БОЛЬШОЙ ГОЛОД

 

Много лет я не забывал, что мой долг - рассказать о том, что смогу вспомнить. Но все как-то не мог начать. Стоит подумать о событиях, которые тогда происходили, и сразу в глазах - главная улица Павлодара, единственная с тротуарами и магазинными витринами. Теплый вечер, лето 1932 года, улица заполнена гуляющими людьми. А вдоль улицы едут одна за другой две или три пароконных телеги, большие сеновозные. В них полуголые трупы умерших от голода казахов. Закинутые головы с открытыми глазами и оскаленными зубами. Синяя тощая рука свисает через решетку, болтается, задевая колесо.

Их везли хоронить за город, в общие ямы. Там было огороженное место, куда сгоняли добравшихся до города и умиравших от голода «откочевников», как их называли. Там их держали под открытым небом, не выпускали в город и почти не кормили.

Как до этого всего дошло? Вероятно, лучше будет рассказать сначала, что видел и слышал.

Как-то в 1933 году ехал я степью на подводе - наверно, по строительным делам в какой-нибудь совхоз; я тогда много вот так разъезжал. Попутчиком моим оказался молодой франтоватый инструктор обкома партии, образованный человек.

Разговорились мы, он вдруг разоткровенничался и сделал мне целый доклад о механике большого казахстанского голода, тогда шедшего уже к концу. Он знал, что я ссыльный, и говорил, несмотря на это. А может, именно поэтому: накипело у него, а с кем поговорить?

 

Он говорил об истоках этих событий, во время которых вымерло столько людей. Он и цифру мне назвал: по данным обкома, 59% кочевников в области погибло.

По его словам, получилось так: проходившая в 1929-30 годах по всей стране перестройка сельского хозяйства охватила и кочевников-скотоводов. Кстати сказать, до этого - людей в общем-то не бедных, по крайней мере, привыкших к сытости. Кочевой способ жизни был признан отсталым, решили посадить кочевников на землю, а для начала изъять у богатеев излишки скота.

Была установлена бедняцкая норма, сверх которой скот отбирался и передавался во вновь образованные скотоводческие совхозы. Эта норма, если правильно помню, составляла 12 голов крупного рогатого скота на семью, плюс сколько-то овец, лошадей, верблюдов.

Вроде бы, это много - 12 голов, но для кочевников - необходимый минимум, так как у них и семьи обычно были большие, и питались они только продукцией, получаемой от своего малопроизводительного скота, да и резерв был необходим на случай засухи или «джута» (гололедицы). Муки им требовалось, в среднем, 6 пудов (100 кг) на семью в год - на лапшу да на баурсаки (жареные в бараньем сале катышки из соленого теста). Еще чай плиточный был необходим.

Между прочим, не помню я, чтобы кочевников объединяли в скотоводческие колхозы. Либо иди рабочим в совхоз - а там могли занять лишь небольшую часть степняков, либо «оседай» и учись сельскому хозяйству, либо прозябай на бедняцкой норме.

Но и на этой норме жили степняки недолго. Все время прибывали из центральной России новые руководящие кадры, и ахали: 12 голов на семью! Ведь лошадь в европейской части страны - мерило, отличающее на селе кулака. Руководители не понимали, что без лошадей скот в Казахстане не может зимовать в степи: только лошади способны разгребать снег, чтобы добраться до травы, а следом за ними идут коровы и овцы. Не говоря уж о кумысе, без которого казах не мыслит жизни.

Осенью и зимой 1931-32 года отправились в степь, по казахским зимовкам, многочисленные оперативные группы, изымавшие скот подчистую. Оставляли 1-2 головы, а может, и ничего не оставляли.

 

Скот шел частью во вновь организованные совхозы, где очень много его сразу же погибало из-за отсутствия подготовки к его приемке, нехватки кормов, незнания местных условий пришлым начальством. Но большая часть шла сразу же на бойни.

Особенно большой забой был в 1932-33 году, пожалуй, и в начале 1934 года. Забивали подряд - коров, лошадей и даже верблюдов. Также и молодняк. Мало того, и стельных коров, видел это своими глазами. Мясо сразу же вывозили.

Промышленные центры и районы требовали еды. При коллективизации были нарушены издавна сложившиеся сельскохозяйственные структуры, и сразу же резко упало производство продуктов питания. Стронулись с места огромные пласты людей в поисках лучших условий. Народ в большинстве подавался в такие центры, как Магнитка и подобные большие стройки, а также в города.

Голод был везде, а на Украине - опять же со слов того инструктора - он был в какой-то мере вызван искусственно, чтобы усмирить брожение села. Приходилось, и не раз, слышать об этом и от других - но поверить в эту дикость было трудно, и тогда, да и сейчас.

А степняки, потеряв скот, держались какое-то время на запасах, которые у них, кстати, никогда не бывали большими, как заведено у хлеборобов: ведь скот и так всегда под рукой. Когда запасы кончались, то они из последних сил потянулись в города.

Первый умерший у меня на глазах человек оставил страшную память. Жил я тогда в одном доме с семьей Никоненков на окраине Павлодара. Была ранняя весна, еще и снег не весь сошел. Однажды вечером видим: подошел к нашему дому казах средних лет, донельзя истощенный, оборванный. Сел на землю, привалился к стене. Вышли мы с Н., заговорили - он уже не может ответить. Воду пить не стал. А супу съесть не смог, он у него выливался изо рта. Сунулись за помощью в больницу - от нас отмахнулись.

Всю ночь он хрипел в агонии у нас под окнами. Утром уже был холодный, и его забрал расконвоированный арестант, разъезжавший по городу на телеге и собиравший мертвецов.

Потом тех, кто дошел, стали свозить частью в огороженное место на окраине, где их содержали, не выпуская, как преступников, и чуть-чуть кормили, что не мешало им помирать. А частью поместили на песчаном островке на Иртыше, о котором местные

 

жители говорили, что его обязательно заливает во время ледохода. Так оно и получилось, и все, кто там был, погибли.

Детей собирали в большой пустующий дом, и даже назначили какой-то персонал и выделили питание. Но продукты разворовала заведующая детдома, известная в городе торговая растратчица и собутыльница кого-то из властей, и дети в большинстве поумирали.

А вообще, при равных условиях, от голода тогда умирали в первую очередь мужчины, затем дети, напоследок женщины. По рассказам, при массовых голодовках всегда так бывает.

Конечно, у ссыльных было и сочувствие, и понимание, и попытки организовать какую-то помощь. Собирали мы деньги, продукты - хоть и у самих было негусто, но потом это само собой сошло на нет из-за полной бесполезности таких стараний.

Кроме того, видимо, срабатывал какой-то защитный механизм - не допустить до себя эти впечатления и не одуреть от них. Бывало, торопишься на работу, с портфельчиком - а калитку сразу не открыть, на улице привалился к ней труп. С работы звонишь в тюрьму, даешь адрес - куда заехать.

Иногда мертвые где-нибудь на окраинах залеживались подолгу. Уже пришла жара, но трупного запаха не ощущалось: гнить-то было нечему. В степи можно было увидеть настоящие мумии. Кромешный ад.

Рассказывали, что в 1928-29 годах целые кочевые роды, казахские и киргизские, с чадами и домочадцами, большими гуртами со всем своим добром через горы уходили в Китай. Почему-то их не останавливали, может, это просто не удавалось - не знаю. Но павлодарским казахам это было недоступно: слишком далеко до границы, да и время уже было не то.

Выжившие и добравшиеся до Павлодара казахи тащили на базар все, что у них еще оставалось. Можно было дешево купить лисьи и волчьи шубы, отличные паласы, инкрустированные кошмы, тисненые кожаные сосуды для кумыса, старинные серебряные украшения. Были люди, специально занимавшиеся скупкой, переправляющие эти вещи в большие города и - по слухам - очень на этом наживавшиеся.

У ссыльных не было заведено покупать у голодающих. Считалось: есть лишний рубль - отдай так. Но соблазн был слишком велик, и то и дело в знакомых семьях появлялись ковры и кошмы.