ПОПАДАЮ В МАСТЕРСКИЕ
Через несколько дней после приезда начали распределять нас по бригадам. Толпились мы в нарядной, куда нас вызвали, и случилось мне разговориться с начальником вновь создаваемой ре-монтно-механической мастерской, зеком-бытовиком инженером Орловым. Он расспросил меня и без проволочек зачислил к себе конструктором.
В тот момент я, конечно, не имел еще понятия, что это - колоссальное везение, что благодаря этому я выживу, что оно определит мою дальнейшую лагерную жизнь. Спустя несколько дней прибыл ленинградский этап, в котором оказалось большое количество крупных специалистов, в том числе конструкторов с лучших заводов. Многим из них я и в подметки не годился. Мест для них уже не нашлось, большинство попало на лесоповал, и лишь немногие пережили голодную зиму 1941-42 года.
Эти мастерские оказались большим бревенчатым сараем с огороженным колючей проволокой двором. Располагались они примерно в километре от лагпункта. Хозяйство наше состояло из трех или четырех токарных станков, двух сверлилок, приводной ножовки, плюс десятка два тисков для слесарей, маленькой кузницы, электросварки,
Орлов подобрал очень квалифицированных рабочих, и занимались мы ремонтом чего угодно - тракторов, автомобилей, швейных машин для портновской, а как-то пришлось ремонтировать зубоврачебную бормашину и даже наручники из карцерного инвентаря.
Рабочий день был двенадцатичасовой, включая часовой перерыв на обед, когда в большом баке в мастерские привозили застывшую баланду.
Конечно, каждый кантовался (давал себе передышку), как мог, не исключая станочников. Но вместе с тем приходилось работать много и результативно, иначе - общие работы.
Любопытно, что далеко не все инженеры могли приспособиться к условиям работы в лагере. Можно даже сказать, что удавалось это меньшинству. Привыкший к упорядоченным заводским условиям инженер часто терялся в обстановке нехватки всего, что требуется для нормальной работы. Что до меня, то освоился я довольно легко. В казахстанской ссылке довелось побывать и техником-строителем, и сметчиком, проектировщиком, прорабом, мастером по авторемонту, контролером ОТК, конструктором. Работал я и в маленьких мастерских, и на больших заводах, и в НИИ. Этот пестрый опыт и пригодился для работы в лагере.
В мастерских было у нас два ночных сторожа, Фредин и Дин-Дзи-Мин, оба циркачи. С Петром Семеновичем Фрединым были мы большими приятелями.
Одессит, лет под 50, небольшой, немного похожий на Чаплина и такой же подтянутый и ловкий. Был он потомственным циркачом и эстрадником, начал беспризорным мальчишкой в ярмарочных балаганах, выступал в кафе-шантанах, цирках и умел решительно все. По основной специальности дрессировщик, много лет работал у Дуровых и даже получил от их семьи право на псевдоним Петр Дуров; была у него и чудом сохранившаяся в лагере афиша. Срок он получил по подозрению в шпионаже: выступал в итальянском посольстве в Москве.
В лагере Фредину, как и всякому артисту, жилось терпимо. Он руководил каким-то кружком, и КВЧ устроила ему работу под крышей. Его цирковые истории можно было слушать часами. Бесподобно танцевал; Пел множество уморительно-похабных шансонеток начала века, отплясывая при этом отчаянный канкан.
И еще был у него номер-пантомима: расстрелы в Одесской ЧК.
Показал его мне одному, убедившись, что по соседству в мастерской никого нет.
Тянется заунывный, с надрывом, еврейский мотив без слов. Глаза у Фредина полузакрыты, сумасшедшее лицо, покачивается. Тянется, тянется мотив. И внезапно окрик - «Зец!» (сядь!), и жест выстрела в чей-то затылок. И снова этот въедливый мотив. Вспоминаю, как у меня холодок но спине шел.
Как-то вечером случился в мастерских небольшой пожар. Время было рабочее, и огонь моментально погасили. И хоть ночной сторож был здесь абсолютно ни при чем, но надо было найти виноватого, и Фрединым занялся оперуполномоченный. Результат - три месяца штрафной командировки, для Фредина - верный смертный приговор.
На «штрафняке» был тюремный режим. После работы, с повышенной нормой, зеков запирали в зарешеченный барак. Питание было утром и вечером, по сниженной норме, причем пищу не раздавали, а приносили в барак один бак на всех. Раздачей распоряжалась группа самых влиятельных блатных, и те, кто послабее и постарше, попросту не получали еды.
Фредина спасла начальница КВЧ, выпросив его из изолятора на случившийся в это время концерт. На такие вечера в клубе лагпункта всегда и начальство являлось. Мне удалось протиснуться в маленький, битком набитый зал и увидеть, как Фредин с шиком отплясывал лихую чечетку на высоком столике для цветов, величиной не более тарелки. В глазах у него была ясно видимая смерть. И выплясал помилование! Публика ревела от восторга, начальству в первом ряду тоже очень понравилось, и штрафняк отменили. А этот номер всегда потом вспоминали, как «пляску смерти».
О Петре Семеновиче Фредине можно добавить, что в 1984-м, кажется, году появились о нем две заметки, и не где-нибудь, а в «Советской культуре» и в «Правде», повод, сколько помню, 90-летие старейшего эстрадного артиста. Указывалось, что он сейчас общественный администратор ЦДРИ. Нашли мы его там.
Крошечный, высохший, с огромной эстрадной «бабочкой» алого цвета и - двумя царскими Георгиями на пиджаке, врученными ему, по его словам, лично Брусиловым. Меня он, боюсь, так и не вспомнил. Весной 1986 года узнали мы о его кончине.
Второй ночной сторож, Дин-Дзи-Мин, как и всякий русский китаец, имел и русское имя - Митя. Был он фокусником, притом очень высокого класса, и почти без всяких приспособлений показывал нам самые удивительные штуки, не только с клубной эстрады, а и в мастерских, когда выпадала свободная минута. Секреты фокусов никогда не выдавал - «нелизя, такая закона!». Спрашиваем:
- За что сидишь, Митя?
- Японска шипиёна, - отвечает с добродушной широкой улыбкой.
Был он вежливый и услужливый, как, впрочем, и все другие китайцы, кого приходилось встречать в лагере и ссылке. Моложавый, возраст неопределенный. Гордился, что у него на воле есть «русская баба» - и показывал фотографию огромной еврейки в эстрадном китайском костюме; он ее обучил и вместе с ней выступал. Жил он на Дальнем Востоке, имел родню в Китае - отсюда и лагерь. Были признаки, что Митя, может быть, не так прост, возможно, и образован. Но в лагере ведь не принято было допытываться.