НА УЛИЦАХ АЛМА-АТЫ

 

В 1930 году среднеазиатские народности еще ходили в национальной одежде, и всегда можно было отличить узбека по халату и тюбетейке, казаха по чалану, киргиза по черно-белой шляпе, дун-гана по халату особого покроя. Пестро было на улицах и базарах.

Надо сказать, что к 1930 году в Алма-Ате приезжих было уже в несколько раз больше, чем коренных жителей.

Что до дунган, хочу рассказать об одном эпизоде, который как-то случился у меня с ними. Маленький случай, но он имел резонанс спустя десятки лет.

Был в Алма-Ате ссыльный, пожилой учитель из Киева. Мне о нем написали, я его нашел, и мы стали водить знакомство. Летом приехали к нему погостить дочь с мужем, мои ровесники.

Как-то вечером выбрался я навестить их на окраину, где они жили. Стучу, а никого нет. Соседский мальчишка, дунганин, кое-как объясняет мне, что они в гостях у его родителей, говорит -«айдакнам».

Захожу, а там на полном ходу вечеринка. Кто-то из хозяев вежливо приглашает меня к столу, вернее - к скатерти на огромном ковре, вокруг которого все сидят, поджав ноги. Народу много, одна сторона четырехугольника занята женщинами. Есть и музыка - дудка, вроде зурны, и бубен. Угощение минимальное: нарезаны огурцы и в трехлитровых бутылях - назывались «четверти», таких уже нет - розовая от красного перца водка. Смотрю на собравшихся - красивый народ дунгане, высокие и статные, хороши и мужчины и женщины.

Выпиваем, закусываем огурцами. А киевлянин мне:

- Видите; эмансипация: сидят за столом и женщины! Это потому, что молодой хозяин партийный, работает в райкоме.

А я на это:

- Эмансипация? Так будем ее развивать!

 

Выпил я уже порядочно, вот и встал, перешел на женскую сторону, подсел к самой хорошенькой и принялся строить ей куры. Она по-русски не понимает, только «хи-хи-хи!», но вдруг между нею и мной врезается хозяин, тот, который партийный, и начинает на нее орать. Киевлянин мой мигнул мне, я ретировался, а он объяснил, что могут, мол, и зарезать. Впрочем, выпили еще, и мир был восстановлен, хоть и стало чувствоваться уже некоторое напряжение. Скатерть затем была убрана, начались дунганские танцы - такие же, как и всякие восточные, плавные и медленные. И тут дочка киевлянина решила учить фокстроту хозяина. Повела его под музыку той дудки, и у него даже неплохо получалось!

Дальнейшее мне вспоминается отрывками; я набрался уже здорово, как и остальные киевляне. Кажется, я тоже приглашал к фокстроту какую-то из дунганских дам, но вдруг возникла перед нами высокая женщина в длинном голубом балахоне, видимо, чья-то мамаша. В руках у нее плетка, которой она щелкает, кричит «айда!» и громко еще что-то вопит, явно смахивающее на поток проклятий. С трудом до нас доходит, что нам предлагают убираться вон, а мы от хохота не можем двигаться. Наконец выбрались в полную темноту, бредем, шатаясь, перелезаем через дувал (саманную ограду), затем сваливаемся, один на другого, в тондыр (печь для лепешек). Разбиваются какие-то горшки. А мы плачем от хохота и не в состоянии выбраться из той ямы.

Вот такое было у нас маленькое приключение. А в 60-х годах как-то пишет мне мать, что приехал к ней в Филадельфию из Нью-Йорка навестить ее знакомый киевлянин, научный работник. Вспомнили они былое, и он сказал ей, что одно из самых светлых впечатлений в его жизни была поездка в Алма-Ату тридцать с лишним лет тому назад, в том числе, знакомство со мной и пережитые вместе веселые минуты. Это был зять старого киевского учителя.