12

ЛИСТЫ ДНЕВНИКА. 1969

9 июля. Принято постановление о привлечении Косы-рева в качестве обвиняемого.

11 июля. Косырев арестован.

23 июля. Продлили срок содержания под стражей.

В июле шесть раз вызывали на допрос.

23 августа. Предъявлено обвинение Геннадию Парамонову. За ним установлено наблюдение со стороны командования части.

27 августа. Амбулаторно-психиатрическая экспертиза надо мной, Косыревым и Парамоновым. Все признаны вменяемыми.

В августе девять допросов.

4 сентября. Возили на очную ставку с Сергеем.

...Входим. Комната довольно уютная и большая. Посредине стол. Еще стол — несколько в стороне. За ним прокурор. Цветы в углу — здоровые фикусы. Окна, а их здесь три. Свет.

И Мих. Ник. — мой царь и бог, кудесник допроса, фокусник своего дела. Улыбается — бодр и весел.

Перед окнами большое пространство. Под окнами четыре стула у самой стены. И четыре человека на них, рядом, как близнецы.

— Геннадий Владимирович, — Мих. Ник. ко мне весело, — вам предлагается посмотреть, внимательно посмотреть, нет ли среди присутствующих здесь людей Солда-това Сергея.

Прохожу вперед перед ними. Смотрю на каждого: право же, как похожи. Весь Таллин, наверно, облазили — искали аналоги. Обратно иду. Напружинились все, напряглись.

 

— Михаил Николаевич, нет его здесь.

— Да что вы, Геннадий Владимирович, — чуть не взвизгнул следователь. — Посмотрите внимательно-то.

— Конечно же, нет. У меня зрительная память хорошая. Что вы подсунули — совсем не те люди.

Сергей был справа от меня. На крайнем стуле. Напряженный в ожидании. Даже понятые как изваяния у дверей. И Валентин Борисович, прокурор, грудью вперед за своим столом.

— Не торопитесь, Геннадий Владимирович, — с раздражением в голосе следователь. — Еще раз взгляните.

— Обижаешь, начальник.

Конечно, узнай я Сергея — был бы в лагере еще один зэк, еще одна судьба переломилась бы надвое.

— Так как, Геннадий Владимирович? — сник Бодунов.

— Нет, Михаил Николаевич.

— Вы настаиваете на этом?

— Настаиваю.

Вижу: отлегло у Сергея, растаяло, порозовело лицо.

— Вы свободны, — обратился Бодунов ко всем четырем.

Зашевелились все, обмякли. Встали четверо и к дверям.

Но с Сергеем мы цепко переглянуться успели и все взглядом этим сказать, понять все...

10 сентября. Очная ставка с Юрием Толокновым.

...Очная ставка с ленинградским соседом по квартире с малых еще детсадовских лет, по той квартире, в которую переселили меня и мать после разрушения снарядом кухни и нашей комнаты в соседнем доме. Тот же первый этаж, та же сырость и чернота, но два хозяина, потом стало и три, когда нас потеснили в военные годы.

И вот Юра, друг детства. Давал я ему книгу читать «Слово и дело», когда заехал, в отпуске, навестить мать и отца, сестер двоюродную и родную из злосчастного теперь уже Палдиски.

В войну Юрина мать где-то работала— не знаю где, но с продуктами. И Юра в детском садике, куда мы вместе ходили, в углу где-нибудь, мои дешевые подушечки с повидлом менял на свой фигурный шоколад. У нас на обед куриные жопки, у них ..., у нас от картошки очистки, у них .... Не подглядывал, не знаю что там у них. но шоколадные

 

фигурки — зайчики, слоники, предел мечтаний, — надоедали Юре.

Помню раз, после войны уже, его мать позвала меня со двора:

— Гена-а, иди угощу чаем.

Я вприпрыжку, бегом по ступенькам в дверь, благо первый этаж, из окна и позвала.

— Хочешь хлебушка с медом?

— Хочу, — доверчиво к ней.

— На, испробуй, — дает мне ломоть, густо намазанный желтый медом.

Сходу в обе руки кусок — и в рот. Время-то после войны скудное было, голодное, карточное время. В обе руки кусок. И обожгло мне все небо и язык обожгло. Подавился до хрипоты, до слез.

Она же смеется — с горчицей сунула мне хлеб тот горючий. Так по сердцу ударило — до сих пор не забыть.

Теперь-то Юра военно-механический закончил. Преуспевающий инженер. Стройный, широкий. Я перед ним — неуклюжий, подстриженный, одетый не пойми во что, — смутился даже, хоть и постарше Юры чуток.

— В личном письме ко мне Гаврилов указывал, — степенно, с достоинством пояснял Юра, — что нужны люди для борьбы с недостатками, имеющимися у нас. Спрашивал мое согласие на борьбу. Я ответил принципиальным отказом.

12 сентября. Следственный эксперимент с приемником, пишущей машинкой и магнитофоном.

— Расскажите, как это вы делали.

— Да просто все, Михаил Николаевич. По ночам прослушивал зарубежные радиопередачи «Голоса Америки», «Би-би-си», радиостанций «Свобода», «Немецкой волны» о событиях в Чехословакии и политических процессах в нашей стране. Интересный материал записывал на магнитофон. Затем обрабатывал его, печатая нужное на бумагу.

— На этом магнитофоне?

— Разумеется.

— И на этой машинке?

— На этой, на этой.

— Продемонстрируйте, пожалуйста.

— Да, ради Бога...

 

13 сентября. День рождения Гали.

С утра просматривал ее письма.

А после обеда — подарок: повальный обыск в камере. Изъяли конспекты работ Ленина с моими комментариями на 206 страницах убористого текста. Изъяли статью «Организационные задачи Союза сторонников свободы» под псевдонимом Вадим Гелин и сопроводительную записку к ней. Через три дня после написания.

Может быть, сокамерник — подсадка? Представился валютчиком, грабителем. Второе дело крутят ему, и первое вскрылось. Легенда?

Может быть, просто несчастливый день — 13-е число? Или рядовой, плановый обыск?

Так или иначе, но следователю не малое яблоко, а спелый арбуз в руки попал, нежданно-негаданно.

15 сентября. Привезли в Ригу. Тюремная больница. Психиатрическое отделение. Палата умалишенных.

Месяц в аду. Как у Данте: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу».

Когда открыли дверь и я шагнул в палату, со странным номером 99, лицом к лицу, нос к носу почти оказался со мною худущий, как жердь, парень с опущенной на грудь головой и висящими, как плети, руками. В глазах его, огромных и бессмысленных, билась своя недоступная мне мысль. Сердце мое упало на пол, а если и задержалось где, то только в ногах. К затылку стала подниматься снизу тугая теплая волна. Я уже знал эту волну. В первый раз она ударила в затылок еще в детстве, в школьные годы. Помывшись и ополоснув тазик, я ждал у душа своей очереди. Человек пять впереди. Душно. И вот горячая волна в затылок. Закружилось все, растеклось. Очнулся в предбаннике. Испуганное лицо однокашника — за партой вместе, и в одном дворе, и в баню вдвоем. Нашатырь мне в нос какой-то голый мужик. Лицо мое в крови, двух зубов как не бывало — врезался подбородком в кафельный пол. С тех пор знал я эту волну. В футбол набегаешься — лицо в жар и волна по спине. Сразу нужно сесть, а лучше — лечь. Еще лучше — голову под холодную воду. Парилка в бане — запретный плод. И в душном помещении осторожным будь. Курсантом уже в Западной Лице, перед самым дальним походом, опять же в бане, нежарко вроде, никто не мешал — чуть не упал. Вышел из душа

 

бледный весь, почти зеленый. Отсиделся, однако. Хорош моряк. А ведь были комиссии, проверки были — нормально все. И тем не менее — с этим и жил многие годы. Слабое сердце с блокадных лет.

Теперь вот снова забытое старое, когда в палату шагнул к «ликам святых». Но обошлось.

Постояв немного, этот призрачный парень медленно, очень медленно отошел к постели. Сел на нее. Она была как раз у дверей, рядом с парашей.

На второй койке сидел кряжистый старик с суковатой палкой. Наклонив голову набок, он внимательно примерялся ко мне с ему только известным смыслом и значением.

Следующая койка была пуста. Сюда и ложиться, — подумал я. — С этим вот дедом. Прибьет ненароком. Какие взятки с него.

Дальше, ближе к окну, скрестив руки на груди, взгляд в потолок, не Наполеон ли, лежал молодой еще парень. Он не дрогнул, когда я вошел, не отклонил головы от незримого центра, в котором сосредоточены были и душа его, и мысли. Да и телом своим он, наверное, был уже там, за потолком, за пределами мира.

У окна в темных очках, чтобы лучше видеть, читал книгу еще один брат по неволе. Он стрельнул в мою сторону взглядом и снова нырнул, как за ширму, в свою историю.

Такая компания: разудалая, развеселая. Потихоньку я начал устраиваться на свободной койке. Да, с морем покончено, но предстоит еще переплыть бурный океан жизни.

19 сентября. Парамонова направили на стационарную психиатрическую экспертизу.

Может быть здесь уже, в соседней палате или напротив

Шутки-шутками, а ведь бывшего пионервожатого, комсомольского вожака части, депутата в местном совете, очень удобно было бы признать невменяемым.

20 сентября. Первый вывоз к врачу-психиатру. Ознакомительная беседа со мной Александра Львовича Руссинова. Бумажки-промокашки. Кругом да около. Обо всем и не о чем. Разошлись полюбовно.

 

Оказалось, что и с сумасшедшими можно ладить. Присмотреться вот только к их скрытому от нас миру: и здесь надо сообразить тебе, и там, где для них свет, а для нас, нормальных, темнота и загадка.

В палате нас пятеро таких загадочных.

От края первый: идиот Вовочка, упавший в зоне с забора, а может, просто уронили его, чтоб нормальным не встал. Он очень редко понимал, что хотят от него, но часто медленно, очень медленно, в какой-то изначальной задумчивости, поднимался с кровати, подходил к стене и, чтобы, как он говорил, помогать людям, ловил мух. Очень медленно рука его двигалась к стене — и муха оказывалась в его ладони. Это было поразительно. Он почти не шевелил рукой, а муха была уже там. Прилипала к нему, что ли? Вовочка брал муху за крылышки, оглядывал внимательно и любовно — и выпускал, приговаривая вновь что-то о помощи людям. Я пробовал так же ловить этих мух. Но не шло у меня — улетали. И я плюнул с досады. В любом деле, оказывается, «талант нужон», как говорил один мой знакомый еще на воле. Но как давно это было — в беспредельном далеко.

Дед-параноик, латыш с 94-го, белый как лунь. Убил старуху свою на почве ревности. Что там, интересно, ревновать-то было? Но опомнился — искал ее среди нас, говорил: «Живая она. Прячется где-то». Звал, в двери долбил, кричал коридорному: «Верните старуху!»

Сегодня всю ночь он бродил по палате. Охал, кряхтел, ругался, жевал хлеб и давился хлебом, кашлял и плевался. И неизбывно суковатой палкой долбил об пол. Будил Вовочку неоднократно, заставляя его скручивать цигарку с махры. Сам он сворачивал ее не единожды, но махорка эта, мать ее туда и сюда, высыпалась на кальсоны или на пол прежде, чем дед успевал спичкой поджечь свое творение. Опалив губы и нос, огорченный, плевал на бумагу, бросал ее, обжигая руки, и затаптывал, затаптывал. Тогда-то и будил Вовочку. Тот послушно сворачивал цигарку ему. Дед курил. Потом начиналось все сызнова. И снова Вовочку за плечо. Меня не трогал, видно, как новенького. Но все не спали. Уже под утро скрутил дед в клубок подушку и простынь, одеяло замотал в немыслимый узел, наподобие бутылки Клейна, свернул все это вместе с матрасом и, приготовившись к отъезду, ждал

 

машину. И палата ждала. Утром заломили ему руки за спину и увели, уволокли в «мягкую» комнату после того, как в палату вошел коридорный. И бурно реагируя на непрерывный стук суковатой палкой в дверь, вскричал: «Прекратится, наконец, этот стук или нет?» Осерчал дед на грубый окрик — и кулаком коридорного по носу.

Теперь, выспавшись в холодном бункере, дед бродит по палате в нижнем белье без кальсон. Да так и удобнее ему ходить на парашу — кальсоны не мокнут.

Латыш Алдыс, писавший на стенах домов «антисоветские» лозунги, с чем-то насчет Чехословакии несогласен был. Признала комиссия невменяемым. Сколько лет теперь проведет он здесь, юный Наполеон, одному Богу известно.

А сколько таких/ неизвестных, малых, беспомощных борцов за правду по всей-то стране? Кто поможет им? Заступится кто?

Шизофреник Коля в очках. Что-то темнит — тюрьмы боится и дурачит врачей. Не обманулся бы сам, не просчитался.

По мне так лучше тюрьма и лагерь, чем здесь куковать, в блаженном раю блаженных ликов.

Пятым же я — неопределенное нечто.

1 октября. Вызывали на беседу. Но не врач уже, а врачиха. Контакта не вышло. И я недоволен, и она не в экстазе.

Со мною понятно — с незнакомыми замкнут. А она-то чего? И кроме того, в руках у меня солидная гиря — я подопытный кролик. Она же свободна в своих суждениях — говори-молоти. И потом — у нас же думает кресло, а не собственный череп. Прочел у кого-то. И чем кресло выше, тем, по закону обратной перспективы, голова больше. Это уже мое развитие темы.

Эх, Россия, Россия! По одежке встречаем, по уму проводить не можем. Так кафтаном и меряем версты жизни. Дороже кафтан — верста длиннее. Вот где теория относительности. А то взяли моду — Эйнштейн, Эйнштейн.

Стоп. У меня-то не бред поросячий, не начало конца?

Кресло психиатра предполагает уже больным любого. И надо врачам доказать не то, что ты болен, а что здоров. Так и везде у нас — с ног на голову. Перевернутый мир.

О, мудрость Божия! Где к тебе ворота?

 

4 октября. Опять интимная встреча. Оказалось, врачиха — жена Александра Львовича. Он же, врач мой начальный, болеет.

Сегодня наше взаимное изучение более плодотворно.

— Ну разве это нормально: один против всех? — спросила она, откинувшись на стуле немного назад и руки положив на стол. Белый халат шел к ней, красиво осветлял волосы, подчеркивал фигуру, стройную еще, женственную, не без соблазна.

— Почему же один? — устроился и я поудобнее против нее на стуле. — Мало, конечно, кто сознательно под кувалду. Но все же есть и у нас дон-кихоты. Вот я читаю сейчас «Русская грозовая туча» Степняка-Кравчинского. Почитайте. Здесь есть, в вашей тюремно-психиатрической библиотеке. Много интересного освежится в памяти.

Она сплела пальцы рук и внимательно прищурилась. И прищур этот тоже был к лицу ей. Странно, подумал я, насколько все же сложна жизнь, не двойная даже, а многомерная. Внешняя: ей разобраться во мне, прикрутить к больнице или выпустить; а для меня — посадят ведь на долгие годы, рушится же все. А внутренне: что там у нее, на сердце, что внутри головки ее, привлекательной внешне? И о чем думает она на самом деле? Я же: говорю одно, а молча — наслаждаюсь ее созревшей красотой.

— Я слушаю вас.

— Так вот, пишет Кравчинский, «Народная воля» еще задолго до Февраля и Октября добивалась от самодержавия свободы совести, слова, печати, сходок, всякого рода ассоциаций и партий. А отсюда: свобода агитации, пропаганды. Высшая власть — народная власть. Не одной партии, а выборных от всех слоев общества. Коалиционное правительство. Разве неправильно он пишет: развитие народа прочно только тогда, когда оно идет самостоятельно и свободно, когда каждая идея, имеющая воплотиться в жизнь, проходит предварительно через сознание и волю народа. Не скучно вам?

— Говорите, я слушаю, — не шевельнулась она, только сжала сплетенные пальцы так, что они слегка побелели.

— Но самое-то главное, что вся русская демократия: народовольцы, эсеры, меньшевики, да и большевики до тех пор, пока не захватили власть, кстати — насилием,

 

беззаконно, вся русская демократия боролась за принадлежность земли крестьянам, за систему мер, предусматривающих передачу рабочим заводов и фабрик, за широкое областное самоуправление, за выборность всех высокопоставленных и местных чиновников. И за полную самостоятельность мира, по-нашему, советов. А залив кровью революции страну, что получили?

Она молча, сосредоточенно смотрела на него. Видела фанатиков, — думала она, — но такого впервые.

— Продолжайте, я слушаю вас.

— Большая тирания, большее бесправие народа, чем сейчас, было ли в России когда? В Чехословакии попытались было поставить все по своим местам, но увы. Опять же вместе с Кравчинским, только с разницей в 90 лет, можно сказать, что свержение существующего политического режима, который является причиной страданий народа, становится вопросом жизни и смерти для передовых людей России.

Она не перебивала, но мне казалось, что и не слушала особо. Что-то свое занимало ее. Может быть, болезнь мужа? Может быть, еще какая печаль? Но вряд ли ей до меня было сегодня, до моих бредовых изысканий. И все же она заметила с некоторой долей сомнения:

— И вот это все вы собираетесь говорить на суде?

— А что остается? Молча положить голову на плаху: рубите, братья. Так братья и отрубят. Нет уж, попробуем идти до конца. На словах-то наша идеология этому и учит: коммунисты, вперед! На деле, правда, совсем иное. Мне все же кажется, что слово и дело должно совпадать везде: как у подданного, так и у правителя. У правителя тем более, поскольку от его камня больше кругов по воде.

— Так вы признаете свои ошибки или как? — сказала она печально и расплела пальцы рук в каком-то безнадежном движении. Длинные и волнистые волосы отбросила за спину. Инстинктивно застегнула верхнюю пуговку на халате. Интересно, — подумал я, — неужели женщина действительно чувствует за 40 минут, что мужчина начнет ее целовать или объясняться в любви.

— Так как с признанием? — добивалась она.

— В чем признаваться-то? В антисоветчине? Так советская власть сама стала антисоветской.

— Вы все-таки воздержались бы от высказываний

 

подобного рода. Имейте в виду, что вы все же в больнице, психиатрической, — выделила она последнее слово и встала. — Ну ладно, у нас еще будет время побеседовать с вами.

На этом и кончилось мое свидание.

Вошел я в палату к аборигенам своим раздосадованный и злой. Лег на постель. Разговорился, дурак. Ладно бы с боссом каким партийным — вон их сколько пузатых увещевали, учили. Хоть потешился бы. А то с бабой, прости, Господи. Да еще с психиатром. Они сами-то того, с приветом. Все это и убивало меня, раздражая весьма.

Незаметно для себя стал я перебирать, ворошить прожитое.

И вспомнился застиранный ленинградский двор, квартира моего детства на три хозяина. Бабка «зайчиха» с нами окно в окно. Правее бабкиных окон — общая прачечная. Еще правее — квартира первого этажа, где жили друзья моих родителей.

По праздникам или по выходным то они у нас, то мы к ним обедать. Но что за обед на Руси без закуски и водки, а то и самогон, лимонад да вино, на патефоне пластинки, домино или карты, шахматы иногда на трезвую голову, а на пьяную — скандалы в сивушном угаре. Эх, гуляй не хочу в послевоенное-то время. Житуха была, а не жизнь. Особенно если, выкурив пачку «Беломора» или «Байкала», брал отец гитару и пел любимую «Соколовский хор у яра...», и вослед обязательно — «Все васильки, васильки. Сколько их было здесь в поле...». Хорошо пел, красиво. Да и сам отец был красив лицом, чернобров, со строгим взглядом и приятным грузинским носом. Даже умер когда, в гробу, говорят, красивым казался. Молчуном был. Его молчаливость ко мне замкнутостью перебралась. Ремнем прикладывался ко мне иногда, если по делу. Но мать не трогал, когда разойдется. По стене кулаком или зубами скрипеть — это бывало. Святым делом, однако, была для него работа. Время не жалел, если надо для производства. Дома выпить — куда ни шло, на работе — ни капли. Был он мастером лесотарного цеха, что на Лиговке, от галошного «Красного треугольника». Там, до войны еще, с матерью познакомился — тарные ящики сколачивала. Сама-то мать из деревни, из Пензенской области. Да и отец не питерский — из Торжка. Но откуда конкретно —

 

не знаю точно. Не возил в гости к себе на родину. Может и не осталось там никого после войны. Воевал отец на Ленинградском. А мы — в блокаде. Почему-то не вывезли ни меня, ни мать. В разведке дошел он до Чехии. Есть ранения, есть и награды. Но была и неустроенность какая-то в нем, даже задумчивость. Не отсюда ли и молчал он всегда. Что-то, казалось мне, не сложилось у него, не сбылось. Может быть с матерью не все получалось. Или характерами не сошлись. Но, в общем-то, мать доброй была и мягкой. Хорошо готовила. Чистоту в доме держала. От нее чистоплюйство мое, наверное. Знаю только, что кроме меня и сестры моей Вали была еще дочь у него от другой, помимо брака. То ли с войны любовь та тянулась, то ли с работы, как часто бывает, — неведомо мне. Кто она и где — сестра моя по отцу. Слышал лишь от двоюродных родственников, что у бабки моей по материнской линии было десять детей. Выходит, родни по Союзу у меня не так уж мало.

Но я был домашним почти и не любил разъезды по родственникам. Оттого и мало кого знаю из них.

Ни улицы не было для меня, ни, тем более, девочек. Вечно чем-то был занят: то в кружках каких при домах пионеров, то книга в руках, то пила, то паяльник. В школьные годы еще сильно занимала меня радиотехника. Наше поколение тогда болело науками...

Писать невозможно — дед изнасиловал своим неистовством всю палату. Голову под подушку — одно спасение.

9 октября. Сегодня Любаше годик. Не имею возможности не только телеграмму послать, но и письмо написать. Хорошо упрятали, по-деловому.

Интересно пишет Луи Арагон в «Коммунистах»: «Всякая политика стремится рассматривать людей как вещи, поскольку ими следует распоряжаться сообразно идеям, достаточно отвлеченным, чтобы можно было, с одной стороны, претворить их в действие, для чего требуются крайне упрощенные формулировки этих идей, а с другой стороны, — считаться с неким разнообразием множества индивидуальностей».

10 октября. Четыре месяца в заключении. Что сделано? Проработаны и законспектированы 16 томов «Сочинений» Ленина, книга Герцена «Былое и думы», Чернышевского «Что делать?».

 

К сожалению, конспекты ленинских работ утрачены. Такой труд — и коту под хвост. Снова вряд ли осилю.

Начал разработку теории логических рядов. Нужна литература, но здесь — в основном художественная. Где выход?

Где-то прочел: когда я вижу человеческую душу в аду, то мне хочется бросить все и попытаться подать ей хотя бы глоток свежей воды.

Но кто даст мне хотя бы глоток свежего воздуха?