертах, в скетчах, читал стихи Константина Симонова и других поэтов и даже танцевал "Яблочко" в номере ритмичного танца. Разве что не пел, и то по причине полного отсутствия таланта в этой области.

Конферировал Гриша Маевский, как самый представительный из нас и самый импозантный.

Гвоздь программы - оркестр! Половина музыкантов в нём - профессионалы с консерваторским образованием.

Оформлял наши программы художник Эрнст Эдуардович Валентинов. Слава Богу, жив-здоров и по сие время! Работает в Театре русской драмы в Киеве. В 1975 году мы свиделись с ним снова в Москве.

Польза от нас, от нашей культурной и патриотической деятельности, была несомненная. Каждый наш приезд хоть на короткое время, но скрашивал безрадостную лагерную жизнь, отвлекал от горькой, серой повседневности, вселял в людей надежду на близкую победу в войне, а вместе с победой и надежду на счастливые перемены в собственных судьбах. Поэтому везде, куда бы мы ни приезжали, нам были рады, нас принимали как добрых вестников надежды. Мы помогали людям не падать духом, помогали терпеть!

На прииске "Пионер", куда мы приехали с концертом, ждали магаданское начальство. Как и всегда в таких случаях, местные власти срочно наводили глянец - заранее старались предусмотреть и ликвидировать в своём хозяйстве всё то, что может вызвать неудовольствие или гнев высокого начальства.

Из лагеря в этот день повыгоняли в забой всех, кого можно и нельзя, вплоть до придурков. Не пощадили и нас - артистов, готовящихся к вечернему выступлению.

 

- С утра пусть поработают в забое, разомнутся хорошенько, а уж вечером и поиграют - ничего с ними не сделается! - распорядился начальник лагеря. - В зоне, кроме дневальных, никого не должно быть!

На разводе нас организовали в бригаду, и мы, под предводительством Гриши Маевского и под добродушное улюлюканье работяг лагеря, прошествовали в забой. Там нас определили на подсобные работы.

Начальник Дальстроя, Герой Социалистического труда, генерал Никишов Иван Фёдорович появился где-то в середине дня.

В окружении огромной свиты начальства всех рангов полновластный хозяин Колымы неспешным шагом обходил забои. Небольшого роста, плотный, с непроницаемой миной на квадратном мужичьем лице, он молча выслушивал пояснения шустрившего рядом с ним начальника прииска. Тот говорил о чём-то, оживлённо жестикулируя.

Тут-то ребята и подначили меня: "Слушай, Жорка! Когда ещё тебе представится такая счастливая возможность?.. Ты же пересиживаешь свой срок, пользуйся случаем!.. Подойди к нему и попроси освободить тебя! Такое право у него есть. Бывали случаи, он освобождал самолично - тут же!.." - "Да пошёл он со своим правом!.. Это право не для меня, я для него шпион!" - сопротивлялся я. "А чем ты рискуешь, дурак?! Ну, откажет... И что с этого?.. А вдруг угадаешь ему под настроение?.. Иди! Иди... Не ломайся!.."

Уговорили. Уж очень мне хотелось освободиться! Я выбрался из забоя и встал на пути Никишова.

- Разрешите обратиться, гражданин начальник Дальстроя! - я дрожал перед ним как кролик перед удавом.

- Ну, слушаю.

- Я - Жжёнов Г.С., 1915 года рождения. Русский. Репрессирован заочно Особым совещанием. Срок - 5 лет. Невиновен. С 5 июля 1943 года пересиживаю срок... Сколько же можно?! Просьба - освободите, пожалуйста!

- Где работаешь? - спросил он.

 

Мне бы, болвану, ответить, что в забое, а я, по своему дурацкому прямодушию, глотая от волнения слезы, промямлил:

- В культбригаде.

Угрюмо глянув на меня, он отрубил:

- Ничего. Ещё годик-другой поработаешь.

И, отстранив рукой с дороги, пошёл дальше.

Пройдя несколько шагов, остановился, повернулся ко мне и спросил:

- А кто у вас бригадир?

Мы стали звать Гришку. К нашему удивлению, тот повёл себя странно: вместо того чтобы сразу откликнуться и подойти, сделал вид, что не слышит, нахлобучил чуть ли не по самые глаза шапку, поднял воротник рубашки и норовил смыться ото всех в дальний угол забоя.

Думая, что вопрос Никишова может как-то изменить мою судьбу к лучшему, ребята чуть ли не силой извлекли Гришу из забоя и представили пред светлые очи начальства.

Никишов, вытаращив глаза, уставился на Гришу Маевского. Лицо его побагровело. Никто ничего не понимал.

- Вы?! - только и смог он произнести.

Потом повернулся к свите, разыскал глазами Лебедева ("мою судьбу"), подозвал к себе и резко пошёл прочь, на ходу за что-то сердито выговаривая Николаю Ивановичу.

Все мы понимали, что произошло что-то неожиданное и неприятное, но что?.. Гриша на наши недоуменные взгляды не реагировал, молчал, явно подавленный чем-то. К вечеру стало ясно, что концерт не состоится. Маевский дал команду собираться. Он явно торопился уехать с "Пионера". Его тревога постепенно передалась и нам... И только когда всё было погружено, и наш ветеран медленно тронулся к воротам вахты, все вздохнули с облегчением. У вахты к автобусу подошёл комендант лагеря с папкой в руке. Развернув папку, прочёл:

- Маевский?

- Есть, - тихо отозвался Гриша.

 

- Инициалы?

- Григорий Михайлович.

- Год рождения?

- 1920-й.

- Статья?

- 58.14.

- Срок?

- 10 лет.

- С вещами.

Гриша молча взял свой узел и, ни с кем из нас не попрощавшись от растерянности, вышел из автобуса.

Комендант открыл ворота. Уже за вахтой автобус остановил Лебедев. Вошёл... сел. Долго молчал, вглядываясь в каждого из нас... Ткнул в меня пальцем:

- Примешь бригаду. Куда едете?

- На Хиниканджу, - ответил я.

- Буду там через три дня. Обязательно найдёшь меня. Поезжайте. - И вышел из автобуса.

Мы уехали.

Через три дня Лебедев появился в лагере на Хиникандже. Я подошёл к нему.

- А, Жжёнов!.. Пойдём, поговорим. - Он вывел меня за вахту, выбрал место в сторонке на брёвнах, мы сели... закурили.

- Что, интересно, да?

"Моя судьба", теперь уже не старший лейтенант, а капитан и уже не начальник одного лагеря, а начальник лагерей всего Тенькинского управления, рассказал мне следующее:

Москвич Гриша Маевский, заключив трудовой договор с заполярным театром, в 1940 году появился в Магадане. Работал в театре. Читал на радио. Руководил самодеятельностью. Словом, вёл деятельную, энергичную жизнь, сулившую и в дальнейшем одни только радости... И вдруг война!..

 

Мировая война! Неизбежность, неотвратимость её понимали, ждали, и всё-таки... Как всякое несчастье, она свалилась неожиданно.

Первое время видимых изменений в его жизни не произошло. От войн Колыма откупалась золотом!

Место руководителя самодеятельности в Управлении Дальстроя, полученное им с помощью друзей и генерала, за  дочерью которого Гриша ухаживал, шло как бы в зачёт армейской службы; создавало лишь иллюзию причастности к армии, практически никак не отражаясь на его жизни: он как работал в театре, так и продолжал работать. Но тревога и какой-то безотчётный страх, появившийся в последнее время, не покидали его.

Отгремел, отошёл в прошлое тяжёлый 1941-й, унесший на старте войны первые миллионы человеческих жизней.

На смену ему пришёл тяжёлый 1942-й. Он подверг людей, помимо всего, ещё и испытанию на прочность, на характер.

Отношения "материка" с Дальстроем были пересмотрены. Сорок второй наложил на Колыму контрибуцию: потребовал не только золото, но и людей.

В порту бухты Нагаево формировались караваны под новобранцев...

Настал день, когда иллюзия причастности обернулась для Гриши жуткой реальностью - его призвали в действующую армию.

Лихорадочные усилия получить бронь или, на худой конец, отсрочку успеха не имели. Друзья были бессильны... Его охватила паника: что делать?.. Был только один человек, способный помочь - его власть на Колыме безгранична!.. Только бы он захотел принять его, выслушать... Гриша решил пробиться к начальнику Дальстроя. И пробился. Никишов его принял.

Гриша Маевский всячески убеждал Ивана Фёдоровича в своей незаменимости здесь, в Магадане. Уверял, что в Дальстрое принесёт государству больше пользы, чем на фронте... Говорил, что много и с успехом работает в театре, что театр без него окажется в трудном положении, радиокомитет то-

 

же... Не забыл упомянуть и самодеятельность вохры... И, наконец, в попытке окончательно разжалобить Никишова и склонить на свою сторону, встал перед ним на колени и со слезами в глазах поведал свои дела сердечные.

Он любит девушку - она любит его! У них скоро состоится свадьба. Они молоды, счастливы! Отъезд на фронт - конец их счастью! Он умолял Никишова понять их, не разрушать их союз, умолял пощадить его жизнь.

Тактически весь ход был задуман правильно. Он ошибся только в одном - ошибся в самом Никишове. Не угадал его характер. И проиграл. Проиграл позорно, с треском.

Поначалу Иван Фёдорович молчал, не понимая, чего хочет от него этот смазливый парень, принять которого ещё сегодня утром настойчиво (в который раз) просила жена... Но когда наконец понял, о чём речь, аж задохнулся от ярости... А когда Гриша упал на колени и начал бормотать жалкие, слезливые слова, и вовсе рассвирепел:

- Встать! - скомандовал он. - Мерзавец! Гриша ещё пытался что-то сказать...

- Молчать! - Никишов хватил по столу кулаком. - Трус! В то время, когда у меня даже заключённые десятками тысяч подают заявления с просьбой отправить их на фронт, ты, мразь эдакая, ползаешь в ногах, просишь пощады... от чего? От чего тебя, ублюдок, освободить?.. От святого долга защищать Родину? Откуда ты такой взялся, негодяй?! Счастья, видите ли, ему захотелось - нашёл время!.. Вон от меня к чёртовой матери!

И выгнал из кабинета.

Любого бы на месте Гриши эта позорная сцена повергла в отчаяние и, уж во всяком случае, заставила бы задуматься: а прав ли я?! Скорей всего, человек махнул бы рукой на всё и смирился, разделив с другими участь своего поколения в эти трагические годы.

Но Гриша Маевский не покорился судьбе и не сломался.

Унизительный стыд от встречи с Никишовым был, конечно, но он быстро прошёл, не оставив сомнений нравственного порядка, не зацепив душу.

 

Ослеплённый животным страхом, он готов был на всё, только бы не угодить на фронт!.. Он знал одно: на войне убивают, а он хочет жить! Жить во что бы то ни стало! Ему ведь всего двадцать два года!

Так в наши дни некоторые матери, забыв человеческое достоинство, унижаясь и кощунствуя, "спасают" своих чад от исполнения гражданского долга - службы в армии.

Друзья не оставили Гришу в беде. Ему дали совет спрятаться от армии года на два в... лагере! Получить небольшой срок за какое-нибудь мелкое воровство или хулиганство.

За недостатком времени на раздумывание Гриша остановился на хулиганстве. Местом совершения преступления выбрал квартиру будущей тёщи. Подпил для храбрости и, не теряя драгоценного времени, явился в дом своей невесты, где и инсценировал пьяный дебош: угрожая пистолетом, самовольно взятым из стола генерала, устроил невесте сцену ревности. А когда будущая тёща пыталась разнять их, оскорбил её неприличными словами и даже поцарапал слегка для верности (не с её ли согласия?). Потом в припадке раскаяния пытался "покончить" с собой, стрельнув пару раз в потолок из генеральского пистолета.

Немедленно было возбуждено уголовное дело по статье 74 УК РСФСР, и буквально через пару недель (как и было задумано) бдительное правосудие объявило Грише Маевскому приговор: два года исполнительно-трудовых лагерей за хулиганство.

Этим бы вся эта история и закончилась, если бы не случайность. Жена Никишова устроила своему мужу сцену, упрекая за чёрствость и нежелание принять участие в судьбе симпатичного молодого артиста, доведенного до преступления и попытки самоубийства.

- А в чём дело? - настороженно спросил Никишов.

Та доверчиво рассказала ему о том, что произошло в доме генерала, и чем всё кончилось.

- Ах так! - только и сказал Иван Фёдорович жене.

 

После чего вызвал прокурора и приказал тому переквалифицировать дело Маевского на контрреволюционный саботаж.

И когда через некоторое время ему положили на стол приговор Военного трибунала по делу Маевского, осуждённого по статье 58.14 к десяти годам лагеря, он собственноручно сделал приписку: "Использовать исключительно на общих подконвойных работах. Каждые три месяца докладывать мне лично о местонахождении заключённого. Никишов".

Так несчастья, одно за другим, росли в жизни Маевского.

Вскоре его этапировали в тайгу, на прииски Теньки. По пути, в Усть-Омчуге, друзья помогли ему отстать от этапа и лечь в больницу. Там он и провалялся три с лишним месяца с неизвестной болезнью, пока те же друзья из КВО МАГЛАГа не устроили ему перевод в культбригаду. В ней Гриша и затерялся, исчез из поля зрения Никишова.

А после отъезда Никанорова в Магаданский театр его сделали руководителем культбригады.

И неизвестно, как бы сложилась его судьба дальше, не случись злополучной встречи с Никишовым на прииске "Пионер".

Вот такую историю услышал я от Лебедева о Грише Маевском.

- Что будет с ним теперь? - спросил я.

- Что, что?.. Отправим на "Глухарь", вот что! - И добавил: - Туда ему и дорога, трус!

На "Глухаре" Гриша пробыл около полугода. Сполна хватил там горюшка, но выжил. В критический момент, когда уже начал "доходить", его брату удалось каким-то непостижимым образом, через своих друзей, работников снабжения прииска имени Будённого, установить контакт с ним. Гришу стали подкармливать...

Прииск Будённого находился через перевал от "Глухаря", по другую сторону сопки. Единственная возможность попасть туда сопряжена была с риском.

 

Сначала надо было незаметно от конвоя преодолеть охранное оцепление "Глухаря", затем одолеть по-пластунски сам перевал и уже по другую сторону голой, безлесой сопки, прячась за камнями, обмануть охрану прииска Будённого.

Только после этого, смешавшись в забойной сутолоке с местными работягами, можно было получить от верных людей в условленном месте ту или иную помощь. И это ещё не всё, к вечеру весь этот путь с риском для жизни предстояло повторить ещё раз - уже в обратном порядке, чтобы к концу рабочей смены снова оказаться в забое "Глухаря".

Этим опасным маршрутом пользовались блатные для своих тёмных дел... Пользовались им и работяги-лоточники из особо отчаянных, бегавших мыть золото на Будённый - там его было больше.

Тимошенковское начальство догадывалось, что вместе со "своим" золотом заключённые несли и "чужое" (на каждом прииске золото разное, золото Будённого крупное, крупчатое), но до поры до времени смотрело на это сквозь пальцы, всё равно, откуда бы ни несли, хоть с того света, лишь бы несли, сдавали бы его в кассу Тимошенко.

В своё время и я соблазнился "лёгким" золотом Будённого, набрался храбрости и пошёл... В тот день мне удалось намыть там больше десяти дневных норм (какой резерв на случай непогоды или болезни!). Но играть и дальше в эти "фантастические" игры, испытывать судьбу ещё раз мне что-то не захотелось.

А ведь добраться туда с Тимошенко было несравненно легче и безопаснее, чем с "Глухаря", с его штрафным режимом охраны. Там риск быть подстреленным удесятерялся.

Поэтому характеризовать Гришу как труса я бы не торопился - всё гораздо сложнее...

Такой маршрут не для труса. Да трус и не пошёл бы!.. А он ходил, пользовался "дорогой жизни" не однажды и не дважды, а регулярно. Это был его единственный шанс! Ничего другого ему не оставалось. Других способов выжить в условиях "Глухаря" не было. И он, как загнанное животное, доверялся инстинкту.

 

Но человек не только животное. Человек тем и отличается от животного, что живёт по закону разума... Не всегда в согласии со своими нравственными принципами и представлениями, но по закону разума.

Когда же нравственные тормоза отказывают и происходит интеллектуальный "перекос", когда животный инстинкт заглушает разум, берёт верх, как это случилось в истории с призывом в армию, тогда жди беды!

Она и пришла, не заставила себя долго ждать. Для Гриши начались испытания на прочность... Беда, как известно, не приходит одна.

Сначала суровый приговор трибунала, потом встреча с Никишовым на "Пионере", и вот теперь новое испытание. А испытывать судьбу бесконечно нельзя. Игра в прятки с охраной кончилась плохо - Гришу подстрелили.

Охранник по кличке "Бурундук", маленький, плюгавый, злой, как хорёк, сидевший в засаде на перевале, подловил его во время одного из походов на Будённый.

Подпустив к себе метров на тридцать, он заставил Гришу лечь на камни и не двигаться до прихода новой смены вохровцев.

До смены Бурундук не дотерпел. Ему надоело смотреть за Гришей, от скуки он стал развлекаться. Не торопясь, с упора погулял прицелом винтовки по распластанной на огромном гранитном валуне неподвижной живой мишени, тщательно выцелил Грише руку и без всяких к тому причин, просто не удержавшись от охотничьего соблазна, отстрелил её.

Гриша снова оказался в Усть-Омчуге в больнице, где уже находился однажды. Там ему и ампутировали руку.

Больница, в которой в течение ряда месяцев лежал Гриша, примыкала к зоне комендантского лагпункта, где мы репетировали новые программы. По возвращении из поездок мы носили ему кое-что из пищи, снабжали хлебом, табаком, словом, поддерживали его.

Осенью 1944 года несколько артистов тенькинской культ-бригады (в том числе и я) были удостоены признания началь—

 

ства - нас перевели в центральную культбригаду, в Магаданский театр.

С тех пор долгое время о дальнейшей судьбе Гриши я ничего не знал. Слышал только, что по выздоровлении он снова загремел на "Глухарь".

В августе 1945 года оркестр Магаданского театра возвратился из гастрольной поездки по Теньке. Из Омчагской долины они привезли печальную новость: не выдержав штрафного режима "Глухаря", умер Гриша Маевский.

Прошли годы. И вот в конце пятидесятых, прогуливаясь в антракте по фойе Александрийского театра в Ленинграде, где в тот вечер показывали "Гамлета", я столкнулся нос к носу с человеком, как две капли воды похожим на Гришу Маевского. Я опешил. Мы остановились друг перед другом, я в растерянности смотрел на него, он смотрел на меня и улыбался, довольный произведённым впечатлением... И тут только, разглядев, что у него нет руки, я всё понял:

- Гришка? Ты?!

- Я, я!.. Здравствуй! - сдержанно, со всегдашней своей полуулыбкой ответил он.

- Смотри-ка!.. Ай-яй-яй... Здравствуй!.. А ведь мы похоронили тебя на "Глухаре"... Долго жить будешь!

- Постараюсь.

Для него встреча не была такой неожиданностью. Он мог знать, что я не умер и после реабилитации вернулся в Ленинград и работаю в театре... К тому времени я уже успел сняться в нескольких фильмах...

Для меня же встреча с ним была из области мистики, не иначе!.. И хотя мы оба не принадлежали к людям, бурно выражающим свои чувства, я не сразу пришёл в себя от неожиданности.

Справедливости ради надо сказать, что мы никогда не были в особенно близких, дружеских отношениях, не были "корюшками", как говорят на флоте, мы были товарищами по несчастью. Оба вышли из одной купели. Оба были мечены

 

"Глухарём" навсегда! Одно это обязывало нас обоих к проявлениям товарищества, солидарности друг с другом, при всей разнице характеров и взглядов на жизнь.

Когда охи и ахи кончились, и разговор перешёл в спокойное русло, я спросил Гришу: что он делает в Ленинграде?

- Работаю в Ленконцерте, - ответил он.

- Читаешь?

- Приходи в "Колизей" - увидишь. Кончился антракт, мы разошлись...

Через несколько дней я зашёл в кинотеатр "Колизей". Там в фойе, между сеансами, играл небольшой оркестрик. Гриша вёл его программу и что-то читал сам... Мы кивнули друг другу в знак приветствия... Желания поговорить, вспомнить, рассказать о себе, расспросить меня он не выразил. Ну что ж, это его личное дело. Каждый живёт по-своему... Я ушёл.

В последующие годы, насколько мне известно, актёрского имени себе Гриша Маевский так и не создал.

Наша последняя встреча в клубе "Жар-птица" в Париже явилась, как мне кажется, логическим завершением разных судеб людей, выпавших в своё время из одного "глухариного гнезда"...

 

Если встреча в Александринке была неожиданной главным образом для меня, то полной неожиданностью для Гриши Маевского было моё появление в Париже, выступление в "Жар-птице" и тот последний разговор с ним, в котором наши жизненные маршруты пересеклись ещё раз, чтобы окончательно и навсегда разойтись - мой путь лежал домой, на Восток, его - на Запад, в неизвестность.