А. И. Лукьянов^*

 

ПАССИОНАРИЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКИ И КУЛЬТУРЫ

 

Известно, что жизнь человеческая измеряется не тем, сколько прожито, а тем, что запомнилось. В этом смысле одной из самых ярких страниц моей памяти являются встречи и беседы со Львом Николаевичем Гумилевым — выдающимся нашим ученым, мыслителем, человеком огромного таланта и постоянного, я бы сказал, азартного научного поиска.

Мы познакомились весной 1968 года. Лев Николаевич приехал тогда в Москву по делам, связанным с литературным наследством Анны Андреевны Ахматовой. Задолго до своей смерти она договорилась с сыном, что весь ее архив перейдет в Пушкинский Дом в Ленинграде и будет храниться как единое целое в одном месте. Но, как известно, буквально сразу после похорон Анны Андреевны ее наследство стало растаскиваться и распродаваться. Лев Николаевич подробно рассказывал мне о неблаговидной роли в этом деле потомков Н. Н. Пунина, семейства Ардовых и некоторых других деятелей из литературных и окололитературных кругов. Шла долгая судебная тяжба, в которой судьи становились то на одну, то на другую сторону.

Работая в то время в Президиуме Верховного Совета СССР, я старался помочь Льву Николаевичу, тем более что его позиция была чиста и бескорыстна. Пришлось вести переговоры с Верховным Судом, подключать к делу известных юристов, любителей

 

литературы. Очень большой вклад в решение этого сложного правового конфликта внес тогда мой давний друг, ленинградский профессор Юрий Кириллович Толстой¹. И хотя наши усилия натолкнулись на непробиваемую стену судейской косности и формализма, само это дело ярко высветило главное — несмотря на достаточно сложные отношения с матерью, Лев Николаевич до конца выполнил свой сыновний долг. Жаль только, что не было должной помощи со стороны литературной общественности и прежде всего Союза писателей СССР.

С тех пор наши связи с Л. Н. Гумилевым стали постоянными. Он много работал, открывал все новые и новые пласты истории народов, живших на просторах нашей страны, часто выступал перед учеными и студентами. Популярность лекций Льва Николаевича была невероятной. Я сам был свидетелем такого огромного интереса слушателей, буквально покоренных живостью и простотой преподнесения им самых сложных научных проблем. Древняя Русь и Великая степь, история наших народов представали перед нами в их взаимооплодотворяющем единстве, выпукло и образно рушились многие окаменевшие концепции и постулаты, десятилетиями повторяющиеся в монографиях и учебниках. Это, конечно, не могло не встретить сопротивление и в академических кругах, и во всякого рода других инстанциях. И здесь Льву Николаевичу требовалась товарищеская поддержка, поскольку препоны канцелярской науки, а порой и партийно-административные были ничуть не лучше, чем судейские.

Мне не раз приходилось чувствовать все это, связываясь с ленинградскими, да и с московскими чиновничьими структурами по поводу издания трудов Л. Н. Гумилева. Разного рода деятели от науки, сплотившиеся вокруг очередного вельможи, не читавшие ни одной работы автора теории этногенеза и пассионарности, умело внушали своему патрону, что «гумилевщина» сродни

 

антимарксистскому идеализму, географическому детерминизму, шовинизму, национализму и т. д.

Это, конечно, угнетало Льва Николаевича, но он не сдавался, работая с поразительной эффективностью и отметая всякого рода наветы и интриги. Сын двух крупнейших поэтов России, он был глубоко русским человеком и патриотом своей страны. Гумилев не раз говорил, что далек от всякой политики, хоть и уважает выводы Маркса и Энгельса, правда, за исключением того, что они писали о России. Такое отношение к политике было естественно для узника ГУЛага с 14-летним стажем. Однако, вспоминая годы репрессий, Гумилев обычно ограничивался фразой: «Да, было такое время, когда вожди сажали вождей, соседи — соседей, а ученые — ученых». После этого Лев Николаевич закуривал свой «Беломор» и говорил: «Но это к науке отношения не имеет».

Подлинно научным методом он считал, прежде всего, комплексный подход к любому историческому явлению, умение добиваться синтеза гуманитарных и естественных наук, ни в коем случае не замыкаться в рамках определенного времени или отраслевой дисциплины.

Именно на основе этого комплексного подхода на стыке этнографии, географии и истории шли научные поиски Гумилева. Об этом он подробно говорил в переданной мне магнитофонной записи своего «Автонекролога», вспоминая о том, как в тюремной камере пришла к нему идея пассионарного взлета человеческой натуры, как потом на эту идею стала «наматываться» сама история народов, расцвета и падения этносов. «Автонекролог» вскоре был опубликован¹. И мне думается, что он представляет собой удивительный, уникальнейший документ о том, как рождается научное открытие, как оно захватывает все более и более широкие сферы знаний, проверяет свою истинность живой жизнью человечества.

 

И в этом, мне кажется, весь Лев Гумилев, который сам является воплощением пассионарности, увлеченности идеей и упорного всепоглощающего служения ей в интересах истины и великой России. На эту сторону личности Льва Николаевича обращал внимание хорошо знавший его Митрополит Ленинградский и Ладожский Иоанн в ходе нашей беседы на Каменном острове в Ленинграде осенью 1994 года.

В свете этой мысли, высказанной Владыкой Иоанном, мне особенно часто вспоминается встреча с Л. Н. Гумилевым, состоявшаяся у меня дома 16 сентября 1986 года. Тогда, рассказав гостю о собираемой мною коллекции голосов русских писателей XX века, я попросил у Льва Николаевича разрешения записать его рассказ о Николае Степановиче Гумилеве и Анне Андреевне Ахматовой, их отношениях с сыном и о творческой лаборатории двух прославленных поэтов России.

Теперь я с трепетом вновь и вновь включаю магнитофон, чтобы услышать эту запись, в которой Лев Николаевич не только поведал о всех перипетиях своей трудной жизни, но и прочитал три коротких стихотворения о подвигах Геракла, подаренных маленькому Леве отцом во время одного из приездов в Бежецк. Стихи эти не вошли в собрания сочинений Н. С. Гумилева. Но дело было не только в самих неопубликованных стихах знаменитого мэтра. Оказалось, что то, как читал эти стихи Лев Николаевич, удивительно точно совпадало с интонациями отца, запись голоса которого имелась у меня и была копией с записи на восковом валике фонографа Петроградского Института Живого Слова, сделанной в феврале 1920 года. Так встретились отец и сын, которые по духу своему, по пониманию силы поэтического слова были очень близки.

Немало рассказал Лев Николаевич об Анне Андреевне Ахматовой, о тех годах, когда они жили вместе, о посылках, которые передавала мать своему заключенному в тюрьму сыну, о том, как, вернувшись с фронта, он помогал Анне Андреевне переводить стихи зарубежных поэтов и «кое-чему научился сам». Говорил он с горечью и о том холодном отчуждении, с которым встретила его Ахматова после возвращения из омского лагеря в 1956 году.

 

«К сожалению, я застал женщину старую и почти мне не знакомую, — вспоминал Лев Николаевич. — Ее общение за это время с московскими друзьями Ардовыми и их компанией, среди которых русских, кажется, не было никого, очень повлияло на наши отношения». Однако теплые чувства к своей гениальной матери и ее творчеству никогда не покидали Льва Николаевича. Когда же я стал расспрашивать Гумилева о его собственных стихах и переводах поэзии Востока, Лев Николаевич отшутился: «У всякой науки должна быть какая-нибудь отдушина», — сказал он и добавил: — «А вообще-то, когда со мной не хотят спорить как с ученым, обычно говорят: "Ну, зачем спорить с поэтом"». Но здесь, думаю, Гумилев-сын был все же несправедлив к самому себе. Гораздо более объективную оценку его творчества дал известный литературовед В. В. Кожинов, который считал, что Лев Николаевич был «в равной степени и историком, и поэтом»¹.

В тот вечер мы долго говорили о его подготовленных к изданию книгах «Тысячелетие вокруг Каспия», «Древняя Русь и Великая степь», о фундаментальном труде, который он в то время называл «Деяния монголов» и считал наиболее весомой и ценной разработкой теории этногенеза. Как бы подводя итог этим своим работам, Лев Николаевич сказал: «Знаете, в целом я думаю, что творческий вклад в культуру, сделанный моими родителями, я продолжил в своей области оригинально, неподражательно и очень счастлив, что жизнь прошла небесполезно для нашей советской культуры».

Уверен, что для такой самооценки Л. Н. Гумилев имел все основания, ибо его творчество, его подвиг ученого и мыслителя никогда не ограничивался «чистой наукой». Каждым своим трудом он выходил на простор отечественной культуры, обогащая и еще более одухотворяя ее самобытный характер. И здесь особо следует подчеркнуть, что эту культуру, эту традицию Руси Лев Николаевич понимал широко и объемно, далеко заглядывая в наш сегодняшний день.

 

В связи с этим мне особенно запомнилась одна из наших бесед в начале 1989 года. Просматривая книги по истории России в моей библиотеке, Лев Николаевич обратил внимание на то, что в ней довольно много, как он сказал, «славянофилов и славянофильствующих». «Они были по-своему романтиками, — заметил Гумилев, — превозносили до небес народ-богоносец, но все-таки оказались гораздо последовательнее, чем западники, в подходе к разгадке того, что такое Русь и Россия. А разгадка эта состоит в евразийском характере нашего этноса. Да, мы и Европа, и Азия. В силу этого мы самобытны и не похожи на западные народы. Нас же все время пытаются заставить любить Запад, хотя он нас все равно не любил и не любит. А вот с Азией, с Востоком у нас тысячелетние связи и гораздо большее взаимопонимание».

Тогда я впервые услышал от Льва Николаевича оценку идей Г. В. Вернадского, П. Н. Савицкого, Н. С. Трубецкого и других пионеров российского евразийства. Он отмечал, что родившись как протест против унижения и поношения русского народа, идеи евразийства имели и имеют под собой реальную историческую почву. Они дают возможность гораздо полнее и объективнее разобраться в том, откуда есть пошла Русь и русская земля. Причем для Гумилева евразийство имело не только научное, теоретическое значение. Он делал из него ясный практический вывод, состоящий в том, что нельзя, невозможно правильно решать вопросы жизни России в прошлом и настоящем, абстрагируясь от тех коренных особенностей и закономерностей развития, которые органически присущи нашему этносу. Нарушение этих законов тысячелетней истории грозит самыми тяжелыми последствиями для российских народов.

Вот почему так остро переживал Лев Николаевич те разрушительные процессы, к которым привела горбачевская перестройка. Он самым решительным образом осуждал катящиеся по Советскому Союзу волны сепаратизма и национализма в Прибалтике и Киргизии, Карабахе и Чечено-Ингушетии, Молдавии и Казахстане. Как рассказывал мне президент Русского географического общества С. Б. Лавров, именно тогда, в разгар войны законов и

 

суверенитетов уже тяжело больной Лев Николаевич обратился к своим коллегам по университету с наказом сделать все от них зависящее для предотвращения развала Советского союзного государства. «Скажу вам по секрету, — говорил тогда Гумилев, — если Россия будет спасена, то только через евразийство»¹.

Сегодня это завещание великого ученого звучит как никогда актуально.

Актуально, во-первых, потому, что после разрушения СССР беловежскими заговорщиками возникло и, несмотря ни на что, будет расти движение за восстановление Союза братских государств и прежде всего России, Беларуси и Украины. Их суперэтническую близость всегда подчеркивал Л. Н. Гумилев. И если бы нынешние политические лидеры хоть в малой мере знали учение Льва Николаевича, выявленные им закономерности исторического развития России, этот исключительно важный процесс мог идти гораздо быстрее и эффективнее в интересах всех народов, живущих на постсоветском пространстве.

Во-вторых, идеи Гумилева приобретают особую актуальность потому, что продолжаются и нарастают попытки Запада и его оруженосцев в России под флагом ее вхождения в «современную цивилизацию», навязав русскому и другим народам нашей страны чуждую им индивидуалистическую рыночную идеологию, разрушить их жизненный уклад, превратить российскую экономику в сырьевую базу транснациональных монополий. Однополюсный глобализм по американской модели становится все более зримым фактором жизни нашей планеты, и отсюда закономерно растет антиглобализм как ответ сопротивляющихся этому насилию этносов. Сегодня ни на йоту не потеряло своего значения предупреждение Гумилева: «Конечно, можно попытаться "войти в круг цивилизованных народов", то есть в чужой суперэтнос, но, к сожалению, ничто не дается даром. Надо осознавать, что ценой инте-

 

грации России с Западной Европой в любом случае будет полный отказ от отечественных традиций и последующая ассимиляция».

Наконец, подтверждением значимости и злободневности евразийской концепции Гумилева является то, что его взгляды до сих пор подвергаются самым ожесточенным нападкам противников самостоятельного пути нашего народа и российского государства. Достаточно сказать, что в октябре 2002 года, когда отмечалось 90-летие со дня рождения Льва Николаевича, снова выплыли на поверхность его хулители. В статье Григория Ревзина под названием «Пророк Азиопы» утверждалось, что «история Гумилева не интеллектуальна, не изысканна, в ней не случается озарений, и в ней нет метафизики божественного присутствия. В ней есть орда, которая прет, потому что ее расперло». Вдобавок Ревзин приписывает ученому «мелкий недостаток» в виде «антисемитизма довольно странной конфигурации, спроецированного в нарисованную им фантастическую картину хазарского каганата». По заявлению другого антигумилевца Семена Новогрудского, Гумилев был по сути «пророком в стаде», которое никак не может «перестать быть коллективным бессознательным и всеобщим пугалом для человечества»¹. Как видим, ничего не изменилось за эти годы. И прав был Лев Николаевич, когда, отвечая академику Бромлею и другим своим злобствующим критикам, вспоминал Оскара Уайльда, увидевшего в американской таверне плакат «Не стреляйте в пианиста, он играет как может!».

Пианисты, играющие по чужим нотам против России и ее самобытности, не только не перевелись, но и плодятся в великом множестве в атмосфере рыночных реформ и врастания человечества в «цивилизацию западного образца».

Последняя весточка от Льва Николаевича Гумилева пришла ко мне, когда весной 1991 года развернулась работа по подготовке и проведению референдума о сохранении Союза ССР. Мне позвонили из Ленинграда и передали, что Лев Николаевич просил посмотреть его выступление в газете «Час пик». Я сразу же нашел эту

 

публикацию. Она называлась «Объединиться, чтобы не исчезнуть»¹. Великий ученый, видя черную тучу развала, надвигающуюся на нашу страну, говорил об огромной ценности дружбы советских народов, которую надо хранить как зеницу ока, о том, что эта дружба — самое лучшее, что дала нам отечественная история. Как никто другой, Гумилев предчувствовал гибельность Беловежья, разрушившего устои, соединявшие могучий евразийский суперэтнос на территории от Балтики до Тихого океана. К великому сожалению, это его предчувствие оказалось трагической реальностью.

О кончине Льва Николаевича я узнал по радио в камере «Матросской тишины». Для меня, да, думаю, и для всех истинных патриотов России, это был страшный, непоправимый удар. Ночью под потолком тюремной камеры всегда горел тусклый свет. Не было и не могло быть сна. Тогда и появилось стихотворение, посвященное очень дорогому для меня мыслителю, ученому и патриоту России Льву Николаевичу Гумилеву. Им и хотелось бы закончить этот короткий набросок воспоминаний:

Мы и Европа, мы и Азия,

Мы сочетание начал.

Судьбы такой своеобразие,

Наверно, каждый замечал.

Мы не разрознены на атомы,

Воюя каждый за себя.

Трудяги, пахари, солдаты мы —

Один народ, одна семья.

Мы не враги своеобразия,

Но общность — общий наш удел.

Наш грозный этнос — Евроазия —

В многовековье поседел.

Как реки, в нем сливались нации,

Исконным верные гербам.

И западной цивилизации

Они совсем не по зубам.

 

Камзолы лопались расшитые

На мощном теле Русь-земли,

И убирались прочь разбитые

Псы — рыцари и короли.

И отправляла латы ржавые

Под обагренный кровью лед

Община, слитая с державою.

Держава, вросшая в народ.

Себе не льщу ни в коем разе я,

Что всепобедна наша рать,

Но общность эта - Евроазия –

Себя заставит уважать.

 

9.ХI.2002