А. И. Старцев*
О ЛЬВЕ НИКОЛАЕВИЧЕ ГУМИЛЕВЕ
Я был немного знаком с Анной Андреевной Ахматовой (впервые встретился с ней, кажется, у Цявловских1) и время от времени выполнял ее небольшие литературные поручения. О Льве Николаевиче знал от нее, что он ученый-востоковед. Однажды, спросив, сколько мне лет, Анна Андреевна сказала: «Лева на три года моложе».
Впервые, после ареста, я услышал о Льве Николаевиче в декабре 1950 года в пересыльной тюрьме в Челябинске от Левы Клеймана, одесского вора, старосты камеры. Он покровительствовал московским и ленинградским интеллигентам, проходившим через «его камеру» и не прочь был потолковать на «ученые темы». О Льве Николаевиче, проехавшем через Челябинск месяцем раньше меня, он отозвался с почтением: «Человек!»
И Лев Николаевич, и я попали в Песчаный спецлагерь («Песчлаг») на угольные шахты к северу от Караганды. Мы были в разных бригадах и жили в разных бараках, но заходили друг к другу на свободный часок. Гумилев был нередко угрюм и подавлен. Если меня еще развлекали некоторые (порой ужасающие) черты лагерной жизни (словно этнолога, знакомящегося с бытом и нравами дикарского племени), то Гумилеву, угодившему в лагеря вторично, все это было уже знакомо до тошноты и полного омерзения.
1 Цявловские Мстислав Александрович (1883-1947) и Татьяна Григорьевна (1897-1978) — известные литературоведы, специалисты по жизни и творчеству А. С. Пушкина. (Сост.)
* Старцев (Старцев-Кунин) Абель Исаакович (род. в 1909 г. в Мариамполе, Литва) — литературовед и переводчик, специалист по американской литературе. Доктор филологических наук. Автор значительного количества монографий и статей по американской литературе.
Очерк «О Льве Николаевиче Гумилеве» написан специально для настоящего издания.
Немалое место в наших беседах занимали историософские концепции Льва Николаевича (пассионарность как двигатель общественных перемен и воздействие внезапных факторов на развитие цивилизации). Помнится, я как-то сказал Гумилеву: «Если следовать вашим теориям, Лев Николаевич, то и сталинской диктатуре в России и тому, что мы с вами торчим здесь с номером на спине в промерзлом бараке, человечество обязано какому-то шальному протуберанцу». На что он, посмеявшись, ответил: «Что же, если хотите, это именно так».
Возвращаясь к тем дням, вспоминаю покровительство Льва Николаевича привезенному на недолгое время в наш лагерь юному персу (иранцу). Сын крупного чиновника (кажется, губернатора), первокурсник-студент, он состоял, в каком-то марксистском кружке и, спасаясь от преследований, решил перейти на время в Советский Союз и поучиться в Москве. Был захвачен, разумеется, «кагебистами» и получил двадцать пять лет за шпионаж. Как сейчас вижу его с вытаращенными от изумления и ужаса круглыми черными глазками и с обрывком шелкового шарфа на шее — остатком его былой жизни.
Гумилев был единственным в лагере, кто знал фарси и мог с ним объясняться. Мальчик трогательно привязался ко Льву Николаевичу. Помню их, примостившихся где-нибудь на краешке нар. Ласково глядя на своего подопечного, Лев Николаевич записывает в тетрадку стихи, которые тот ему усердно диктует, и они вместе начинают их комментировать.
Через год-полтора с очередным этапом Гумилев уехал из лагеря. Прощаясь с ним, мы условились, что первый, кто вырвется на свободу, расскажет родным, когда и при каких обстоятельствах мы повстречались.
Приехав в Москву в июне 1955 года, я зашел на Ордынку к Ардовым и повидался с Анной Андреевной. Она мне сказала, что Лев Николаевич еще за решеткой, и она ведет хлопоты. Но прошел еще почти год, пока он вернулся домой.