- 14 -

ОТЕЦ И ДЕД

 

Мой отец, Лев Иосифович Юркевич, родился 31 августа 1883 года в селе Кривом (теперь Житомирская область, Попельнянский район), умер 24 октября 1919 года в Москве, похоронен на Новодевичьем кладбище. Происходил он из помещичьей семьи. Его отец, а мой дед, Иосиф Вячеславович Юркевич (родился 13 февраля 1853 года, умер 25 ноября 1910 года) был потомком старого польского шляхетского рода, которому принадлежали несколько тысяч десятин плодородной украинской земли.

Дед остался сиротой в день своего рождения. Его мать лишила себя жизни сразу же после родов, а ее муж, узнав об этом, поступил так же. Почему это произошло - никто так и не узнал. Как самоубийц, их нельзя было хоронить на кладбище и по церковному обряду. Могилы их были в парке имения в Кривом, на берегу большого пруда, и стояли над ними, вместо крестов, каменные обелиски такого типа, как заведено ставить на могилах в наше время, и от могил, и от обелисков давно уж и следа не осталось. Не сохранилась и могила деда на кривинском кладбище.

Воспитывали деда какие-то родственники. Он окончил медицинский факультет Киевского университета, правда, с двухлетним перерывом из-за участия в студенческих беспорядках в 70-х годах.

Был он человеком очень способным, широко, по-европейски, образованным, и - в лучшем значении этого слова - светским. Знал несколько языков, много бывал за границей, в том числе и на медицинских конгрессах.

 

- 15 -

Судя по всему, врачом был дед первоклассным. Вот и М.Т.Рыльский в своих воспоминаниях говорит о нем как о «солнечном докторе»: посидит Иосиф Вячеславович около больного, поговорит с ним, пошутит - и тому уже становится лучше.

Кстати, семьи поэта Максима Рыльского и композитора Николая Лысенко были соседями деда по имениям. А когда Максим Рыльский осиротел, то дед одно время был его опекуном, и Максим, пока учился в гимназии, жил в семье деда (кажется, впрочем, не весь курс гимназии).

Как и большинство старых земских врачей, дед был универсалом, умел все. От крестьян и местечковой бедноты никогда не принимал денег. Имел также широкую практику в Киеве.

Штатным земским врачом он был какое-то ограниченное время, но вообще жил, особо себя не связывая. Занимался культурно-просветительской работой в киевских украинских кругах. Своему имению не уделял чрезмерного внимания, но и не запускал его, получая от земли неплохой доход. После его смерти осталось 2000 десятин земли, порядочные суммы в банках и дом в Киеве, стоимостью 150 тысяч рублей, по завещанию предназначенный моему отцу, а тем самым, после отца, его единственному наследнику, то есть мне. Дом стоит и сейчас, 5-этажный, многоквартирный. Адрес - Паньковская ул., № 8.

Отношения деда с селом Кривым, вероятно, лучше всего характеризует один эпизод, о котором рассказала мне Вера Владимировна Шпилевич, случившийся в 1905 или в 1906 году.

Приходит к деду делегация крестьян - все его хорошие знакомые - и с конфузом сообщает о постановлении крестьянского комитета: объявить забастовку и не убирать урожай на помещичьих землях. И как бы они ни уважали доктора, но это относится и к нему. Дед охотно согласился, что постановление комитета - дело святое, но все же поинтересовался, какие именно требования комитет выставил. Ему разъясняют - повышение платы за уборку вдвое. А дед им:

- Так в чем же дело? Пусть будет по вашей цене, пожалуйста!

Что из этого вышло? Кинулись к деду на уборку сразу два села. И цена хорошая, и можно не утеснять уважаемого человека. Мигом урожай был собран. А у соседних помещиков хлеб пропал.

 

- 16 -

Первая на Украине сельская электростанция была построена в начале 1900-х годов именно в Кривом, по инициативе деда и с его помощью. Создал он там и сельский кооператив, и сельскохозяйственную машинную станцию.

Тогда, в 1900-х годах, послал дед за свой счет нескольких кри-винских парней в США поучиться культурному земледелию. Как свойственно украинцам, ребята там не растерялись, пошли работать на большие фермы, акклиматизировались, научились говорить по-английски, стали - по-теперешнему - механизаторами. После революции двое или трое из них возвратились домой, в Кривое. Один из них, Сукач по фамилии, нашел нас с матерью в Киеве в 1919 году. Припоминаю мое от него впечатление: американизированный крестьянин, одержанный, вежливый, уверенный в себе. Про доктора говорил с огромным уважением, также и про моего отца, с которым в молодости дружил. У отца было множество приятелей среди сельской молодежи.

Мы с мамой в это время сильно голодали, Сукач это понял - и стали мы время от времени получать кое-какие продукты с оказией из Кривого, «от имени громады (коллектива)». Припоминаю, как мать каждый раз отсылала часть присланного бабушке и сестрам отца, жившим тогда в Киеве. Они демонстративно не хотели видеть маму, впрочем, съестное брали.

В конце 20-х или начале 30-х годов Сукача, а кажется, и остальных «американцев» посадили, и больше о них я не слыхал.

Далее - история Иосифа Магомета, «украинского Мичурина», героя социалистического труда, лауреата всевозможных премий, популярнейшего на Украине селекционера. Я его видел в 1963 году - маленький, носатый, за 80, кипевший энергией. Рассказал он, как мальчишкой, в начале 1900-х годов, пришел к доктору наниматься садовником. И как доктор ему сказал, что принимает его не слугой, а сотрудником, и как эти слова определили дальнейшую его, Магомета, жизнь. Дед и Магомета посылал учиться за границу, кажется, в Австрию. Один из выведенных Магометом сортов клубники называется «доктор Юркевич», внесен в государственный реестр.

Иосиф Вячеславович Юркевич принадлежал к тем дворянам, которых в России в конце прошлого столетия полуиронически

 

- 17 -

называли «кающимися», а в Польше - «хдопоманами» (от слова хлоп - мужик). Как это с ним произошло?

Родители деда, как и более отдаленные его предки, были католиками, родовитыми шляхтичами.

Деда воспитали католиком и в польской культуре. Но как-то, еще смолоду, ознакомился он с родовыми бумагами. Из них вытекало, что род Юркевичей издавна украинский и православный:

судя по фамилии, видимо, западноукраинского происхождения, может быть, волынского, где эта фамилия часто и сейчас встречается.

Перешли наши Юркевичи в католичество и ополячились, по-видимому, после присвоения кому-то из них шляхетства, да еще и с гербом. Герб этот, между прочим, приведен в «Украинском Гербовнике» (дореволюционное роскошное издание) Нарбута и Модзалевского.

По мнению очень сведущего историка Украины покойного И.В.Гермайзе, это ополячивание наших предков произошло, вероятнее всего, в 17 веке, во времена польского короля Стефана Батория, который покорял Украину не только оружием, но и привлекая на свою сторону украинскую старшину, путем присвоения ей шляхетских званий, ничего ему не стоивших.

Дед был человеком принципиальным и решительным. Когда уяснил себе, что происходит он от украинского корня, что своим благополучием обязан Украине и что предки его были, по сути, обыкновенными изменниками своего народа, то перестроил свою жизнь.

Порвал с польским окружением: осталась от него лишь экономка, добрейшая пани Ржевуская (чуток ее помню), выходившая меня в годовалом возрасте домашними средствами во время какой-то тяжелой хворобы, когда уж и дед опустил руки.

Женился на девушке из старинной русско-украинской семьи Балавенских, братом ее был довольно известный в начале века скульптор. Дети дедовы были крещены по-православному, а всего было их четверо: старшая - Мария, отец был вторым, далее - дочери Александра и Нина.

Все дети деда, а также и бабушка, похоронены на 4-м участке Новодевичьего кладбища.

 

- 18 -

Дед, будучи атеистом, к тому же активным и насмешливым, никогда не имел ничего общего с костелом, так же как и с православной церковью.

У деда были широкие знакомства среди выдающихся в те годы деятелей украинской культуры. Был хорошо знаком с Лесей Украинкой, лечил Ивана Франка.

Смолоду стал он принимать участие в украинской культурно-национальной жизни, кстати сказать, получившей большой размах в начале века. Что до бабушки, то она абсолютно не разделяла взглядов мужа: ко всему украинскому относилась с неприкрытым пренебрежением. Даже я, малыш, и то хорошо это чувствовал.

Это было одной из причин постепенного охлаждения деда к семье (за исключением сына), которое в конце концов привело к фактическому разрыву: дед стал жить отдельно от семьи, в своем киевском доме, а бабушка с дочерьми - в Москве или в Кривом.

Непосредственно революционной деятельностью дед не занимался, но широко поддерживал революционную молодежь, и деньгами, и убежищем в Кривом. Из-за своих революционных связей он и арестовывался однажды - об этом я уже говорил.

Дед был членом, притом активным, легальных украинских объединений - «Родина», «Просвита» (то есть «Семья»), «Просвещение». Правда, его широкие взгляды, европейская образованность, насмешливый характер не очень подходили украинским деятелям тех лет, в своем большинстве глубоким провинциалам с узким «хуторянским» складом. Ценил он их невысоко - об этом рассказывала родня - и постоянно дразнил острыми словечками. Кумира украинской музыкальной жизни Лысенка (другого тогда не имелось) - называл дилетантом, вызывая взрыв святого негодования. А тот, кстати, и был дилетантом, увы...

Не торопился дед и с материальной помощью легальному украинскому движению; помню заметку об этом в киевской украинской газете тех времен.

Эпатировал окружающих и таким, например, высказыванием: мол, он «в принципе за погромы». И это во время еврейских погромов в 1900-х годах! Легко представить, какой это вызвало

 

- 19 -

взрыв негодования. А в действительности в его имении в Кривом пересиживало погромы множество еврейских семей из соседнего местечка Каменки, которых дед кормил и защищал.

Когда он умер, в Кривое прибыл раввин из синагоги в Каменке и попросил у семьи разрешения отслужить по доктору заупокойную службу. Конечно, разрешение семья дала. О таких случаях я никогда больше не слышал.

Пока дед не порвал с семьей и не переехал на постоянное жительство в Киев, его дом в Кривом был очень оживленным местом. Лет 15 тому назад дом этот еще стоял - деревянный, одноэтажный. Всегда толклась там молодежь, которую дед очень любил и всегда находил с ней общий язык. Было много музыки - играли в семье все, бабушка была неплохой пианисткой, отец - виолончелист, часто приезжали музыканты, любители и профессионалы. Иногда составлялся оркестр.

Забыл, кстати, сказать: единственное, что мне известно о прадеде-самоубийце, это то, что был он отличный музыкант, сам сочинял музыку. Сестра отца, тетя Маня, играла по памяти его прекрасную польку, в духе Лядова, нот не сохранилось, как и вообще ничего вещественного от прошлого, кроме множества фотографий. Я постарался на них надписать, кто есть кто. На одной из них, групповой, есть человек с особенными, напряженными глазами. Это - революционер Борис Герман. После фантастического побега из Лукьяновской тюрьмы, когда он сломал обе ноги, прыгнув с высокой стены, его доставили в Кривое. Наша семья не знала его действительного имени и кем он был. Вылечившись, он бесследно исчез.

Тетка Нина Иосифовна рассказала мне про Германа историю, в которую уж и не знаю, верить или нет. Состоит она вот в чем: Герман после Кривого бежал за границу, а в России осталась его жена с маленьким сыном. В 1919 году этому сыну было около 20 лет, большевик-подпольщик, он в это время находился в оккупированной союзниками Одессе. Там встретился ему матрос с иностранного корабля, который, увидев этого юношу, сразу же у него спросил, не сын ли он Германа. Когда парень это подтвердил, то матрос рассказал, что он знает Германа, поселившегося в Бразилии и ставшего известным художником.

 

- 20 -

Этот матрос видел одну из сто картин, на которой изображен молодой человек, с подписью: таким будет его, Германа, сын, когда вырастет. И по этой картине матрос узнал парня.

Конечно, нельзя не отметить, что у тетки Нины иной раз бывали фантазии, но в большинстве случаев ее рассказы очень достоверны.

Долго жил в Кривом видный кооператор Балин, вернувшийся после многолетней каторги с подорванным здоровьем.

Порой люди жили в Кривом месяцами, часто и разобраться было невозможно, кто их пригласил, да и вообще, кто они такие. Впрочем, их всех кормили и привечали с барской широтой - и равнодушием, пожалуй. Многих помнили по прозвищам, которые охотно, тоже по-барски, присваивала людям бабушка, вроде «Шлейка» - известный в дальнейшем художник, или «Тромбон» -будущий университетский профессор, и т.п.

Душой Кривого был, конечно, дед. Из рассказов матери, родни, друзей вырисовывается необыкновенно симпатичный его облик. Главное в нем было - активная практическая доброта. Демократ в лучшем значении этого слова. Умел доброжелательно подойти к каждому, кто бы это ни был, и вместе с тем поставить себя как должно. Не терпел пустых слов и идей - а их в те времена был избыток.

Внешне был некрасивым: дебелый, низенький, толстогубый. Рано поседел и облысел. А у женщин имел постоянно большой успех, благодаря уму, веселому и насмешливому характеру, уверенности. Надо сказать, что он довольно широко пользовался плодами этого успеха.

Был страшно вспыльчивый и отходчивый. Раз утром, в Киеве, выходит из дому и видит: сидит на тротуаре, охватив колени руками, товарищ моего отца, студент. Совершенно голый. Дед взорвался, накинулся на него с тростью (непременной принадлежностью на улице человека, хорошо одетого), заорал, замахнулся, но прежде, чем отлупить, все же спросил, в чем дело. Оказывается - у моего отца ночью была гулянка, и этот парень проиграл бутылку вина с заменой на выход на улицу нагишом, если нет денег на вино. Дед поинтересовался, о каком вине шла речь. Тот назвал марку. Дед уже смеется:

 

- 21 -

- Дураки, кто же такую дрянь пьет? Идите все ко мне, дам вам кое-что получше.

Под конец жизни дед разочаровался в медицине, заявил, что он больше не врач, и прекратил практику. Но люди, как и раньше, приходили к нему за помощью и до тех пор кланялись, пока он, ругаясь, не садился на извозчика или на телегу, если звали в село, и ехал к больному.

Между прочим, он высоко ценил народную медицину, знал о существовании витаминов, когда о них и понятия еще не было. Предписывал сырую морковь, смородиновые почки, дрожжи.

Умер дед в 57 лет, внезапно, от приступа уремии, который не удалось своевременно снять.

Некролог на смерть деда был в киевском журнале «Украшська Хата», №11,1910 г.

Очень хорошую биографию деда составил киевский музей им. М.Рыльского, в связи с нереализованным намерением Житомирского облисполкома увековечить память деда... Инициатива исходила от коллектива села Кривого, речь шла о приведении в порядок могилы деда (не существующей) на кладбище в Кривом. Дело это затем как-то сразу заглохло. Думаю, что кто-то спохватился, что -конечно, прогрессивный деятель и все такое, но крупный помещик, а может и националист, как бы чего не вышло.

Теперь про остальных членов семьи отца. Бабушка моя, Александра Африкановна Юркевич, в девичестве - Балавенская, родилась в 1861 году, умерла в 1922 году в Москве. О ее семье я, собственно, ничего не знаю. Между Юркевичами и Балавенскими особой близости не было. Как-то побывал я, в 1919-м или 20-м году, школьником, в мастерской брата бабушки на Сенном базаре в Киеве. Припоминаю небольшую суровую фигуру своего двоюродного деда, огромные скульптуры из глины. Внимания мне он не уделил, его работы впечатления у меня не оставили; словом - контакт не состоялся.

К той семейной ветви относился и Долгушин, московский писатель-фантаст. Его я тоже видел лишь однажды.

Бабушка моя («баба Шура») была во всем полной противоположностью деда. Высокая, жгучая брюнетка, очень стройная, красивая и в молодости и в старости.

 

- 28 -

У бабушки было видно породу, и все же, так мне кажется, больше было в ней от барыни, чем от леди. Образование получила она в объеме, обычном для дворянских барышень второй половины прошлого века. Мало чем интересовалась, не знаю, читала ли. Друзей у нее, по-видимому, не было. Неплохой была пианисткой. Характер имела скорее вялый, особой доброжелательностью к людям не отличалась, подмечала недостатки у людей, и - как я уже говорил, давала им пренебрежительные прозвища, и их же потом по этим прозвищам расценивала.

Как-то, в конце 30-х годов, рассказал я теткам Нине и Саше, полностью унаследовавшим бабушкин характер, что М.Рыльский избран академиком. «Максёмка - и академик?» - и покатились от хохота.

Всю жизнь бабушка мучилась мигренями, голова у нее постоянно была обвязана платком, под которым лежал ряд кружков лимона: старинное средство. Я как-то поинтересовался, почему не апельсины, ведь вкуснее. Она так смеялась, что и голова прошла, как она сказала.

Бабушка много курила. Где бы она ни жила, всегда на окнах у нее были толстые шторы, часто закрытые и днем, если мигрень. Тогда зажигались свечи, и в доме должна была быть полная тишина.

Рассказывали тетки: в 35 лет баба Шура заявила, что теперь она уже старуха, и одеваться стала соответственно: всегда черное, до пола, платье из мягкой ткани. Я хорошо помню эти платья, также как и запах бабушки: табака, одеколона и лекарств.

Все же в доме народ бывал - друзья сына и дочерей. Заходили и подпольщики, отцовские товарищи. Бывал молодой Эренбург, с которым и в Париже тетки водили компанию, который и после революции, в 1918-19 годах заходил к ним в Киеве.

Как всегда в многодетных и не очень дружных семьях, дети разделились. Нина и Саша, воспитанные гувернантками и матерью, были ей преданы и выросли ее копиями. Сын Лев был всю жизнь близок с дедом, и думаю - много от него взял. Дочками дед как-то мало интересовался. Они окончили гимназию - не помню, в Киеве или Москве. Отличалась от них старшая сестра, Маня. Окончив консерваторию, ушла из семьи и стал жить уроками музыки, всегда бедствовала, но ни копейки не брала из богатой семьи,

 

- 30 -

сохраняя с ней самые нежные отношения. Была замужем за видным большевиком-подпольщиком Петром Кузнецовым, умершим в 20-х годах, детей у них не было.

Принцип тети Мани: не работать по найму, и она его выдержала до самой смерти в 1955 году, перебиваясь частными уроками и надомной работой. Очаровательный и добрый человек она была. Некрасивая - копия деда.

Младшие сестры - Александра Иванова (1892-1964) и Нина Юркевич (1895-1974) обладали художественными способностями. Нина перед революцией окончила Строгановское училище, Саша занималась на каких-то художественных курсах при Сорбонне в Париже. До революции это для обеих было развлечением, а после -прикладные работы в театрах стали их специальностью и заработком. Их знали и ценили в московских театрах как хороших художников-оформителей и благодаря им я, приезжая в 20-х годах в Москву на зимние каникулы, смотрел весь новый московский репертуар, часто из директорской ложи, а то из-за кулис, а раз, в Большом, на «Снегурочке» - даже с рабочей галереи над сценой; видны были только макушки, но поразительная акустика.

Не знаю почему, но облик отца гораздо менее отчетлив для меня, чем облик деда, хотя отца я помню, а деда знаю лишь по рассказам.

Отец воспитывался, как и положено панычу: гувернер, языки, музыка, затем гимназия, которую он окончил, вероятно, в 1899 или в 1900 году. Поступил в Киевский университет, который не окончил, так же как и его многочисленные сверстники по всей России, смолоду пошедшие в революцию и исключенные из учебных заведений.

Революционером отец стал, по-видимому, под влиянием деда. Но был у него и характерный для того времени переломный момент, о котором он писал в одной из своих статей. Летом, на каникулах в Кривом, которые он обычно проводил с ружьем и удочкой или в компании своих сельских сверстников, попалось ему подпольное издание, журнал «Селянин», как он пишет, «невозможно засаленный и обтрепанный». И он, охваченный великим подъемом, дал себе клятву посвятить жизнь делу революции, так подействовало на него первое в его жизни нелегальное издание - давно теперь забытый украинский журнал.

 

- 31 -

В Киеве нашел связи, вступил в РУП - рабочую украинскую партию, вскоре преобразовавшуюся в УСДРП - украинскую социал-демократическую рабочую партию - марксистскую организацию, подобную РСДРП в России. Взялся за активную пропагандистскую работу, и его первым успехом была организация забастовки в 1903 или 1904 году, и не кого-нибудь, а иконописцев Лавры - бесправной и нищей братии. Много занимался также социал-демократической агитацией среди рабочих киевских заводов.

Что интересно: внешне был он абсолютный барич, отлично одевался, сразу чувствовались и семья, и воспитание. Но у него был безошибочный подход к людям, к рабочим, к крестьянам - и агитационная работа его шла очень успешно.

Отец был прекрасным виолончелистом, на профессиональном уровне. Учил его бельгийский музыкант Эрве, известный в Киеве преподаватель, иногда подолгу живший в Кривом. По его мнению, отец, если бы поставил себе целью, мог бы добиться европейской известности. Об этом рассказывали мне тетки, добавляя к тому, что вот, мол, променял Лева такую возможность на черт знает что, никчемную революционную деятельность, на жизнь в изгнании. В этих словах слышался мне голос бабы Шуры.

Отец был красивым человеком, об этом говорили и писали все знавшие его люди. Темно-русый, со светло-карими глазами, приветливый и веселый, по крайней мере, в первую половину жизни; в последние годы, в эмиграции, помрачнел. Имел прекрасную фигуру, теперь сказали бы - спортивную, был сильный. Однажды, во время какой-то горячей дискуссии, вывел с собрания своего оппонента за уши. А другого - В-Левинского, по мнению отца, оппортуниста, как-то раз крепко побил. Впрочем, революционная работа их потом вновь свела, а в 1927 году этот Левинский издал во Львове неприятную брошюру под названием «Лев Юркевич», в которой, под видом восхваления отца, сводил с ним посмертные счеты, с большими притом натяжками в свою пользу. Тем не менее, я узнал из нее много нового о деятельности отца.

Эта брошюра (на украинском языке) передана в музей Максима Рыльского в Киев.

Но в целом я знаю об отце мало, не больше, чем о деде. Причина в том, что отец с матерью разошлись в 1912 году, когда мне было лишь 4 года. И хотя мать всегда прививала мне уважение к

 

- 32 -

отсутствующему отцу, в семье мало о нем говорилось. Позже я узнал, что, хотя развод состоялся по инициативе матери, это был тяжелейший для нее удар, и никогда ни о чем не спрашивал.

Людей, хорошо знавших отца, я мало встречал. Иные остались за границей, другие рано умерли. Те, что были на высоких постах, как закадычный в прошлом друг отца, в дальнейшем председатель Коминтерна Мануильский, или нарком просвещения Украины Ряппо, или большой приятель отца и матери, видный политический деятель Антонов-Овсеенко, с нами отношений не поддерживали.

В исторической литературе нашей про отца очень мало говорится, а если и случается, то данные тенденциозные, а то и просто неверные.

Единственная серьезная статья про отца - это «В борьбе с СВУ и социалпатриотами» уже умершего А. Гошовского в издающемся в Варшаве «Украинском Календаре» за 1966 год. В ней использованы неизвестные у нас материалы. В наших изданиях, включая БСЭ, отец походя назван буржуазным националистом; А.Гошовский это мнение опроверг. Неверно указываются у нас и даты рождения и смерти отца. Да пожалуй, теперь уже никому, кроме меня, эти сведения не интересны.

После 1905 года отца неоднократно сажали, один раз и крепко избили. Мать говорила, что ему угрожала каторга, и его эмиграция, с нелегальным переходом границы, была вполне своевременна.

Границу в те времена перейти было легко, и на австрийском рубеже у революционных организаций и отдельных революционеров, также и у отца, были налажены связи с контрабандистами.

Они переправляли людей надежно и недорого, даже дешевле, чем стоило оформление в полиции заграничного паспорта.

Выехал он за границу в 24 года, вернулся 37-летним и безнадежно больным, лишь помереть, да и то не на родной Украине, а в Москве.

О деятельности отца в эмиграции пишут Гошовский и Левинский

Что мне известно об эмиграции отца? Первые годы, пока с ним была мать, они жили постоянно в Швейцарии, выезжали во Францию, а также в Бельгию, где отец много работал - изучал кооперативное и профсоюзное движение бельгийских рабочих. Много также занимался самообразованием.

 

- 33 -

Приезжали его проведать и подолгу около него жили бабушка с дочерьми, да и дед.

Материально жил отец в эмиграции не так уж плохо. Дед ежемесячно высылал ему 300 рублей (золотых!). Не знаю, долго ли это длилось, во всяком случае отец не знал обычной для эмигрантов нужды. Около него всегда кормилась компания безденежных земляков. Среди них были (из известных в дальнейшем людей) писатель Винниченко с женой Розой, Мануильский.

Отец был знаком с Лениным и в эмиграции не раз с ним встречался, но не частным образом; дружбы у них не было. Ленин не раз дискутировал с отцом, выступал против него и устно, и письменно, с характерной своей резкостью. Эти высказывания известны; какими только эпитетами не награждался отец! Но не известно историкам другое - по крайней мере, я не слыхал о таких работах - а именно, что после начала войны отец присоединился к ленинской позиции (хоть и не сразу), сотрудничал в «Искре». Об этом мы знали от его товарищей по эмиграции, подтвердил это матери и Мануильский. Сбереглась, и есть в полном собрании, записка Ленина, в Женеве, кому-то из сотрудников по партии, в которой он договаривается о выступлении на собрании и предупреждает, чтобы ни за что, ни в коем случае об этом собрании не узнал Юркевич. Мне думается, из этого можно заключить, что отец был для Ленина серьезным оппонентом, с которым приходилось считаться, а не просто «мальчиком в коротких штанишках», как Ленин однажды оценил марксистский уровень отца.

Мне кажется - под впечатлением от рассказов матери и бывших эмигрантов - что бедной, неинтересной и очень ограниченной была эмигрантская жизнь. Отчаянная грызня микроскопических фракций по разным кафе; сектантство; оторванность от событий на родине и, в результате, непонимание происходивших там изменений. Почти полное отсутствие связей с европейским социалистическим движением, по причине незнания языков в массе эмигрантов, непонимания европейских условий, да и невысокой общей культуры. Вынужденная бездеятельность и растерянность.

Характерно и то, что почти никто из эмигрантов не стремился работать, получить за границей образование или хотя бы приобрести какую-нибудь специальность. Все сидели на чемоданах, ожидая каких-то перемен, и так - годами.

 

- 34 -

Отец был в лучшем положении, и не только благодаря материальной независимости. Ему помогало и знакомство с жизнью за границей, где он не раз бывал до эмиграции, и сравнительно хорошее образование, давшее ему возможность успешно вести в эмиграции журналистскую и издательскую работу. Плюс знание языков, большая трудоспособность и широкие общие интересы. Характерные мелочи: он изучил в эмиграции чешский язык, который очень полюбил; научился играть на органе.

В разное время отец издавал в эмиграции украинские социалистические журналы - «Дзвш» (Колокол) и «Боротьбу» (Борьбу).

Но, конечно, жилось ему вдали от дома тоскливо. Это хорошо знала семья.

Приходилось ему нелегально бывать в России. Не могу сказать, сколько раз это бывало, точно знаю лишь о двух случаях. В 1910 году приезжал он в Киев хоронить деда, и в 1913 году, когда он побывал и в Москве - меня водили повидаться с ним на конспиративную квартиру.

Печальные, очень печальные были последние полтора-два года жизни отца.

Рассказывали тетки - его сестры: всю войну они ничего об отце не знали. В начале 1917 года Временное правительство объявило о разрешении всем политэмигрантам возвратиться в Россию, после чего стали прибывать те, кому удалось пробиться через нейтральные страны. Среди них попадались и друзья отца, отыскавшие его семью.

Выяснилось, что после февральской революции группа русских и украинских эмигрантов, находившихся в Швеции, и среди них отец, собрались домой. Как он оказался в Швеции -толком неизвестно, теперь уж, вероятно, никто не может рассказать.

Им предстояло длительное время ожидать улаживания формальностей для проезда через Финляндию. Но отцу не терпелось. Нашел контрабандиста, взявшегося доставить его через шведско-финскую, а затем и через финско-русскую границу.

Никто из товарищей этим не обеспокоился, так как все знали о порядочном опыте отца в нелегальных переходах границ. И вот в Москве выяснилось, что отец пропал.

 

- 35 -

В семье решили, что надо его искать. За это взялась сестра Александра. Ей было в это время около 28-ми лет, она отличалась решительным характером, свободно говорила по-французски.

Об этом своем путешествии она очень не любила рассказывать, раздражалась, когда я допытывался - и подробностей я так и не узнал. Думаю, что все это было для нее и тяжело, и опасно - ведь шел 1918 год.

Добралась она до Петрограда, проникла в Финляндию; как -не знаю. Поехала на финско-шведскую границу, где отец мог вероятнее всего появиться, выяснила что он, и действительно, побывал в этом пограничном городке. Потом начала систематически проверять города по пути к России, и находила его следы - вероятно, в гостиницах - но не рассказывала мне в подробностях.

Наконец след оборвался; в какой-то город отец приехал, но не выехал из него. Тетка проверила больницы, полицию, добралась и до тюрьмы - никакого следа.

Затем обратилась в тюремную больницу - такого там нет. И тут началась фантастика, о которой она особенно неохотно рассказывала.

Словом - добилась она, чтобы ей показали список больных арестантов, нашла там фамилию Стоде и вынудила врача показать ей этого человека. Это был отец, почти без сознания - психоз после тифа.

Выяснила тетя Саша, что в пути отец заболел. Контрабандист забрал у него деньги и документы и оставил его, без сознания, на улице. Подобрала его полиция, и раз без бумаг - определила в тюремную больницу. На короткое время придя в себя, отец назвался Стоде.

Я допытывался у тетки, почему она обратила внимание именно на эту фамилию. У отца было несколько псевдонимов, подпольных и литературных (последние приведены в Справочнике псевдонимов украинских литераторов), но Стоде он никогда не употреблял.

Тетка отвечала, что и она никогда не слыхала такой фамилии и почему за нее ухватилась, не знает - и все тут.

С большим трудом довезла она отца, с помраченным рассудком, до Москвы. А там его почему-то - я не смог выяснить причины - сразу арестовали и посадили в тюрьму.

 

- 36 -

В конце 1918 года семья его оттуда вызволила, и до конца жизни - он умер в 1919 году - к нему лишь изредка возвращалось сознание.

Похоронили его на Новодевичъем кладбище, затем рядом с ним и мать, и всех трех сестер.

Из того немногого, что у него было, сохранились ноты для органа (впрочем, и они пропали в Киеве в войну). И деревянная плашка с выжженной надписью - «Souvenir Suisse, 1917». Она до сих пор у меня.