- 115 -

В Москву и обратно

 

По окончании областной партийной школы многие из моих друзей выехали в Москву и поступили в Коммунистический университет трудящихся Востока имени Сталина (КУТВ), а я решил завершить среднее образование и поступил на Грозненский рабфак. Я еще учился на втором курсе, когда знакомство с инструктором ЦК Сорокиным сорвало все мои дальнейшие планы.

По заданию ЦК разъезжал по Северному Кавказу, вербуя коммунистов в КУТВ и на подготовительное отделение Института красной профессуры (ИКП). По рекомендации Мутенина он вызвал меня в Чеченское оргбюро на беседу. Встретил с подкупающей сердечностью, кото-

 

- 116 -

рая сразу располагала к искренности. Не сказав ничего по существу вызова, спросил: «Что ты читал по марксизму?»

Я перечислил некоторые книги Каутского, Энгельса, Плеханова, Бухарина, а также брошюры Сталина, Зиновьева и Троцкого о Ленине и ленинизме. Работа Сталина «Об основах ленинизма» была наиболее популярной среди молодых коммунистов, вроде катехизиса. (Впоследствии мне открылось и другое ее достоинство: в ней сжато излагались идеи мастера революции — Ленина и идеи мастера власти — Сталина.)

Перейдя к делу, Сорокин сообщил, что ЦК создал при Институте красной профессуры двухгодичное подготовительное отделение, которое дает слушателям полное среднее образование и политические знания в объеме комвуза. Окончивших зачисляют на первый курс соответствующего факультета ИКП. Основная задача ИКП - подготовка высших теоретических кадров партии и профессоров общественных наук для университетов и институтов. Сорокин сообщил также, что Чечоргбюро рекомендует ЦК мою кандидатуру на это отделение.

Предложение меня сильно озадачило, ведь ИКП был мечтой, вершиной устремлений молодых партийцев, избравших карьеру в области общественных наук — истории, философии,

 

- 117 -

литературоведения, экономики. Чтобы поступить на подготовительное отделение, необходимо хорошо знать марксистскую литературу, к тому же держать конкурсный экзамен. Что справлюсь, я крепко сомневался. Сорокин, однако, не разделял моих сомнений. Что касается экзаменов, сказал он, то для «нацменов» существуют определенные послабления. (Эти поблажки меня всегда оскорбляли, хотя по слабости человеческой натуры я от них и не отказывался.)

Аргументы Сорокина меня не убедили, ведь никакие привилегии не помогут, если другие претенденты окажутся лучше подготовленными. У меня еще в медресе появилась боязнь позора провалиться на экзаменах. Я искренно завидовал хладнокровию своих товарищей, которые не комплексовали из-за плохих оценок. Когда Сорокин увидел, с каким паникером имеет дело, то выложил два последних веских аргумента: во-первых, я упускаю редкую возможность попасть в ИКП, а во-вторых, он ручается за мой успех перед экзаменационной комиссией ИКП, ибо в ней он представитель от ЦК.

Последний довод показался мне наиболее убедительным. Уговорил-таки меня Сорокин - я дал согласие. Сорокин разбудил во мне любознательность. Страшно хотелось и увидеть и услышать в Москве самих вождей Октябрьской

 

- 118 -

революции. Сорокин утверждал, что Бухарин, Троцкий, Зиновьев, Луначарский, Сталин часто посещают ИКП и читают лекции на самые различные темы советской и мировой политики.

Путешествие из Грозного в Москву продолжалось трое суток. Но поездка не была ни скучной, ни утомительной. Масса интересных встреч, контрастных наблюдений и даже приключений. С питанием проблем не было: в вагоне-ресторане выбор блюд самый разнообразный — от зернистой икры до шашлыка, цены умеренные. (Советские деньги тогда были в ходу. В любом госбанке червонец можно было обменять на «золотую десятку».) Вагоны поездов дальнего следования удобны и комфортны. Залезаешь на верхнюю полку, мерный стук колес убаюкает пуще колыбельной. Подъезжая к Москве, замечаешь, как меняется все, даже люди: одни оживленно-веселые в предвкушении приятных встреч; другие, подобно мне, грустят в раздумьях о неведомом. Преображается и сама природа за окном - леса, леса, высокие, стройные, густые. Даже трудно представить, как мог добраться сюда основоположник Москвы — сын Владимира Мономаха князь Юрий Долгорукий. И вдруг вырастают заводские трубы. Москва!

 

- 119 -

Вспоминаю день своего приезда в Москву, и на память приходят стихи великого поэта:

Уж небо осенью дышало,

Уж реже солнышко блистало,

Короче становился день,

Лесов таинственная сень

С печальным шумом обнажалась,

Ложился на поля туман,

Гусей крикливых караван

Тянулся к югу: приближалась

Довольно скучная пора;

Стоял ноябрь уж у двора.

Правда, стоял октябрь, но какой-то пасмурный, холодный, не то что наш, кавказский, гостеприимный, солнечный, который я оставил всего три дня назад.

С вокзала поехал на извозчике к ГУМу, где находилось представительство автономной Чечни при Президиуме ВЦИК РСФСР. Оттуда меня направили на временное жительство в первый Дом Советов. На другой день я встретился в ЦК с Сорокиным.

На меня, весь мир которого еще неделю назад сконцентрировался между родным аулом и городом Грозным, Москва произвела потрясающее впечатление. Вспомнилось, как чеченцы потешались над ингушами, у которых есть такая клятва: «Клянусь Аллахом, который сотворил

 

- 120 -

два чуда — Владикавказ и пистолет маузер!» Теперь я был готов поклясться, что гениальный монах из средневекового Пскова оказался пророком: «Москва — Третий Рим», «Два Рима были, третий стоит, а четвертому не бывать!». Все здесь величаво и уникально — дома, величественные соборы (собор Христа Спасителя еще не был снесен), Большой театр, Кремль, Царь-колокол, Царь-пушка, Сухаревский рынок, Охотный ряд, «Интернационал народов»...

Первый визит я нанес, как и полагается «правоверному коммунисту», Ленину в мавзолее. Долго стоял в очереди. (Кстати, в то время это была единственная очередь в Москве — страна жила последний, увы, год при НЭПе, продуктами и вещами были забиты не только частные рынки и магазины, но и ГУМ.)

Несмотря на протесты жены Ленина Надежды Константиновны Крупской и Троцкого, Сталин разрешил забальзамировать, как фараона, тело Ленина и поместить революционного идола в мавзолей на поклонение фанатиков и обозрение всем любопытствующим.

В личных целях Сталин эксплуатировал чужую славу. Мстительный, он ненавидел Ленина сильнее, чем вся русская и мировая буржуазия за октябрьский переворот. Тем не менее Сталин

 

- 121 -

превратил Ленина в марксистского бога, чтобы объявить себя его верховным жрецом.

Ленин лежал в стеклянном саркофаге, лицо восковое, рыжая бородка, на лацкане пиджака значок «ЦИК СССР», кажется, еще орден Красного Знамени. Великий в партийных легендах, он не показался мне великим ростом, и это шло вразрез с сформированным представлением о его гениальном сверхпревосходстве. За те секунды, что я проходил мимо него, в воображении у меня пронеслись те знаменитые «десять дней, которые потрясли мир»; клятвы Сталина в верности Ленину у гроба («Клянемся тебе, товарищ Ленин, мы выполним твою заповедь...»); предупреждение Троцкого — не лезть в Ленины («Лениным стать никто не может, ленинцем стать может каждый»); рассказы о слезах Зиновьева, Каменева, Бухарина на похоронах Ленина... Обидно, что и великие люди тоже смертны...

Уже когда я был принят на первый курс подготовительного отделения ИКП, то заметил в списке лекторов только руководителей правительства второго плана вроде Покровского, Ярославского, Луначарского. Читал, правда, лекции Бухарин. Ни Троцкий, ни Зиновьев, ни даже Радек не бывали. Я не замедлил сообщить об этом Сорокину.

 

- 122 -

— Так хочется увидеть живого Троцкого! — вырвалось у меня.

— Увидишь. На этих днях пойдет?

Сорокин пояснил, что Троцкий и его сторонники не заглядывают в ИКП, так как слушатели его стоят горой за ЦК. Но выступают они в других вузах Москвы. Он обещал сводить меня на такую лекцию.

Оказалось все не так просто. Троцкий всегда появлялся неожиданно, без объявления, а люди из его «лейб-гвардии» закрывали вход для «холуев фракции Сталина». Так нас не пустили в МВТУ, где выступали Троцкий и Каменев. Велико было мое разочарование — хоть выходи из «холуев» и записывайся в «троцкисты». Сорокин, озадаченный моим ребячеством, удивился: как молодой коммунист, который так увлечен Троцким, может голосовать за Сталина? И для себя объяснил противоречие так: ведь идут же в музей лицезреть из любопытства динозавров... Троцкий — мастодонт революции.

И все-таки Сорокин нашел для меня кратчайший путь... Сказав, что Троцкий — любитель раздавать автографы, Сорокин предложил мне поехать к нему в Главконцеском при Совнаркоме СССР, дал даже книжку «Литература и революция».

Я поехал в Главконцеском на Малую Дмитровку. Двухэтажный особняк, как мне показа-

 

- 123 -

лось, не охранялся. Несмотря на совет Сорокина идти прямо в приемную, я все-таки не набрался смелости и решил поджидать Троцкого у ворот. Прождал напрасно.

На другой день повторил тот же маневр. И вот неприятный сюрприз: подъехал черный кабриолет, из него вышли два человека в военной форме, обыскали меня и грубо втолкнули в салон. Пока я опомнился, автомобиль тронулся. По обе стороны от меня сидели два амбала. Привезли на большую площадь, ввели в здание. Часа два продержали в темной комнате, потом отконвоировали в кабинет на втором этаже.

Там находилось несколько человек. Один из тех, что сидел за столом, направился ко мне и в упор задал вопрос:

— Ты хотел зарезать Троцкого?

От неожиданности я онемел. Он не унимался:

— Мы все знаем, выкладывай быстро!

Перебивая друг друга, крича, в перекрестный допрос включились остальные.

—  Кто твои сообщники?

—  Куда спрятал пистолет?

—  Где бомба?

Весь этот бедлам продолжался несколько часов. Ошеломленный и убитый горем, я даже не пытался оправдываться. Вел себя как пойман-

 

- 124 -

ный с поличным преступник. Мои мучители, определенно, так и считали.

Когда следователи предъявили «вещественное доказательство», тогда только я понял, почему я «хотел зарезать Троцкого». На столе появилась отобранная у меня при аресте финка. Я купил ее на Сухаревке для самозащиты, так как начитался в газетах сообщений о всякого рода ночных нападениях на московских улицах.

Меня бросили в какой-то каменный мешок с тусклой лампочкой. На полу валялся матрас, в углу стояла какая-то бочка, рядом миска. Я получил тюремную баланду и кусок хлеба. Разумеется, до еды не притронулся и матрасом не воспользовался: не сомкнув газ, всю ночь метался по камере, как тигр в клетке. Но походил, скорее, на жалкого котенка, которому наступили на хвост. Лишь в камере я прочувствовал всю трагичность положения и нелепость своего поведения. Я должен был перекричать своих мучителей, назвать их жандармами и потребовать немедленно связать меня с чеченским представительством при ВЦИКе. А я вел себя как болван и тем укрепил этих лиходеев в их заблуждении, что они изловили террориста.

На другой день, когда меня привели на допрос, я взял реванш. Чекисты, переглядываясь, не узнавали во мне вчерашнего безмолвного, близкого к раскаянию убийцу.

 

- 125 -

— «У чекиста должны быть холодная голова, горячее сердце и чистые руки!» — говорил Дзержинский. Те, кто меня вчера арестовал, не чекисты, а насильники. Я требую связать меня с чеченским представителем при ВЦИКе Арсановым и инструктором ЦК Сорокиным!

Моя пламенная речь не произвела на следователей ни малейшего впечатления. Только один сухо заметил: «Ну и арап же!»

Последовал допрос, который на этот раз происходил без криков и угроз. Мои ответы заносили в протокол. Долго выясняли мою личность. Я добросовестно излагал несложную биографию пионера, комсомольца и молодого коммуниста, который никак не мог быть убийцей вождя Октябрьской революции. Этот мой аргумент вызвал явное раздражение. «Он такой же вождь, как я китайский мандарин», — сказал один из следователей. Вопреки ожиданию, и биография моя тоже не сработала. (Гораздо позднее я узнал, что в этом учреждении принцип презумпции невиновности задержанного — запретное понятие юриспруденции.)

Мне вспомнилась одна из лекций на Курсах марксизма при ЦК прокурора СССР Вышинского накануне ежовщины. Лекция на тему советского Уголовно-процессуального кодекса. Вышинский объяснял, почему соответствующая статья УПК о

 

- 126 -

необходимости выяснения в одинаковой мере вины и невиновности подследственного не распространяется на «политических». Дело в том, говорил лектор, что следователи в органах госбезопасности еще до ареста обвиняемого устанавливают его виновность. Сам формальный следственный процесс в кабинете следователя по существу судопроизводственный, но окончательно он оформляется в обвинительном заключении. Вещественные доказательства играют лишь подчиненную роль, а личные признания — решающую. Суд только простая формальность, чтобы соблюсти декорум. Вышинский обосновал применение физических пыток во время допросов, чтобы заставить подследственных подписать вымышленные признания в содеянных преступлениях. Практическая система пыток была разработана «звездами» ГПУ — Курским и Федотовым во время «шахтинского дела».

На третий день меня направили в Бутырку. Знаменита она была тем, что через нее прошли все русские бунтовщики — от мятежных стрельцов при Петре I, Емельяна Пугачева и пугачевцев при Екатерине II, польских повстанцев при Александре II, народовольцев при Александре III до большевиков, меньшевиков и эсеров при Николае И. Сидел здесь и сам организатор ЧК Феликс Дзержинский перед отправкой на каторгу.

 

- 127 -

Молва, пущенная в ход самими чекистами, утверждала, будто здесь в библиотеке тюрьмы работает эсерка Фаина Каплан, стрелявшая в Ленина в 1918 году. Из гуманных соображений Ленин якобы запретил расстреливать ее, и потому Президиум ВЦИКа заменил высшую меру наказания на заключение в тюрьму.

Настолько правдоподобным этот слух казался даже в идеологических кругах партии, что в 1936 году наш профессор Н.Н. Ванаг дал мне задание: поработать в архиве истпарта за 1918 год и прояснить судьбу Фанни Каплан. Я нашел в «деле покушения на В.И. Ленина» краткую биографическую справку с приложением выписки из протокола коллегии ВЧК о суде над эсеркой Ф.Каплан. В ней лаконично сообщалось: в августе 1918 года Каплан судила коллегия ВЧК, приговорила к расстрелу, приговор приведен в исполнение. Мне запретили делать выписки и ссылаться на документы, ибо на следственном деле о покушении на Ленина имелся гриф «совершенно секретно».

Только в 1959 году, при Никите Хрущеве, власть осмелилась нанести удар по собственной версии о «гуманизме» Ленина, когда ПД Мальков в «Записках коменданта Московского Кремля» сообщил, что лично привел в исполне-

 

- 128 -

ние приговор о расстреле Фанни Каплан. Но и здесь не обошлось без лжи. Утверждению Малькова поверит лишь дремучий обыватель, не знающий механизма чекистской власти и функций коменданта Кремля. До самого сталинского переворота обязанности коменданта были крайне скромными — в его ведении находились охрана правительственных зданий и самих правителей на территории Кремля, ведь он был в то время открытым. Исполнял он и функции завхоза, то есть осуществлял административно-хозяйственное управление и надзор за техперсоналом. «Убирать» — всегда было делом заплечных мастеров. Так что Мальков по чьему-то велению присвоил себе чужую славу. В 1937 году Мальков — член большевистской партии с 1904 года, командир отряда матросов, штурмовавших 25 октября 1917 года Зимний, — очутившись в том подвале на Лубянке, в котором расстреляли Фанни Каплан, каждую ночь ожидал той же участи. Ему, однако, повезло — Сталин оставил его в живых. Мальков был не политик, а самый обыкновенный службист — винтик, уже достаточно изношенный. После Лубянки и Бутырки Мальков попал в один из политизоляторов в Сибири, где просидел 17 лет. Освободили его в 1954 году, через год после смерти Сталина. В утешение Никита Хрущев нацепил ему орден Ленина.

 

- 129 -

С этой исторической достопримечательностью Москвы — Бутыркой, в которой изменилось лишь то, что одни надзиратели заступили на место других, я ознакомился не из собственного любопытства. Я очутился в том мозаичном старом мире, который метеором пролетел мимо моего детского сознания, чиркнув лишь далеким ярким блеском. Я, дитя окраины империи, о старом мире знал только то, что вычитал из трудов вождей нового советского мира. А в большой следственной камере Бутырки история как бы вернулась к исходной позиции — к 1917 году. Я оказался в самой гуще старого мира: в камере сидели почти все его представители — белые офицеры, лица духовного звания, старые профессора, монархисты, кадеты, меньшевики, эсеры, контрабандисты, даже террористы.

Разумеется, поначалу я чувствовал себя здесь не слишком уютно и в разговоры ни с кем не вступал. Позднее, приглядевшись к обитателям, прислушавшись к их бесконечным спорам о политике и революции, я понял, что, еще не добравшись до красной профессуры, оказался слушателем «института белой профессуры». Старый мир остался верен своим политическим традициям, а большевики, воспользовавшись этим, сгубили его, и все из-за болезненного пристрастия к взаиморазоблачению.

 

- 130 -

До поздней ночи камера гудела. На повестке вопрос: кто виноват в гибели России?

Монархисты считали, что все началось с измены офицерского корпуса, ведь царь накануне отречения от престола записал в дневнике: «Кругом измена». А из генералитета до конца верными императору остались только три генерала — немец Келлер, армянин Хан-Нахичеванский и чеченец Эрисхан Алиев.

Офицеры доказывали, что могилу монархии вырыл пройдоха Распутин. Меньшевики уверяли, что без партии эсеров большевики никогда не пришли бы к власти. А коммунист, входивший в состав Совнаркома до заключения Брестского мира с Германией, читал весьма интересную лекцию «Как меньшевики привели к власти большевиков». Самый же поучительный урок преподал ученик Ключевского кадетский профессор, сравнив три партии — большевиков, меньшевиков и эсеров — с теми бешеными конями гоголевской тройки, на которой Ленин, прихватив с собой Россию, помчал в бездну истории. (Ирония судьбы: в 1930-х годах этот историк, Сергей Владимирович Бахрушин, учил меня в Институте красной профессуры марксистско-ленинскому пониманию исторического процесса в средневековой Руси!)

Меня поражало, как оппоненты, непримиримые и беспощадные по существу споров, остава-

 

- 131 -

лись сдержанными и даже вежливыми. Это контрастировало с дебатами на большевистских сборищах. В обращениях часто слышались титулы, которые тогда мне ни о чем не говорили: ваше превосходительство, ваше сиятельство, ваше высокопреосвященство, а меньшевики и эсеры всех называли господами, а себя товарищами. Духовные лица в дискуссиях не участвовали, но слушали внимательно. Среди них выделялся архиепископ, кажется, из Пскова или Новгорода, к которому сокамерники обращались по богословским и философским вопросам. Он приехал в Москву жаловаться на банду, ограбившую собор. Бандиты забрали все иконы и церковную утварь. Местные органы отказались вести следствие, когда выяснилось, что «банда» — это переодетые чекисты. Архиепископ приехал к «всероссийскому старосте» Михаилу Ивановичу Калинину с папкой свидетельских показаний о разграблении его собора. Калинин попросил у него эту папку для прояснения обстоятельств дела, а ночью в монастырь, в котором остановился святой отец, пришли чекисты и арестовали его. Дело повернули уже против архиепископа: он сам, мол, спровоцировал ограбление! Это вызвало возмущение верующих в его епархии, началось их массовое паломничество к Калинину с просьбой освободить арестованного. Московские власти, вероятно,

 

- 132 -

опасаясь конфессиональных осложнений, вскоре выпустили архиепископа за ворота Бутырки.

Двое попали в нашу камеру за уголовные дела. Один — интеллигентный польский еврей, другой — студент-грузин. Еврея арестовали за контрабанду. Сам себя он называл честным красным купцом, так как работал в системе Внешторга. Рассказывал уморительные анекдоты. Карла Радека, настоящая фамилия которого Собельсон, обзывал крадеком, мелким воришкой, который вечно его обкрадывал, когда он во время войны по поручению Ленина перевозил за небольшую плату литературу из Швейцарии в Россию. (Позднее я слышал, что в Польше клиптомана Радека однокашники прозвали Крадеком, а он превратил прозвище в псевдоним КРадек) На радость всей камере Троцкого он называл жидовским отродьем с претензиями красного Наполеона, и тоже крадеком, ибо свою новую фамилию украл у тюремного надзирателя одесской тюрьмы, где сидел в начале века. О Ленине, которого знал лично, помалкивал, но Надежду Константиновну хвалил очень (в советскую Россию он приехал при ее активной помощи).

Как-то и Ленина камера начала разбирать по косточкам: одни доказывали, что Ленин вовсе не был русским, раз имел калмыцко-еврейскую кровь; другие напирали на то, что он изменник и немецкий агент; третьи обзывали Ле-

 

- 133 -

нина хроническим сифилитиком, утверждая, что «такие больные бывают гениальными ясновидцами». «Красного купца», до поры хранившего молчание, все это взорвало не на шутку: «Господа хорошие, если Ленин действительно был таким, каким вы его рисуете, тогда ваша великая Россия — тщета, и ее следующий правитель может оказаться чистокровным уголовником!» (Никогда не забуду этого пророчества, которое, быть может, было произнесено ради красного словца, но которое сбылось, однако, когда стал верховодить грабитель и убийца Коба.)

А вот грузинского студента посадили за то, что хотел пресечь восхождение Сталина к власти. Правда, по другим, чисто грузинским мотивам.

Когда в августе 1924 года подпольный комитет грузинских меньшевиков и национал-демократов поднял в Грузии народное восстание, приехавший в Тифлис Сталин лично руководил его подавлением. Он наводнил Грузию войсками из соседних республик. Расправа была жестокой. Выступая на тифлисском партактиве, Сталин сказал: «Грузия заросла сорняком. Надо перепахать Грузию!» «Перепашку» он поручил молодому чекисту Лаврентию Берии. И тот оправдал доверие — было репрессировано до 5 тысяч человек повстанцев расстреляли. Среди них был и брат нашего студента.

 

- 134 -

Джинария поклялся отомстить за брата. Мингрелец, как и Берия, он мог бы убить Лаврентия, но посчитал, что не собака виновата, а хозяин, который натаскивал ее, а потом натравил на беззащитных людей. Этим хозяином Джинария считал Сталина. Вскоре представился случай предъявить ему счет.

В связи с приездом в Москву председателя ЦИК Грузии Михи Цхакая (в Россию он вернулся из Швейцарии вместе с Лениным в знаменитом опломбированном вагоне) собралось на банкет в его честь грузинское землячество.

Пили много вина, ели шашлык, тосты произносили один за другим. Тамадой был самый старший — виновник торжества Миха Цхакая. Пир удался на славу. Артисты художественной самодеятельности пели грузинские песни, исполняли лезгинку. К концу вечера появился Сталин, произнес тост за Миху Цхакая, назвав его своим тифлисским учителем. Польщенный, Цхакая произнес ответный тост за ученика, который превзошел всех учителей. И в этот момент Джинария, артист самодеятельного коллектива, держа руку на кинжале, подошел к столу тамады и в упор задал Сталину вопрос: «Сосо, ты зачем убил моего брата?»

«Сосо, сука, не ответил мне, зная, что жизнь его в моих руках», — рассказывал Джинария в ка-

 

- 135 -

мере. Тамада замял инцидент, сказав, что Джинария пьян, и приказал вывести его из зала. Но Сталин был иного мнения — через пару дней Джинарию арестовали за «покушение на жизнь Сталина».

Джинария, малый словоохотливый, не чуждый бравады, мне показался таким же липовым террористом, как я. Но спустя несколько месяцев я узнал от товарищей Джинарии, которым передавал после освобождения записку от него, что коллегия ОГПУ приговорила Джинарию к длительному тюремному заключению. (О дальнейшей его судьбе не ведаю.) Сокамерники охотно верили Джинарии, что он хотел убить Сталина, как и мне, что я не хотел убить Троцкого, лишь сожалели о напраслине. В происходившей внутрипартийной борьбе их симпатии были явно на стороне Сталина. Старый мир жил теми же предрассудками, что и на воле: Сталин устраивает «еврейский погром», чтобы вернуть Россию на национальные рельсы.

На допрос меня больше не вызывали, и мои сокамерники считали это хорошим признаком. Ожидая моего освобождения, они давали мне поручения на волю. Недели через две меня выпустили. За «недоразумение» чекисты извинились.

Я долго обдумывал этот инцидент. Оказывается, уже не только на партийных собраниях, но и в партийной печати Льва Троцкого и Троцкис-

 

- 136 -

тов называли «бешеными собаками мировой контрреволюции». Потом я узнал, что Сталин распорядился охранять Троцкого от возможного покушения, чтобы не спровоцировать волну антитеррора со стороны троцкистской молодежи. Первая мысль после освобождения — вон из Москвы, сюда я больше не ездок. На Кавказ, на Кавказ! Потом пришел в себя, ведь сам во всем виноват. В моем бесхитростном мозгу простофили от революции появились критические мысли: я твердо решил, что в мире политики правды нет, между истиной и ложью нет демаркационной линии, а бывает ложная правда и правдивая ложь. Невероятно, но «школа белой профессуры» стала для меня ступенью к ИКП.