Снова арест

 

Я был на свободе, но, сколько ни старался, ни работы, ни квартиры не нашел. Даже когда местный педагогический институт пригласил меня в качестве преподавателя на кафедру истории, обком партии не дал разрешения. Я обратился в паспортный стол за документами. Мне сказали, что получать паспорт следует по месту рождения — в Нижнем Науре. А там ответили, что паспорт я могу получить только по месту жительства—в Грозном. Три или четыре раза я без толку курсировал туда-сюда, не догадываясь, что мне морочат голову. Возвращаясь из одной из поездок, зашел в Научно-исследовательский институт по истории, культуре и языку, чтобы узнать,

 

нет ли у них нужды в авторах для их «Вестника института», с которым сотрудничал до ареста.

Удивленный моим появлением, сотрудник института задал вопрос, который меня озадачил: «Значит, это неправда, что вас арестовали?» Заметив мое недоумение, он объяснил: «Утром я был в обкоме, и там говорили, что Москва отменила оправдательный приговор в отношении Авторханова, Яндарова, Мамакаева и Мациева и что всех ночью арестовали».

Десять минут, которые я провел в его кабинете, показались мне вечностью. Я понял, почему мне не давали работы, жилья или паспорта. Без сомнения, названных людей уже арестовали, а меня ищут.

В холле я лицом к лицу столкнулся с соглядатаем. Под предлогом наведения справок о моих родственниках он навестил меня в Москве, а потом хвостом ходил за мной до самого моего возвращения в Грозный. Это был писатель Л.Па-сынков, автор романа об ингушах «Тейп». После Москвы я многое пережил, навидался разных мерзавцев и о нем совершенно позабыл. А теперь он спрашивал у институтских, не заходил ли сюда Яндаров. Искал, конечно, меня. Выскочил за дверь, получив отрицательный ответ. За какие-то минуты, пока я вышел вслед за ним, он очутился в конце Первомайской улицы, несся к

 

центру — вероятно, торопился отрапортовать начальству, что Авторханов в Грозном.

У меня были считанные минуты, чтобы принять решение. Как быть? Заезжать к семье уже опасно. Я сел на трамвай, поехал за город в рабочий поселок к родственнику, который жил там нелегально — как чуждый элемент. Узнав о моей беде, он огорчился, запретил выходить из дому, а сыну поручил быть связным между мною и моими надежными друзьями в городе. Нужно было срочно выяснить подробности об отмене оправдательного приговора и обсудить положение: явиться в НКВД или скрыться?

Родственник мой, человек бывалый, во время НЭПа разбогател на казенных подрядах, потом спасался от репрессий, кочуя с места на место. Свое мнение он выразил недвусмысленно: «В пасть к удаву полезет только кролик».

Я укрепился в своем решении: скрыться! Он советовал начать жизнь в дальних краях.

Такой здравый и мудрый в практической жизни, родственник мой жил в том же мире политических иллюзий, что и весь народ. «Скоро все изменится, и вернешься домой. Если погибнешь в борьбе со злом, народ будет почитать тебя как героя», — утешил он меня. (Так же смирял я своего сокамерника Мациева: мол, лет через сто народ поставит нам памятник за все страда-

 

ния. Сдержанный и молчаливый, Мациев тогда резко вскинулся: «Я сейчас хочу буханку хлеба!»)

На другой день я послал мальчишку к одному из знакомых. В тот же вечер он явился и предложил пожить у него, — так легче связаться с нужными людьми и обсудить дальнейшее. Он подтвердил, что арестованы мои «подельники» и что меня разыскивают. Как и мой родственник, он считал, что лучше выждать время. Я отказался от предложения поселиться у него, чтобы не подвергать опасности, решился бежать. Но куда? Нет уголка в одной шестой части земного шара, где «политический» мог бы укрыться...

В ту же ночь я поскакал верхом в горы — искать убежища у Хасана Исраилова. Наутро прибыл в Галанчож, но, к великому огорчению, не застал его. Оказалось, по адвокатским делам он выехал в Москву, и никто из домашних не знал, когда вернется.

Для меня несостоявшаяся встреча оказалась судьбоносной. Застань я Хасана, моя судьба сложилась бы по-иному. Не знаю, убедил бы он меня участвовать в том мятеже, который поднял спустя несколько месяцев. Вряд ли.

Оставаться в Галанчоже было небезопасно. Горное селение в чудесной долине пологих гор было районным центром. Здесь уполномоченный НКВД знал не только всех людей, но и каж-

 

дую собаку. И я сразу двинулся дальше, в тот аул у подножия Большого Кавказского хребта, где жил друг моего грозненского родственника Джабраил.

Он принял меня как родного, а узнав, что я друг Хасана и в бегах, молча повел в хлев. В погребе был оружейный схрон. Джабраил произнес: «Абдурахман, нас шесть братьев, пока мы живы, с твоей головы не упадет ни один волос. Ты должен остаться у нас». Я решил переждать до приезда Хасана.

Чеченцы известны своим гостеприимством, но если приезжий ищет убежища, они считают, что такого гостя им послал Аллах, и тем больше ему почета и уважения. У горцев есть обычай приглашать гостя в каждый дом тейпа, резать для него ягненка или барана, накрывать стол. Так повелось испокон веков, и нарушение обычая считается оскорблением не гостя, а самого тейпа.

Меня ежедневно, а то и дважды на дню приглашали в разные дома, где жили родственники Джабраила. На угощение приходили сородичи, чтобы лицезреть гостя, расспросить, что в других краях делается, узнать, когда же русские уйдут с Кавказа. Мой пессимистический ответ на последний вопрос всегда вызывал бурные возражения свободолюбивых до безрассудства горцев.

 

Вспомнилось почему-то мне одно высказывание о горцах известного и талантливого поэта Наума Коржавина. Стараясь понять смысл или бессмысленность преступлений Сталина, советский поэт Коржавин отважился, как мне передавали, выдвинуть следующий (в сталинское время — самоубийственный) тезис: «Жители гор склонны к безумству, а Сталин, как известно, родился в горах»! Поэт легко отделался — его только заключили в концлагерь. Однако я утверждаю: храбрый, но безрассудный поступок Коржавина больше роднит его с кавказскими горцами, чем с былым горцем — тираном из Кремля, вечно дрожавшим за свою голову. Благородная черта — готовность рисковать своей жизнью во имя общего блага — тоже своего рода безрассудство.

 

«Сумасброды» Галанчожа предлагали, чтобы все горцы Кавказа восстали против кавказского царя в Москве, как при имаме Шамиле. Бесполезно было убеждать их, что горстка горцев не может одолеть великую империю. И мне, поклявшемуся бороться с советским строем, пришлось защищать его от безрассудства моих соплеменников. На мои предостережения они отвечали чеченской поговоркой «трус умирает много раз, а герой — только раз». А на призыв к благоразумию приводили другой аргумент, который ни-

 

кто не осмелился бы оспаривать: чеченцы — фаталисты. Как мусульмане они и смерть воспринимают иначе, судьба для них неотвратима. Человек может всю жизнь воевать, но не умрет раньше того дня, который предназначил ему Аллах. Человек может провести всю жизнь за чтением Корана, но не проживет ни на день больше, чем предначертал ему Аллах.

Непримиримый антисоветизм горных чеченцев трудно понять, ибо жилось им гораздо лучше, чем в долине. Например, мой Джабраил оформлен был в животноводческом колхозе, а на самом деле, как и все горцы, был единоличником. Колхозник из артели мог содержать в индивидуальном хозяйстве до трех десятков овец, но свою отару в несколько сотен голов он расписывал между родственниками как их собственность. Так делали и другие крупные овцеводы. Поскольку попытки организовать настоящие колхозы наталкивались на вооруженный отпор горцев. Властям приходилось ограничиваться «бумажными» колхозами. Правда, раз в год, осуществляя выполнение мясозаготовительного плана, управленцы в буквальном смысле с боями прорывались в горы. Тогда у горцев наступал черный день. Уполномоченные обкома партии, внезапно налетавшие в сопровождении милицейских частей и НКВД, забирали часть скота, который под руки попадался,

 

и стремительно исчезали. Такие набеги совершали только на горные районы, которые, как Галанчож, считались трудными.

 

Помню, как в 1932-м, за год до моего отъезда в Москву, нас, два десятка уполномоченных обкома, разослали по районам Чечни, чтобы, соревнуясь между собой и призывая к сознательности масс, мы выполнили план по мясозаготовкам во всех районах. Был среди нас и ответственный секретарь исполкома, беспомощный интеллигент. Никто толком не знал, как этот недотепа занял такой пост. Именно его назначили в один из самых трудных горных районов — в Итум-Кале. Мы думали, ему грозят позорный провал и потеря кресла в исполкоме. Но вышло иначе — он пристыдил нас всех. Через неделю, когда мы только приступили к выполнению плана, он подал в обком рапорт: «План по мясозаготовкам в Итум-Кале выполнен на 100%, поступление скота по встречному плану продолжается».

Пару месяцев спустя собрались мы в гостях у секретаря обкома Вахаева. Хозяин дома, человек с юмором, упросил ответственного секретаря исполкома открыть секрет своего невероятного успеха в Итум-Кале.

—  Останется между нами? — спросил он.

—  Клянусь! — заверил обкомовец.

 

— Так вот, приехал я в один из аулов Итум-Калинского района и собрал старейшин и мулл. Спросил, получили ли они задания по мясозаготовкам. Все ответили утвердительно. Тогда я сказал, что правительство направило меня уговорить их, чтобы не препятствовали выполнению задания.

«— Люди вы умные и уговаривать вас незачем. Хочу только по секрету сообщить, что будет, если задание не выполните.

—  Говори, говори, — раздались голоса. Тогда я их спросил:

—  Вы Коран почитаете?

—  Как такое можно спрашивать? Вытащил из кармана Коран и, положив на него указательный палец, произнес:

—  Валлейхи, биллайхи, таллайхи, клянусь Кораном, советская власть решила за сопротив ление забрать у вас весь скот, вас самих сослать в Сибирь, а дома ваши сжечь дотла.

Старики в один голос заявили: - Первый раз слышали представителя советской власти, который не врет, а говорит правду. С завтрашнего дня начинайте принимать скот».

—  И действительно, план я выполнил за не делю, но когда обком предложил поделиться опытом социалистического соревнования с другими районами, я «заболел».

 

Итак, Галанчож.

В ожидании Хасана я недели две провел у Джа-браила, успел побывать почти у всех его сородичей. Но мое дальнейшее пребывание в селении становилось небезопасным. К Джабраилу стали приезжать люди из дальних аулов, чтобы обсуждать со мной свои проблемы, будто я член правительства, а на майданах, наоборот, только и говорили, что у Джабраила живет гость, который хочет объявить газават. Чтобы не обидеть Джабраила, я сказал, что мне надо навестить приятеля в районе, пограничном с Грузией, и если будет угодно Аллаху, мы еще встретимся. Джабраил неохотно отпустил меня в сопровождении сына Рашида, который показал себя отличным проводником.

Мы двинулись на низкорослых лошадках-вездеходах альпийской породы. Для меня, равнинного чеченца, верховое путешествие по узким тропкам на склонах крутых гор, нависших над бездонными пропастями, было непривычным. Мне казалось, что, идя пешком по этому серпантину, я давно сорвался бы в бездну, а альпийская кобылка карабкается с перевала на перевал, как дикая коза. Мой впередсмотрящий, сдерживая улыбку, поучал меня: «Абдурахман, оставь уздечку, держись за холку».

Однако чем дальше на юг мы продвигались, тем опаснее становился путь. Горные оползни

 

часто преграждали нам дорогу. Много раз Раши-ду приходилось предусмотрительно захваченной киркой прокладывать проход. Однако главная опасность ждала нас впереди — начиналась зона ледников. На вершинах холод, как в январе, а ведь стоял роскошный август.

Рашид был не только храбрый малый, но и веселый. Когда, изрядно промерзнув, мы спустились с одной из вершин в солнечную долину, он вспомнил, как спросил однажды муллу: «Скажи, всезнающий, почему чем ближе к Богу, тем холоднее?»

—  И что же мулла ответил?

—  Он сказал, что я шайтан, раз задаю такие вопросы. А для таких на Страшном суде найдут ся большие жаровни, чтобы погреться.

В долине мы передохнули, закусили и ринулись на приступ последней вершины, а там уж рукой подать до места назначения. Поздно вечером достигли конца пути.

Название местности было устрашающее — Беличи-Шахар, что значит Город Мертвых. В стороне от истории и даже от советской власти возвышался аул Малхиста, что буквально означает «в стороне от солнца». Здесь жил Осман из тейпа Джабраила. К нему мы и заехали. Вероятно, Осман был самым счастливым «отцом аула», ибо ни об «отце народов» никогда не слышал, не

 

имел представления ни о газетах, ни о радио, в их селение посланцем от советской власти приезжал лишь раз в три года фининспектор.

В горной Чечено-Ингушетии представлены, как в археологическом музее, знаки древних азиатских культур и христианского средневековья под открытым небом. Повсюду в горах встречаются городища, склепы, мавзолеи, сторожевые башни. В 3-м издании Большой советской энциклопедии специалист по археологии В.Б. Бесолов писал:

«Древнейшие образцы художественной культуры на территории Чечено-Ингушетии восходят к 3—1-му тысячелетию до н.э. <...> Скифские и сарматские времена (VII век до н.э. — IV век) представлены наскальными рисунками и фигурками животных, аланский период (VIII—XIII века) — катакомбными могильниками <...> монголотатарский период (XIII — начало XV века) — мавзолеем Борга-Каш близ селения Плиево. В христианской культовой архитектуре XI—XIII веков <...> сочетавшей грузинские и местные строительные традиции, преобладали простые геометрические формы и элементы, строго и изящно декорированные. В горных районах Чечено-Ингушетии в средние века из грубо отесанных камней строились заградительные стены <...> жилые (2—3-ярусные, с плоской кровлей и арочными проема-

 

ми) и боевые (4—5-ярусные с бойницами, маши-кулями и пирамидально-ступенчатой крышей) башни, иногда образующие величественные комплексы <...>. Рядом с горными селениями, составляющими живописные террасообразные композиции на склонах, размещались многочисленные надземные, полуподземные и подземные <...> склепы, а также надмогильные стелы».

К памятникам старины принадлежал и Город Мертвых. Меня заинтересовала история жилых и боевых башен в горах, которые строили чеченцы и ингуши. Особенно славились в этом искусстве ингушские архитекторы, их приглашали строить башни даже в соседних грузинских княжествах.

Боевую башню в горах имел каждый чеченский тейп, даже если он жил в долине. Боевая башня тейпа была одновременно символом его престижа и «границей обороны» иноземных завоевателей.

Перед выездом Рашид навьючил лошадей мешками с солью. А я и не знал, что соль на Кавказском хребте заменяет деньги. Мало что можно было купить за деньги, а за соль — все. Керосин и спички тоже высоко ценились, но без них все же обходились. Все, что нужно было для домашнего обихода, а также одежду и обувь производили сами.

 

Хозяйства здесь преимущественно овцеводческие. Курдюки весили порой столько же, сколько сама овца. Тогда хозяева делали тележки, чтобы овца могла возить свой курдюк. Сеять хлеб умудрялись на лоскутках земли в лощинах, на покатых склонах гор и даже на крышах саклей. Коммуникаций никаких. Сосед соседу на противоположном уступе горы, чтобы не добираться полдня вверх-вниз по извилистым тропам, зычно кричит вести.

В забытом Богом и цивилизацией ущелье гнездились жалкие сакли Малхисты. Как велика должна быть любовь к свободе и независимости наших предков, если они предпочли суровую жизнь отшельников в этих диких горах всем жизненным благам в долине, где хозяйничали чужеземцы.

Наутро Рашид отправился восвояси, а я остался у Османа. Часто ходил вместе с ним пасти отару, которую он перегонял с плато вниз к ущелью. Солнце туда заглядывало на час-два - жизнь в стороне от солнца...

Почему же после Джабраила я выбрал местом убежища именно Малхисту? После освобождения встретил я приятеля, которого не видел лет десять. Происходил он из чуждой семьи, поэтому был исключен из высшей школы, а чтобы спастись от репрессий, исчез из города. Вот

 

он-то полушутя-полусерьезно и предложил: «Будут трудности, приезжай ко мне в Малхисту, — там раньше Богу душу отдашь, чем чекиста встретишь». Рассказывал о тамошней жизни, о нравах и обычаях, легендах и памятниках старины. Я поблагодарил его.

«Трудности» случились, и я прибыл к нему в гости раньше, чем вернулся он из Грозного. Это была моя вторая неудача (или удача?). Не прошло и двух недель, как я сказал себе: в этих суровых краях, в этой оторванности от мира может жить только человек, который здесь родился, вырос и никогда не спускался в долину. В Малхисте царил патриархально-родовой строй, но человеку, вкусившему урбанизированной жизни, в таком угрюмом краю выдержать трудно. И я решил лучше рисковать жизнью, чем прозябать в небытии. Осман, который меня очень хорошо принял, понимающе наблюдал, как я тоскую, и ничуть не удивился, когда я попросил его организовать мое возвращение в Галанчож Я надеялся, что Хасан уже вернулся и найдет мне не менее надежное убежище.

Наутро мы с Османом на таких же гнедках, как у Рашида, благополучно спустились с гор и к вечеру прибыли к Джабраилу. Оказалось, Хасан еще не вернулся. Несмотря на уговоры Джабраила оставаться у него, я все-таки решил через

 

Ингушетию добраться до Орджоникидзе, а оттуда по железной дороге ехать в Кизляр. Из Кизляра я держал путь в караногайские пески, а там недалеко до Терекли, где жила сестра моего отца тетушка Деци, та, которая снабдила нас с Мумадом провизией в дорогу, когда я бежал из дому. Там среди ногайцев Надтеречные чеченцы, бежавшие от преследования властей, основали несколько аулов.

Деци жила у своих сыновей, простых, редкостно трудолюбивых крестьян — Сайд-Эми, моего ровесника, и младшего Виси. Рано оставшись вдовой с маленькими детьми на руках, Деци вырастила их и счастливо поженила. Появились внуки, о которых она заботилась. Но она не желала жить на иждивении сыновей и потому отделилась. Деци имела корову, несколько коз, купила в Грозном сепаратор пахтать масло из молока, что приносило ей доход. Пешком ходила она до Грозного, чтобы накупить там несколько плит калмыцкого чая (ногайцы за плитку чая давали барана). Все, что получала от своей предпринимательской изобретательности, Деци тратила на подарки внукам. Когда родственники упрекали ее, мол, выпестовала сыновей, теперь они должны своих детей выхаживать, Деци обычно отвечала: «Мои ребята, пока росли, не знали счастья, пусть уж мои внуки жизни радуются».

 

К Деци меня довез ногаец на скрипучей арбе. Всю дорогу пел одну песню с назидательным припевом: «Яман арба иол бузар, яман мулла дин бузар» (Плохая арба дорогу портит, плохой мулла портит веру).

Не погрешу против совести, если скажу, что Деци любила меня как своего сына. Побывав в Грозном, она узнала от родственников, что я исчез, но никто не знал, на воле я или, может, даже погиб. Мое внезапное появление произвело фурор, будто я вернулся с того света. Радости тетушки не было конца, ликовала вся родня. Детям я не забыл купить подарки в Орджоникидзе. К сожалению, вынужден был всех огорчить — пришлось признаться, что я в бегах. Наказал помалкивать, чтобы никто не прознал, что я живу у них, ибо арестуют всех.

Я отпустил усы и бороду, одежду носил попроще, снял очки. Мне казалось, я стал неузнаваем, хоть гуляй по проспекту Революции в Грозном.

 

Местность за Терекли довольно дикая, люди жили в оазисах среди песков. Разумеется, здесь тоже не было ни радио, ни газет, ведь и эти люди бежали от притеснителей. Деци видела, как тяжело я переживаю разлуку с семьей и друзьями. Однажды она придумала план моего выкупа у грозненских властителей. Наслышанная от

 

людей, что все грозненские начальники — взяточники и за деньги освободят хоть разбойника, моя добрая тетя обратилась ко мне:

— Скажи, Абдурахман, как зовут твоего судью. Я продам свой сепаратор, корову, коз, соберу много денег, поеду в Грозный и отдам ему все, чтобы только разрешил тебе жить на воле.

Нелегко было растолковать Деци, что план ее нереален и что судья, который меня хочет судить, ни в чем не нуждается: ему принадлежат все сепараторы, все коровы, все люди, все государство...

Хоть я и наказал строго родственникам не пускать незнакомых в дом, сам же первым непредусмотрительно нарушил обет. Уже два месяца, как я в бегах, а от вездесущего НКВД ни слуху ни духу. Это, естественно, располагало к беспечности.

Деци прознала, что жена моя ожидает второго ребенка, по-прежнему живет у своей старой матери. Кормить двух детей, когда муж в бегах, а братья арестованы, — перспектива ужасная. И я принял отчаянное решение: достичь Грозного, встретиться где-нибудь с семьей и постараться помочь жене хоть как-то.

Добираться до Грозного через пески к Тереку или в обход через Кизляр слишком долго и утомительно, но я слышал, между Терекли и Грозным курсируют местные самолеты. Напра-

 

вился в Терекли, и первый же человек, мелкий служащий с большим портфелем, к которому я обратился за справкой о расписании полетов, сказал, что все полеты отменены. Разочарованный, я вернулся и стал обдумывать новый маршрут. Прошло пять-шесть дней...

Поздним ноябрьским вечером к Виси, у которого я жил, пришел односельчанин с просьбой написать заявление. У его гостей из Чечни, на завтра назначен суд в Терекли, а они по-русски не понимают. Это заявление и будет их показанием. Не успел я переступить порог его дома, как раздалась команда «руки вверх!».

В окна и двери чекисты наставили дула винтовок. Вошел человек в штатском, тот самый, которого я расспрашивал о расписании полетов, — Саид-Салих. Арест производил грозненский НКВД (Через три года я встретил Саид-Салиха на немецкой стороне, в Северо-Кавказском легионе, куда ездил с лекциями. Он потупился, увидев меня, а я не счел нужным сообщать о нем командованию.)

Один из чекистов приказал отвести их в дом, где я живу. В доме Виси у меня хранились разные документы, письма друзей, рукописи, и мне не хотелось, чтобы все это попало в руки НКВД, поэтому я пошел в противоположную сторону, к дому старшего брата. Офицер резко остановил меня, обложил русским матом и, направив на меня

 

револьвер, скомандовал: «...Веди обратно!» Я его тоже обматерил. Он замахнулся рукояткой револьвера, но старший офицер остановил его.

Меня повели к дому Сайд-Эми. Старший офицер сверкал из-под башлыка глазами. Производить обыск он не стал, а приказал вынести мои вещи. В окно у мерцающей керосиновой лампы я увидел Деци, она что-то вязала. Я постучал. Увидев меня в окружении чекистов, она подняла крик, ее снохи тоже завопили, заплакали дети. Тогда чекисты решили вести меня без вещей. Я обратился к старшему, тому, что в башлыке: «Скажите моей тете, что после проверки меня освободят».

Я боялся, что арестуют и братьев, но их не тронули. Увезли меня в тюрьму Терекли. Там старший офицер откинул башлык — передо мной стоял оперуполномоченный НКВД Умалат Эльмурзаев. (С ним мы сидели за одной школьной партой.)

 

Злодейство, как и добродетель, проявляется, видно, с раннего детства. И мой Умалат сызмальства интересовался вещами, которых страшились другие ученики, — составлял альбомы из старых фотографий и зарисовок, запечатлевших казни времен Гражданской войны. Не окончив и средней школы, он поступил на работу в ГПУ и сразу оказался в своей стихии. Еще

 

при Дзержинском в системе ЧК-ГПУ существовала должность коменданта, который помимо работы завхоза приводил в исполнение смертные приговоры коллегии ЧК-ГПУ. Сталин посчитал такой порядок ненормальным. Обязанности палача должны были исполнять по очереди все чекисты. Это закалит их характер в борьбе с врагами советской власти. Кто воспротивится, того освободить от работы в органах. Когда последовал соответствующий приказ, почти все, кто в порядке коренизации был направлен в ГПУ из нашей областной партийной школы, ушли оттуда. Остался только Умалат.

А судьба моей тетушки Деци сложилась трагически. Летом 1942 года немцы заняли Караногайский район Ставропольского края. Там в чеченском ауле жила Деци. Ногайцы приняли немцев хлебом-солью. Осенью немцы ушли, а следом прибыл карательный отряд НКВД. Очевидцы рассказывали, что когда всех мужчин со связанными руками выстроили на площади перед расстрельной командой, то обезумевшая от ужаса тетушка Деци бросилась спасать своих сыновей, но пулеметная очередь уложила ее рядом с ними...

 

Через двое суток меня доставили в Грозный во внутреннюю тюрьму НКВД Началось новое следствие. Те же вопросы, те же ответы. Но... нача-

 

лась война. Тюремное и лагерное население СССР увеличилось до 10 миллионов. Эти истерзанные, голодные рабы желали сталинской тирании поражения и скорой гибели. И наша камера — около 70—80 человек — встретила войну с воодушевлением и надеждой. Камерные стратеги и аналитики на основе информации, которую привносили с воли новые арестованные, прогнозировали возможное окончание войны. Разумеется, все были единодушны во мнении, что Сталина, как Пугачева, четвертуют на колесе. Мне на камерном «семинаре» предложили высказать свои соображения о поддержке Сталина западными державами. Тема была мне явно не под силу. Годы тюрьмы оторвали меня от текущей политики, а вновь прибывающие с воли люди сами толком не понимали, как возник союз между СССР, Англией и Америкой.

Анализ я построил на гипотетическом предположении, что в основе нового тройственного союза лежит не единая стратегия победить Гитлера и этим кончить войну, а две стратегические концепции. Одна советская — победив на первом этапе врага №1 — Германию, готовиться на втором этапе к победе над врагом №2 — Англией и Америкой. Другая англо-американская — маневрировать в начавшейся войне, чтобы к ее окончанию оба диктатора, Сталин и Гитлер, истощив силы, уничтожили режимы друг друга. И тогда анг-

 

лосаксы восстановят в Германии и России демократию. Если в отношении большевиков я в прогнозе не ошибся (тут заслуга невелика: предполагай о большевиках самое худшее — и не ошибешься), то в оценке стратегии Запада я оказался жалким невеждой, переоценив стратегический ум и политическую дальновидность союзников. Ведь еще в 1919 году Черчилль говорил, что не успокоится, пока не уничтожит большевизм в России. Рузвельт утверждал, что советская тирания не отличается от нацистского режима. А Трумэн (тогда сенатор) требовал попеременно помогать в войне то Германии, то СССР.

 

В тюрьме до меня дошла весть: в январе 1941 года в Галанчоже Хасан Исраилов призвал к газавату. Сообщил об этом майор Красной армии, который командовал одним из батальонов, посланных на расправу с повстанцами, его арестовали по обвинению в предательстве.

Исраилов окружил батальон тесным кольцом повстанцев. После прекращения огня направил парламентера и предъявил ультиматум: если батальон не сложит оружия, будет полностью уничтожен, если сложит — всем, кроме чеченцев, дадут уйти. Майор в силу безнадежности положения вынужден был сложить оружие. Повстанцы построили безоружных, и к ним об-

 

ратился Хасан: «Моя фамилия Исраилов. Я возглавляю временное народное правительство независимой Горной Чечни. Наше требование — чтобы большевики ушли с Кавказа. Мы хотим жить, как жили наши предки. Вы — рабы Сталина и враги сами себе, коли терпите такую тиранию!» В заключение сказал: «Вы наши пленные, но мы вас освобождаем согласно уговору, а чеченцы из отряда ответят перед нашим судом за предательство чеченского народа».

— Когда мы прибыли в Грозный, нас всех арестовали как изменников Родины, — сказал бывший майор.

 

В сентябре 1941 года меня вызвали подписать протокол об окончании следствия. От старого обвинения против меня остался только пункт 7 (вредительство) статьи 58. В качестве доказательства к делу была приложена экспертиза профессора Чечено-Ингушского государственного пединститута Сафоновой-Смирновой.

Она была женой И.Н. Смирнова, соратника Ленина. В августе 1936 года его судили вместе с Зиновьевым и Каменевым. Свидетельские показания давала Сафонова-Смирнова. Я присутствовал на том суде и видел, что саму Сафонову-Смирнову приводили и уводили под конвоем, она была свидетельницей из числа арестованных. (Я думал,

 

ее давно переселили на тот свет, а она, оказывается, профессор в Грозном и продолжает исполнять заученную роль провокатора.)

Экспертиза содержала около 20—30 страниц и была посвящена разбору моих книг о Чечне. Мне приписывалось то, чего в моих книгах не было.

Немцы подошли к Москве, в горах Чечни бушевали народные мятежи и бунты, их возглавили Майербек Шерипов в Шатое и Хасан Исраилов в Галанчоже. Мои подельники были уже осуждены через особое совещание за старые «признания». А в октябре 1941 года начался второй суд надо мной. Я не надеялся на повторное освобождение.

Суд вел новый председатель Верховного суда Чечено-Ингушетии дагестанец Мусаев, прокурором был ингуш Бузуртанов, а защитником чеченец из Урус-Мартана (фамилию его не запомнил). Он подошел ко мне до начала суда и сказал: «По существу обвинения никто не защитит вас так, как вы сами, поэтому на себя я беру только юридическую сторону вашего дела».

Весь процесс свелся к разбору упомянутой экспертизы и слушанию показаний единственного свидетеля, одного из авторов статей в газете «Грозненский рабочий». Его привезли чуть ли не с Колымы, чтобы он повторил содержание той статьи, где мои книги названы буржуазно-

 

националистическими и вредительскими. Он это и сделал. Отказавшись от своего главного обвинения, что я известен ему как член контрреволюционной организации, он продолжал утверждать, что я вредитель-одиночка.

Из обвинений экспертизы Сафоновой-Смирновой мне запомнились лишь некоторые абсурдные высказывания. В моей книге «Революция и контрреволюция в Чечне» говорилось, что во время Октябрьской революции 1917 года в Терской области образовались два лагеря: с одной стороны революционно-настроенные горцы, которые поддерживали большевиков, с другой — контрреволюционное казачество, которое боролось против большевиков. На самом деле так и было. Эксперт утверждала, что я проповедую вредительскую теорию и намеренно фальсифицирую историю. Я ответил, что писал не обо всех горцах, а только о революционной массе, и не обо всех казаках, а только о контрреволюционно-настроенных. Для чекистов от идеологии истина, которая опровергает их установки, была вредна, ибо сам Сталин учил: «Если факты против нас — тем хуже для самих фактов».

Эксперт подчеркивала: автор книги намеренно выпячивает имена разоблаченных врагов народа — Шляпникова, Фигатнера, Гикало, Костерина, Шеболдаева и др.

 

На мой вопрос, как я мог знать в 1930 и 1933 годах, что эти люди в 1937 году окажутся в стане врагов народа, мне отвечали: «В том-то и дело, вы не распознали классовых врагов».

Разбирая «Грамматику чеченского языка» Яндарова, Мациева и Авторханова, Сафонова-Смирнова объявила эту книгу вредительской. Я задал ей вопрос:

— Вы умеете читать по-чеченски?

— Нет.

— Тогда почему так решили? Ведь «Грамматика» написана не по-русски?

— Ее авторы — враги народа!

Слово взял прокурор, который рассказал о коварных планах Гитлера уничтожить советскую власть и расчленить СССР, о его союзниках в горах Чечено-Ингушетии. В конце речи потребовал от суда вынести мне суровый приговор. Защитник заявил, что ни на предварительном следствии, ни на судебном разбирательстве не доказана моя вредительская деятельность, и потому за отсутствием состава преступления он просит суд оправдать меня. Мое последнее слово было кратким: я категорически отрицал, что книги написаны с вредительской целью. Эксперты не смогли привести в доказательство ни одной цитаты. Они лишь прибегали к передергиванию фактов. За недоказанностью моей ви-

 

новности защитник просил суд вынести оправдательный вердикт.

Через час председатель суда огласил приговор: «Считать обвинение Авторханова по статье 58 пункту 7 доказанным и лишить его свободы на три года, но так как он уже отсидел четыре года, то освободить из-под стражи». (На воле я узнал, что к этому приговору было приложено заявление председателя суда: «Я вынес данный обвинительный приговор вопреки своей судейской совести, под давлением местных властей. Прошу Верховный суд РСФСР отменить мой приговор, а подсудимого считать по суду оправданным»).

Председатель сказал, что меня освободят через день, в понедельник.

Настал понедельник, тянулась неделя, прошли месяцы — меня не выпускали. Лишь после настойчивых требований и угроз объявить голодовку я добился ответа: спецпрокурор и следователи НКВД подали протест в Верховный суд РСФСР против мягкого приговора по моему делу, а значит, необходимо дождаться решения...

 

А пока позволю себе перенестись в иную эпоху и напомню выдержки из статей советской печати о моих книгах, когда была дана команда клеймить перебежчика.

 

Доктор философских наук и заведующий кафедрой Дагестанского университета Абдулаев писал в 1976 году в «Советской культуре»:

«Антикоммунисты на Западе стремятся извратить социальный смысл и значение наших завоеваний <...>. Вопреки действительности антикоммунисты пытаются представить Советский Союз колониальной державой <...>. В этой гнусной клевете упражняются многие буржуазные советологи, в рядах которых предатели, выходцы с Северного Кавказа. Один из них — А.Авторханов, он же профессор Темиров. Он считается ведущим специалистом по национальным отношениям в СССР. В годы войны этот прихлебатель перешел на сторону врага <...>. А в 1930-е годы Авторханов писал о роли и значении советской власти в судьбах народов Северного Кавказа так: «Октябрь дал трудовому чеченскому народу не только национальное и социальное освобождение, но и открыл путь широкого экономического возрождения на социалистической основе». Далее: «Партия и советская власть предоставили угнетенным народам широчайшие возможности культурного развития. Чеченцы получили родную письменность». Достижения Чечено-Ингушетии на пути развития культуры огромны. Однако сегодня Авторханов, служа врагам СССР, это отрицает».

 

Да, сегодня я говорю, что советской власти для нынешних достижений пришлось весь цвет чечено-ингушской интеллигенции в тюрьмы заточить, отправить в лагеря; половину чечено-ингушского народа уничтожить на месте, остальных депортировать в гибельные пески Средней Азии. И там большинство людей погибли. По запоздалому признанию советского доктора наук, оказывается, мои книги были вполне просоветские, а ведь осудили меня в 1930-х годах, объявив их антисоветскими. Глубоко сожалею, что не объявился он со своими цитатами на суде лет сорок назад. Может, сумел бы опровергнуть экспертизу Сафоновой-Смирновой.

 

В тюрьме участились случаи, когда людям тачали новое обвинение — «антисоветская агитация во время войны» (по закону военного времени за это приговаривали к расстрелу). В этом отношении я был крайне неосторожен. Арестанты, долгие годы проведшие в одной камере, порой становились весьма откровенными между собой, не то что на воле. Те, у кого так жестоко отняли свободу, как раз в тюрьме освобождали свои мысли: камеры превращались в дискуссионные клубы, а тюрьма — в Гайд-парк. В камере сидели преимущественно кавказцы. Доносчиков они презирали. Сексотов чеченцы и ингуши просто убива-

 

ли. В этом случае за нарушение векового обычая кровной мести кровников они не преследовали. Но НКВД вербовал сексотов среди казнокрадов, взяточников и даже убийц. Поскольку такие типы сидели и с нами, политическими, то опасность доносов на камерных «агитаторов» существовала постоянно. Я опасался, что НКВД заведет на меня новое дело, поскольку старое явно не клеилось, и тем не менее не был осторожен. За всю пятилетнюю тюремную жизнь я не позволял себе желчно отзываться о Сталине, как в ту ночь.

Надзиратель, открыв окошко, крикнул: «Авторханов, с вещами!» Сокамерники посочувствовали, а я с грустью подумал: «Ну вот, и до камерной агитации дело дошло». Было это под 22 апреля 1942 года (день рождения Ильича!).

Меня повезли во внутреннюю тюрьму. Там подвергли тщательному обыску. Нашли даже иголку (дань суеверию), которую я спрятал в подкладке пиджака. Завели в камеру — там двое. Один — тяжело раненный повстанец из отряда Исраилова, другой — старый знакомый из соседней камеры общей тюрьмы (ему предъявили камерную агитацию).

Я был погружен в мрачные мысли о своей судьбе, когда дверь камеры открылась и кто-то приказал: «Следуйте за мной». Я оказался в кабинете служащего, которого ранее не видел. Он

 

был корректен и предупредителен. Как раз от таких и ждешь подлости. Однако он сообщил мне невероятную еще пять минут назад новость: «Верховный суд РСФСР отменил обвинительный приговор Верховного суда Чечено-Ингушской АССР и освобождает вас из-под стражи».

В это время в кабинет вошел нарком госбезопасности ЧИАССР Султан Албагачиев. (Редкостная натура даже в чекистской среде. Ради карьеры он шагал по трупам своих земляков.) Он задал мне лишь один вопрос: «Вы за или против советской власти?» Я ответил «за», имея в виду «против». Тогда он подписал какую-то бумагу — вероятно, постановление о моем освобождении — и удалился. Служащий НКВД сообщил, что на свободу я выйду к вечеру. За это время меня сводят к парикмахеру, а мою жену попросят принести одежду. Заодно предупредил о неразглашении содержания нашего разговора и предстоящем освобождении.

Я ответил, что в камерах принято сообщать, почему вызвал следователь.

Меня вернули в камеру, потом водили к парикмахеру. А жена, вызванная в НКВД, сказала чиновнику: «Все костюмы мужа продала, чтобы покупать детям молоко. Никакой одежды не осталось».

Около семи вечера меня выпустили из внутренней тюрьмы через черный ход.