18

Когда пронеслось в сознании это минувшее ленинградское и бакинское время, да три года после беседы той с Юрой в малой зоне Мордовии, стал засыпать Гаврилов, уходить в никуда. И начал молитву свою сосед, тот верующий мужик, который то вздымался горе, то опадал долу,

и все шептал, шептал в подушку слова упования, слова надежды.

Метнулся луч фонаря по глазам, поплыл по стене и скрылся за дверью.

Сны были для Гаврилова особым миром, то красочным и возвышенным, то печальным и страшным. Геннадий научился жить в этом мире фантастики, в мире фантасмагории, таком причудливом и необычном. Часто случалось, что из ночи в ночь возвращался он в прежний сон, неокольцованный, неогороженный. Перед глазами проходили люди и люди: из детства, из юности, из такой трагической зрелости. Отчетливо вспоминались во сне имена и фамилии, которые днем невозможно и вспомнить. Но самое интересное: сны в дремоте, на пороге сна и бодрствования. Цветной калейдоскоп картин и образов, каких-то всполохов и теней, расплывчатых очертаний, с ясным ощущением, что тело спит, а сознание бодрствует. Ясно слышишь тогда в голове, где-то в затылке, шум иной жизни, врывающиеся голоса, выкрики, зовы. а перед глазами, в области лба, движутся причудливые фигуры, постоянно меняющие свои очертания. Ощущаешь ясно движение неведомых сил в позвоночнике и во всей голове, как в колоколе, который теперь уже являет собою вместилище иного мира, таинственного мира сновидений.

Но это так редко случается: схватить момент перехода в сон. Когда же теряется эта тонкая нить, сознание рассеивается, расплывается и сами сны уже менее отчетливы.

Что за мир заключен в нас? Тело не та ли тюрьма для духа, что и эта вот малая зона для тела? Зашоренность, зарешеченность нашего сознания, замки на сердцах. Бьется душа наша внутри нас, как птица в клетке, как карась на сковороде. И где выход, свобода где? Каждый раз от сна пробуждаясь, чувствовал Гаврилов с необыкновенной силой, что вместе со сном оставляет он там, внутри неведомого себя, что-то неразгаданное и важное, не только важное для него, но и для всех.

Сейчас он вытянулся и руки вдоль тела бросил. Стало тихо в бараке. Так тихо, что звенело в ушах.

И прислушиваясь к этому звону, он все глубже и глубже уходил в сон. Тело его, это он чувствовал ясно, наливалось тяжестью, деревенело, соединялось в один нерасчленимый на отдельные части кусок, сливалось в

нечто отдельное от него. И он бился с этой глыбой гранита, пытаясь и пытаясь освободиться от него, оторваться. Наконец что-то сдвинулось, поползло, словно надгробную плиту отвалили с могилы. И глыба пошла вниз, вниз. А может быть, это он, освобожденный, воспарил птицей, расправил крылья. Чувствовалось, что есть еще нечто вокруг него, рядом с ним. Тонкая вуаль, прозрачность какая-то. Мягкое, нежное, наподобие лепестков роз. Но и это все вдруг осталось внизу. И он один, в легкости и свободе, в безбрежности и радости. Никаких пут, никакого стеснения. Ни суеты, ни забот. Океан неба и волны радости несут его на своих ладонях навстречу Неведомому. О, Господи, — думал он, — счастье какое и какая любовь! Он весь был напоен этой любовью ко всему миру... Но вот снова возникли лепестки роз и легкая вуаль.

Потом был город, величественно раскинувшийся перед ним. Широкие улицы, уложенные разноцветными квадратными плитами. Спиралевидные дома. Большие плоскости площадей. Снующие люди. И девушка впереди. Он, обходя торопливо людей, стал догонять ее, догонять. И догнал. Узнал. Остановиться хотел, отойти, повернуть назад от этой сумасшедшей, которая встретилась как-то им, ему и Гале, а у той на руках Любаша, на улице в Палдиски, еще до ареста. Они бросилась к Любе с искаженным лицом, изъеденным оспой, с гнилыми зубами. Слюна брызгала из ее рта, а глаза растопырены и безумны. Геннадий еле оттолкнул ее в сторону, сам испугавшись. И вот он в этом красочном городе, догоняет ее, сумасшедшую и страшную. И уже схватил за плечо, к себе повернул:

— Как ты здесь?

А лицо оказалось прекрасным. Каким-то матово-бледным и робким. И глаза сияли большие и умные. Но все же была видна на лице и печать напряжения.

Немного с нею пройдя, вспомнил он вдруг, что ему ведь надо бежать. Но куда? Догадаться не мог, пока не увидел часы привокзальные, большие, без стрелок. И сразу понял, что ищет жену в этом вот городе. Как же он мог забыть, что она переехала, что надо пойти, посмотреть, как устроилась, где поселилась.

И снова город, бегом уже: вот драмтеатр, почтамт, узкие улочки, площадь, ратуша. Нет, не сюда. Вот подво-

ротня: неужели же здесь? Дом, квартира, лестница и звонок. В длинном, как труба, коридоре какие-то люди. Вот и комната просторная, чистая. Он влетает в нее и видит мальчишку на широкой тахте и на коврике девочку. В конце коридора жена. И входит. Обнялись и заплакали.

А легкая вуаль, окружающая их, стала тяжелеть, тяжелеть. И ori снова почувствовал свою спину, тяжелую, угловатую, словно каменную глыбу. И руки почувствовал и колени, свинцом наполненные. Режущий звук заглушил сознание. И поплыли перед ним тяжелые цифры, слова, мраморные листы и ползающие по ним змеи и ящерицы. И гигантский бык с головою следователя переворачивал и переворачивал эти листы своим копытом.