КОГО ЗАПОМНИЛ ПО БУТЫРКАМ?

 

Думаю, что это мой долг, как и всякого бывшего з/к, как можно больше припомнить имен встреченных в заключении людей и написать о них, может быть, это окажется единственным их следом в жизни. За тридцать с лишним лет, конечно, многое перезабыто, но некоторые из бутырских сокамерников еще отчетливо вспоминаются.

 

Яков Иванович Сироткин.

Офицер генштаба, лет сорока, отлично образованный, японист. В начале 30-х годов был отправлен на стажировку в Японию. В 1937 году его как «японского шпиона» трибунал приговорил к расстрелу. Бывало, что расстрел заменяли на 10 лет лагерей по прошению о помиловании, но Сироткин на помилование не подал. Следствие у него проходило не в Москве, где-то в областном городе. Кончилось тем, что начальник тамошней тюрьмы написал за Сироткина заявление, без его ведома, и расстрел заменили лагерем. В Бутырки Якова Ивановича привезли для каких-то свидетельских показаний.

Моисей Озиашевич Шор.

Весной 1941 года приводят в нашу камеру старого еврея 67-ми лет, крошечного роста, хилого - в чем душа держится. Его знал кое-кто из бывших в камере поляков, и выяснилось: был он сенатором довоенной Польши от еврейского меньшинства, а также главным раввином варшавской синагоги, а также профессором древней истории Ближнего Востока в Варшавском университете, а также главой еврейской масонской ложи в Польше, а также членом Всемирного сионистского совета. Место на нарах досталось ему рядом со мной, и мы быстро подружились. Отличался он большой простотой, общительностью, полным спокойствием, бесстрашием - и невероятной ученостью. Владел множеством языков, древних и современных, причем хуже всего - русским. Лекции об археологических раскопках в Палестине, о расшифровке хеттских надписей он читал нам на немецком. Характерно для состава камеры: его могли слушать четверть или треть присутствующих. Каждый день он подолгу сосредоточенно молился, усевшись в сторонке и раскачиваясь, в черной ермолке. Денег у него не было, и он охотно ел свиную колбасу, которой я его угощал. «Если еврей в беде, - объяснял он мне, - то закон разрешает послабления, пропорционально степени этой беды». Дали Шору 3 года высылки в Ташкент. Это был единственный такой случай: в 1939 году меньше 5 лет лагерей не получал никто. Его взяли во Львове в 1939 году и явно не знали, что с ним делать.

Грабский.

Двухметровый 80-летний старик, с длинными белыми усами, в черном сюртуке. Глухой как пень и совершенно потерявший всякую ориентировку.

 

В прошлом, как рассказывали другие поляки, член многих кабинетов министров довоенной Польши, кажется, был и премьером. Пробыл у нас в камере недолго, и уже в лагере я слышал, что после начала войны его переправили в Лондон, и он был членом эмигрантского польского правительства.

Евстафий Сапега.

Высокий, плечистый и худой, с орлиным носом, 65 лет. Нога не сгибается от буденовской, так говорили, пули в колене. Князь Евстафий Сапега - первый по времени премьер Польши после 1918 года. Дочки замужем за английскими аристократами.

Разговорились мы с ним в этапном зале Бутырок перед отправкой в лагерь. Привели его туда прямо из камеры смертников после замены расстрела на 8 лет лагерей. Он оказался в огромной толпе рядом со мной. Уселись мы под стенкой на свои узелки. Запросто принял он от меня кусок хлеба, мы закурили - в камере смертников его недокармливали и не давали курить. Разговорились. Русским он хоть и владел, но с трудом - мы перешли на английский. Смотрел он на свое положение спокойно и даже с порядочной долей юмора. Спросил, кто я; инженер - это хорошо: буду занят в лагере, а вот он не имеет специальности.

- А как же вы, простите, жили? - спрашиваю.

- Помещик, - говорит.

- А можно спросить, извините, сколько было земли?

- 170 тысяч гектар, - отвечает.

После кто-то из поляков говорил, что ему принадлежала почти вся Гродненщина.

Мы с Сапегой уехали одним этапом и оказались на одном и том же лагпункте.

Через мою бутырскую камеру прошло множество поляков: журналистов, учителей, ксендзов, все больше из городов Западной Украины. Рядовых солдат больше посылали в лагеря обычного типа, а офицеров, как рассказывали, отправляли обычно на Новую Землю. Такой же была участь и всех других, служивших в польской армии - украинцев, евреев, татар, грузин.

Мордвинов.

В довоенном МХАТе было двое Мордвиновых: нашего звали Борис Аркадьевич. Отлично воспитанный и образованный, красивый и милый человек, под 50. Он уже имел срок, 3 года по ПШ

 

(бывал в посольствах). Обработку проходил в Суханове и говорил о ней очень неохотно.

А вообще он был мастерский рассказчик. Мы слушали его, разинув рты, тем более, когда читал стихи. Такого Блока я больше никогда не слыхал.

Попал он на Воркуту, руководил там театром. Артисты всегда хорошо жили в лагерях. Освободившись, он, кажется, так и остался директором воркутинского театра, как говорили, прекрасно поставленного.

Коля Лысенко.

Красивый парень с мрачным лицом. Почему-то у него была репутация отгадчика снов. В тюрьме снится много и ярко, и по утрам к Коле выстраивалась нетерпеливая (чтобы не забыть сон) очередь. Он относился к этому вполне серьезно. Выслушает, бывало, безнадежно покачает головой, и - по-украински - выскажется:

- Хреновый сон.

И ведь правильно угадывал: ничего хорошего никому не предвиделось...

Был Коля техником-сержантом, прибористом на военном аэродроме. Участвовал однажды в подготовке опытного самолета. Поднялся этот самолет, а сесть не может, что-то случилось с рулем высоты. Наконец летчику удалось с трудом приземлиться, и тут же всю аэродромную команду арестовал оперуполномоченный. Никто не стал Колю слушать, что где, мол, его приборы, а где руль высоты. Тут же на аэродроме его и допрашивали. Когда Коля начал свои объяснения, опер достал из портфеля «машинку» и заложил туда три Колиных пальца на левой руке.

Спрашиваем Колю, что за машинка.

- Ну така, як коробочка з дощечок, усередиш резиною обложена.

Опер постепенно нажимал, и машинка так стиснула пальцы, что Коля и заплакал, и обмочился - и признался в «диверсии».

Машинка эта в камере никого не удивила: о ней слыхали.

Сучков и Данин.

Два блестящих молодых кандидата химических наук, обоим около 30-ти лет, оба из старой московской интеллигенции. У каждого 5 лет по ОСО. У меня с ними сразу возник контакт: почти однолетки, много сходных интересов. Были они однодельцами, и оба воздерживались от рассказов о подробностях своего дела. Мы вместе и в лагерь приехали, жили в одном бараке.