13

И ввели его в ординаторскую на последнюю беседу с врачами, где решится вся его жизнь: здесь ли быть ему или в месте другом, в лагере или в больнице.

Как ни крепился он, как ни старался казаться независимым и бодрым с врачами, а здесь четверо их сидело и все против него, все же ухало сердце в груди, трепетала душа на пороге неведомого. Однако отметил, несмотря на волнение, что нет здесь, среди четырех, длинноволосой красавицы. Конечно, в ней, наверное, и не было особенно ничего, но пятый месяц по камерам, где зэк-сосед не в радость порою, а в досадную тягость, где на прогулке лишь неба кусок в зарешеченном дворике, да охранник туда и сюда над тобою как маятник, в одиночестве этом да в серости дня и вчерашнего, и сегодняшнего, и в неведомо скольких будущих днях, такая вот женщина радость, какой-то свет в мглистом туннеле, куда, насильно введя. не торопятся вывести.

И усатый врач приставал все и приставал, ярился и нападал, выясняя его взгляды и его позицию:

— Где вы видите возрождение сталинизма? Что за бред? Все осуждено, выяснено. Время другое. А у вас все вчерашний день.

— Не вижу я другого времени, — сидел Гаврилов на стуле против них четверых. — Или вы газет не читаете?

— Зарубежные бредни что ли, которыми ваша голова нашпигована?

— Не будем спорить. Ясно, что наши газеты не пишут такие новости. Однако дело это не меняет. Разве не было

 

агрессии в Чехословакию? А еще раньше в Венгрию? Кто приглашал наших? Это же спектакль, разыгранный заранее сценарий.

— Вы совершенно безграмотны в идеологическом отношении. Вы же бывший коммунист. И не разобрались, что в мире идет жестокая борьба идеологий. Капитализм рушится и в своей агонии готов на все, на любые провокации, лишь бы подорвать единство нашего социалистического содружества.

— Подавили не капитализм, не предполагаемую агрессию со стороны ФРГ, а своих же коммунистов, братьев по партии.

— Да откуда вы можете знать? Это все сложные вопросы. Очевидно, что вы ошибаетесь. Как можно этого не понимать, не видеть. Вы влезли не в свое дело, — и он всем корпусом навалился на стол. — На границе двух наших миров, социализма и капитализма, скопились все язвы, все отбросы. А вы? Наслушались зарубежных радиопередач и сразу разобрались, где грязь и зло, а где чистота и добро? Да ведь чем возмущаться чем-то, а, тем более, направлять за границу, надо понять сложность сегодняшних отношений в мире. Вы что, политик?

— Нет, с вашего разрешения.

— Куда же вы лезете? — не заметил он иронии в ответе Гаврилова.

— Ну да, каждый сверчок знай свой шесток. Слышали уже. Или еще тезис: лес рубят — щепки летят. А вы разве не понимаете, что насилие вызывает ответную реакцию, — пошел и Гаврилов в наступление. — Вам-то, врачу, это тоже должно быть очевидно.

— Ладно, ладно, не возмущайтесь, — откинулся он от стола и вытер о халат вспотевшие руки. — Мне кажется, что вы болотные огни приняли за факел борца за свободу. Я не философ, конечно, но вы-то образованный все же и должны понимать, что революций не бывает без молний, без жертв и страданий. Молния может и убить, но, в общем-то, она для природы благотворна. И здесь вопрос стоял о соответствии и несоответствии новой ступени эволюции. Вы согласны со мной?

— Где здесь? — не понял Гаврилов.

— В Чехословакии, разумеется.

— С Чехословакией разберется история. Если очень

 

близко смотреть на предмет, он расплывается перед взором, нет четкого представления о нем.

— Вот вы и посмотрите с расстояния. Вы применяете все к отдельному человеку, когда призываете к свободе. В этом вы и заблуждаетесь. Вы смотрите с точки зрения человечества. Люди строят новое общество. Разве новое просто построить? Сколько мусора нужно вымести со стройплощадки. Но мусор не надо принимать за фундамент. Не строители опасны, а те, кто старую свою постройку ценит дороже нового дома. Конечно, Vianie общество несовершенно еще, но зачем же клеветать? Помогите совершенствовать, а не разрушать.

— Я и помогаю, насколько это в моих силах.

— Каких силах? — начал нервничать психиатр. — Что вы предлагаете нового? Это все буржуазные заготовки. Это же все специально подбрасывается таким как вы, незрелым и самовлюбленным. Вы жаждете свободы, совершенно не понимая, что же это такое. — Он встал и, уложив папки с бумагами, что были на столе, в аккуратную стопочку, взял одну папку. — И вы тянете к старому, а не к новому. — Он быстро открыл папку и вынул из нее «Письмо» Гаврилова. И вдруг сорвался на крик:

— Вот эту мерзость вы зачем написали?

— Ну это уж дело не ваше, а прокурора, — взлетел в голосе и Гаврилов.

— Да неужели вы не понимаете, что это ложь, ложь и ложь?! — еще больше повысился усатый врач.

— А если окажется лет через двадцать, что я был прав? Что тогда скажете вы?! — крикнул в ответ ему Гаврилов.

— Да неправы вы, неправы! Как вы не понимаете. Идите в палату.

— В камеру, — поправил Гаврилов и, резко встав, вышел, еле сдержавшись, чтобы не хлопнуть дверью.

Врач бросил его «Письмо» на стол и сел: невменяемым признать его нельзя, но и нормальным тоже. И успокоившись, добавил, обращаясь ко всем: права Руссинова, фанатик. Фанатик, оторванный от реальности. Или идеалист.

...Потом падали листья. Недовольный собой, из угла в угол, вперед и назад или по кругу ходил Гаврилов в прогулочном дворике: семь шагов на пять. Сомнительно, чтобы

 

врач это был, — думал он. — Новый театр. Идеолог какой-нибудь. А врачи — наблюдатели. Иначе, врачу-то, чего залупаться? Горячий какой, усатый мерин.

А деревья клонили к нему свои ветви из-за стены. Мирно и тихо. И желтые листья их, освещенные солнцем, уже осенним, казались золотыми. И это золото каплями лениво отрывалось от ветвей и падало медленно на застывающую уже землю ему под ноги. Он собирал это живое золото и собирал, как небесное сокровище, подаренное ему неведомо за что, неизвестно зачем. Тоненький пиджачок, в котором он ушел под арест, и стриженная наголо голова не давали тепла ему.