РЕВОЛЮЦИЯ

 

Отлучки отца стали более частыми и продолжительными, потому что Государь больше времени проводил на фронте. Иногда молодой Царевич сопровождал отца, иногда Государь ездил один.

В декабре стало известно об убийстве Распутина в подвале дворца князя Юсупова¹. Об этом ужасном преступлении было много самых разных и противоречивых предположений. Люди до настоящего времени продолжают строить самые противоречивые версии этого происшествия. Ходили слухи и в том узком кругу людей, с которыми я общалась. Они звонили мне по телефону с вопросами.

— Ну, — говорили они, — твой отец должен знать все об этом.

И бывали разочарованы, когда оказывалось, что я знаю не больше того, что было в газетах. Это убийство внушало мне отвращение, я беспокоилась о бедной Императрице — как, должно быть, она страдала, какую горечь, вероятно, испытывала по отношению к так называемым «лояльным», из которых кое-кто были ее родственниками. Я была глубоко потрясена этим ужасным происшествием, но, как обычно, держала свои мысли при себе.

Новости с фронта были ободряющими, но в Петрограде ощущалось чувство какой-то неуверенности. Циркулировали слухи, касавшиеся жизни высшего света столицы и об актив-

 

ности врага внутри страны. В феврале 1917 года папа снова был вызван для поездки.

Это было воскресенье. Я сидела с мамой в ее будуаре и собиралась идти в танцевальный класс в губернаторском доме, когда наш дворецкий Губарев вошел и сказал маме:

— Ваше сиятельство, экипаж и лошади готовы, но ехать сейчас небезопасно. Я слышал от жандармов, что на Невском баррикады. Это как раз на вашем пути.

Услышав это, моя мама позвонила губернатору и после paзговора с ним решила, что мы останемся дома.

Начиная с этого дня, дела шли все хуже и хуже. Слухи, доходившие до нас, были очень тревожны, и мама беспокоилась, не получая известий от папы. Мы были также отрезаны от Царского Села, где находилась бабушка.

Потом, 2 марта, пришло известие об отречении нашего любимого Государя. Это был тяжелый удар. Мысль о людях, способствовавших этому, наводила на меня тоску. Я не могла, да и до сих пор не могу понять, как они не сознавали, что, рубя сук, на котором сидят, сами рухнут в пропасть. Мы пошли с матерью в домовую церковь, расположенную неподалеку, и впервые имена Их Величеств не произносились. Это было ужасно и грустно, и мы вернулись домой в подавленном настроении.

Потом мы услышали, что Керенский возглавил Временное правительство, и вскоре его люди навестили нас. Они были очень вежливы и сочувственны, но провели обыск во всех наших комнатах и, после того как заглянули в мою, спросили, где находится кухня. К моему величайшему смущению, я не знала, так как никогда ее не видела, и не представляла, как туда пройти. Я знала только, где расположен лифт, по которому поднимали из кухни еду. Я не хотела обнаружить свое неведение и провела офицеров в буфетную, где, я знала, будет кто-нибудь из слуг.

Беспорядки в городе становились все сильнее, одних невинных людей убивали, других арестовывали. Потом до нас дошло известие, что папа в Москве. Кот пошел в кабинет к телефону; к счастью, междугородная линия не была еще отключена. Кот рассказал папе, что происходит в Петрограде. Тот ничего не знал, так как все, происходящее в Петрограде, держалось в строгом секрете от остальной России. Никто ни-

 

чего не знал и не слышал, за исключением, конечно, известия об отречении Императора. Папа сказал, что он сейчас же выезжает. Потом нам стало известно, что ему пришлось ожидать поезда до следующего дня, и что он был арестован на какой-то станции по дороге. По прибытии в Петроград его поместили в Петропавловскую крепость, где уже содержались другие важные лица.

Мы сначала не знали об аресте отца и ждали его приезда на следующий день после телефонного разговора. Не знали мы также об аресте Государя. Мы увиделись с тетей Татой, она тоже очень беспокоилась, не имея известий о дяде Кире. Потом люди Керенского пришли еще раз и распорядились, чтобы все женщины покинули квартиру, мужчины же должны были остаться — Кот, слуги и жандармы. Маме, Ике, мне, мисс Матсон и двум горничным пришлось искать новое жилье.

Взяв только несколько чемоданов, мы наняли извозчика и отправились на квартиру, нанятую для нас секретарем папы. Извозчик, привезший нас, помог с немногочисленным багажом и уехал. Мы как-то не обратили внимания, что чемодана Ики не хватает, заметили это, только когда начали распаковывать вещи. Это было досадно, так как, помимо вещей, в нем были некоторые драгоценности: броши, браслет и тому подобное. Что мы могли сделать? Никто не заметил номера извозчика, вопрос о поисках пропавших вещей даже не встал — люди стали относиться к воровству как к чему-то естественному. Им внушили, что все имущество, принадлежащее богатым, будет конфисковано и разделено между бедными. Официальный лозунг гласил: «Грабь награбленное». Так что лучше всего было забыть о чемодане бедной Ики. А я, торопясь упаковать мой, сделала колоссальную промашку, за что упрекаю себя даже сейчас. Самым драгоценным была для меня в то время моя коллекция царских портретов. Я покупала их, где бы ни была, они обычно продавались размером в почтовую открытку. В Ярославле меня уже хорошо знали в лавочке и, не ожидая просьбы, выкладывали все новинки. В Петрограде я продолжала коллекционирование. Свою коллекцию я взяла, но не уложила, за что страшно казню себя, подписанные фотографии четырех Великих княжон, сделанные лучшими фотографами всех времен Boissonas и Egler. Они были подарены моей

 

бабушке, а она дала их мне. Я хранила их в большом конверте с адресом бабушки, подписанном рукой Ее Величества Императрицы.

Этот конверт с его содержимым был самым дорогим, что у меня было, и тем не менее я как-то ухитрилась не положить его в чемодан. Наверное, я думала, что мы уезжаем ненадолго, что вернется отец и все встанет на свои места. Никто не отдавал себе отчета в истинном положении вещей и в том, что мы движемся к анархии.

Квартира казалась нам очень маленькой, хотя и было приятно, что окна выходят на Неву. Мы смогли найти кухарку, которая нам готовила. Вскоре ограничения были сняты, и мужчины смогли покинуть наш дом. Кот и некоторые из слуг присоединились к нам, но квартира, в которой мы поселились, была так мала, что для всех места не было.

Мои уроки прекратились, но надо было готовиться к экзаменам, которые все еще планировались на позднюю весну, так что ко мне приходил учитель, помогавший с геометрией и алгеброй, а Ика помогала по остальным предметам. К тому времени мы знали, что папа содержится в Петропавловской крепости, и мама много времени тратила на то, чтобы добиться свидания с Керенским и умолить его выпустить папу. Бабушка заболела, находилась в Царском и не могла вернуться в Зимний дворец, где ее было бы проще навещать. Но она в любом случае не хотела возвращаться туда, поскольку прямо перед се окнами были погребены так называемые «жертвы революции». Поэтому моя мама через день отправлялась навестить се в Царском, и это занимало целый день.

С падением режима хаос, начавшийся в Петрограде, быстро распространялся повсеместно. Войска отказывались сражаться, и тысячи солдат отправлялись по домам. Из окон гостиной нам были видны люди, несущие красные флаги и поющие песни, — все они были о свободе, которая, наконец, пришла к бедным, тяжко трудящимся рабам, угнетенным проклятыми эксплуататорами.

Дни проходили. Папа вместе с другими все еще был в крепости, и, несмотря на все обещания Керенского, что освобождение — вопрос нескольких дней, прошло уже два месяца со дня его ареста. Мои и Катины экзамены приближались, и мы волновались, удастся ли нам их сдать. Гимназия, где мы должны

 

были их держать, отличалась строгостью. Все прошло хорошо, за исключением геометрии, по которой я провалилась. Я была очень расстроена, потому что меня спросили некоторые разделы, которые я не учила. Вина была не совсем моя, а скорее моего учителя, и мне разрешили держать этот экзамен снова немного позже. Так что, в конце концов, все было не так уж плохо.

Потом мы услышали, что вся Царская Семья арестована. Керенский ничего не делал и только болтал. Он навестил несколько раз мою бабушку и сказал после одного из своих визитов:

— Какое удовольствие разговаривать с такой умной женщиной.

Несмотря на все победные крики о свободе, я думаю, он был порабощен больше всех остальных. Мне кажется, что он понимал это сам. Вскоре он бежал из страны. Но в то время он и его последователи поздравляли себя с тем, что революция была бескровной. Они говорили, что величайшее стремление людей к свободе осуществлено и что оппозиции не существует. Люди мечтали о свободе, и теперь она в их руках. Мы знали, как много было убито. Мы знали также, чем питалось пламя революции — ложь за ложью распространялась в армии, тысячи фунтов стерлингов доставлялись из-за границы для поддержания и распространения анархии. Силы зла пробивали себе дорогу.

Тем не менее, однажды вечером, когда мы кончали пить чай, зазвонил дверной колокольчик, в дверях стоял здоровенный извозчик с чемоданом Ики. Он объяснил, что в течение нескольких недель не мог вспомнить, куда отвез нас в тот день, когда был потерян чемодан.

— Я пытался во многих домах найти вас, но безрезультатно, а потом вдруг вспомнил этот дом на Французской набережной. Я решил сделать последнюю попытку.

Мы были потрясены. Это было как дуновение свежего ветерка среди отвратительного зловония и тьмы, так быстро распространявшихся вокруг.

Однажды, когда мы собирались выйти, зазвонил колокольчик, я пошла посмотреть, кто это, и оказалась в объятиях отца. Мама, Тун, которая в это время жила у нас, Ика и Кот все собрались вокруг. Я помню, как я плакала и плакала, при-

 

жимаясь к нему. Мы были все вместе около трех недель, но пришло время для Кота идти в армию. Это было новым горем для нас всех, но он пошел потому, что так хотел.

Папа выглядел усталым, ему была необходима перемена обстановки. Вопрос о поездке в Ворганово даже не возникал, хотя находились люди, отказывавшиеся признавать положение вещей изменившимся и уезжавшие в свои имения. Было трудно решиться на что-нибудь. Никто не мог ясно видеть в том хаосе, в котором мы жили. На следующий день после папиного возвращения я с нашей горничной отправилась с радостной вестью в дом Мансуровых. Я встретилась там только с отцом¹ Кати, ее самой и матери в это время не было дома. Я рассказала, какая это была радость и что мы все чувствуем.

Он, казалось, тоже был очень рад и дал мне бутылку вина для папы, потом вдруг сделался очень серьезен и, глядя мне прямо в глаза, сказал:

— Радуйся и будь счастлива сейчас, малышка, но помни одно: это цветочки, ягодки будут впереди.

Мы посмотрели друг на друга и ничего больше не сказали. Что было говорить? Через год стало известно, что он и некоторые его родственники зверски убиты. Это случилось в их собственном имении под Курском.

Поскольку отец нуждался в перемене обстановки после того, что он вынес в последние несколько месяцев, родители решили поехать в Финляндию, которая тогда была частью Российской империи. Это было бы прекрасным отдыхом для всех нас, кроме того, мы не хотели уезжать далеко, так как беспокоились о бабушке, чье здоровье в то время было не очень хорошо. Все было очень неустойчиво в Царском. Итак, в день моего семнадцатилетия, 3 июля 1917 года, мы уехали из Петрограда в Выборг. Прежде мы навестили бабушку, чтобы попрощаться. В первый раз я была в Александровском дворце, и меня мучила мысль о Царской Семье, находящейся под арестом. Бабушка выглядела грустной и усталой. Она сообщила нам последние новости, но у нее еще не было планов в отношении самой себя. Ей некуда было возвращаться в Петроград,

 

так как Зимний дворец теперь уже был оккупирован революционерами.

В Выборге все было по-другому. Мы остановились в прекрасном отеле и осмотрелись. Мисс Матсон, покинувшая нас за несколько недель до этого, была в Выборге — ее сестра была замужем за богатым местным коммерсантом, и она жила у нее. Мы быстро связались с ней, и она навестила нас в отеле. Потом мы путешествовали по всей Финляндии, это было очень приятное путешествие. И куда бы мы ни приезжали, мы везде сталкивались со знакомыми из Петербурга, сбежавшими, как и мы, от ужасов нашей столицы.

Для меня все здесь было ново и волнующе. Трагедии остались позади. Конечно, я постоянно помнила о них, но юности свойственно стремиться к счастью, и я была полна наивной радости. Окружающее наполняло меня восторгом. Чье сердце не было бы тронуто красотой финских ландшафтов, ее водопадов, озер и фьордов, суровостью линий и красок? Моей матери хотелось отыскать маленький участок земли, которым владела ее семья, когда она была девочкой. С некоторыми трудностями мы нашли его, и она радостно вспоминала свое раннее детство.

Через некоторое время мы остановились в скромном пансионате, в месте под названием Устилла. Мы заранее заказали там места, поскольку нас предупредили, что все пансионы переполнены людьми, бежавшими из Петрограда. Я жила в комнате с Икой, а у родителей была другая. Лина, наша горничная, жила в доме по соседству. Еду нам подавали на террасе. Вскоре мы познакомились со всеми остальными гостями и подружились с Крупенскими, семьей из близлежащего имения. Старший сын Михаил интересовался мною. Вместе с его братом и сестрами мы предпринимали совместные длинные прогулки, качались на качелях, играли в разные игры или просто сидели и разговаривали. Опять странная смесь чувств смущала меня — жажда жизни, начавшая бить ключом, и ощущение неуверенности в будущем, которое тогда испытывали все, потому что известия, приходившие из Петрограда, были ужасны. Самое большое потрясение мы испытали, услышав, что Императорская Семья насильно выслана в Тобольск. Вот отрывки из дневника моей бабушки, касающиеся этого события.

 

31 июля /13 августа 1917 года.

«Triste a mourir. Они уедут сегодня, просили разрешения попрощаться — отказано. Я полагаю, что они едут в Тобольск, по никто не знает, и никто не говорит. Я не смогу следовать за ними. У родителей и детей разбиты сердца. Они должны покинуть свой дом. Бенкендорфы приехали только на два дня. Иса должна остаться для операции, она поедет позже. Только что видела Ниту Бенкендорф. Она сказала мне, что Ирина Юсупова¹ ходила к Керенскому просить, чтобы гонения бабушки (вдовствующей Императрицы Марии Федоровны) были прекращены. Он обещал. В Ялте появились монархистские прокламации, и ее обвиняют за них».

 

1/14 августа.

«Безутешно плакала все утро. Они уехали, но как. Сидели ожидая на багаже до 6 часов утра. Керенский был вне себя, подгонял всех, ему было стыдно, что не сумел организовать все также безупречно, как раньше. Появился Михаил (Великий князь Михаил Александрович², брат Государя). При виде его Керенский отошел в угол, прикрыл уши руками и сказал: «Вы можете поговорить с ним». Оба были тронуты (хотя не сказали ничего важного.) Императрица написала мне милую записку, кончавшуюся так: «Прощайте, дорогой родной друг, мое сердце слишком полно, чтобы писать больше!» Бенкендорфы хотели, чтобы я зашла к ним вечером. Для меня невозможно пройти через эти все комнаты. Навещу их завтра утром в моей коляске, по пути есть лестница, по которой придется подняться. Иза оставалась со мной весь день. Стало известно, что они едут в Тобольск. Их вместо Бенкендор-

 

фа сопровождает Илюша Татищев¹. Настенька прелестна, Государь бледный и похудевший, Императрица держит себя в руках и не теряет надежды. Рада, несмотря ни на что, что едет в излюбленное место своего дорогого друга Анны (Анна Александровна Вырубова², друг Императрицы), настоящей святой. Она не изменилась. Их сопровождает несколько вагонов солдат, а также члены Совета солдатских и рабочих депутатов и другие. Поездка продлится пять дней... Ни Государь, ни кто другой не знали, куда они едут. Сначала думали, что в Крым, и они соответственно собрались, но за два дня до отъезда им сказали, что они едут не на юг и что надо захватить всю теплую одежду, какую можно. Их предупредили, что следует иметь запас еды на пять дней. Вот так они догадались, что едут в Сибирь. Какое унижение, какое испытание, и они преодолевают это с такой ясностью и покорностью. Мадам Герингер зашла ко мне и передала письмо Императрицы. Моя бедная, моя дорогая».

Мама получила письмо от дяди Киры и тети Таты. Они хотели присоединиться к нам в Финляндии и просили снять для них две комнаты. Жизнь в Петрограде стала невозможной. Я была рада приезду Петрика.

Мой роман с Михаилом длился, я знала, что очень ему нравлюсь. Однажды мама ждала необычного гостя — Великого князя Георгия³, и попросила хозяйку накрыть стол к чаю в саду.

 

Она знала его с детства, в Финляндии он жил в 25 верстах от нас и решил нанести визит. Папы не было. Мне кажется, он уехал в это время на несколько дней в Петроград, чтобы принести свои дела в порядок.

Я прошла в спальню родителей и прокралась к одному из окон, чтобы просто взглянуть на Великого князя, но оказалось невозможно сделать это так, чтобы меня не заметили. Я встала сбоку от окна, откуда могла слышать его голос. Голос мне понравился. Когда же я наконец увидела самого князя, он произвел на меня большое впечатление. Великий князь пригласил нас всех пожить на его вилле в Ретиарви, и мы прожили там около двух месяцев.

Когда мы приехали в Ретиарви, Великий князь ожидал нас на пристани. Он был очень высоким и очень красивым. После чая Ика и Петрик отправились осмотреть окрестности, я же с ними не пошла — была в мрачном расположении духа из-за того, что мы уехали из Устиллы, но потом пожалела, что осталась, и решила пойти сама, надеясь, что не встречу Великого князя. Но когда шла по саду, Великий князь оказался сзади меня и догнал у ворот. Мы пошли вместе по дороге к пристани. Сначала мне было неловко, но он был так мил и отнесся ко мне с таким пониманием, что вскоре я почувствовала себя совсем легко. Мы разговаривали так, как будто знали друг друга давно, и когда случайно встретили родителей, те были изумлены. Несколько дней спустя Ика, Петрик и я, находя жизнь там скучноватой из-за отсутствия молодежи, решили позвонить друзьям в Устиллу. Телефон был вблизи комнат прислуги, и мы стали говорить по-английски, решив, что они не поймут. Я говорила, как мы здесь одиноки. Во время этого разговора мимо проходил камердинер Великого князя, но я не обратила внимания, не зная, что он был англичанином. Позже в тот же день Великий князь подошел ко мне и сказал:

— Я сожалею, что лишил вас вашей молодой компании, но чтобы исправить это, я предоставлю в ваше распоряжение мой автомобиль и шофера. Дайте мне только знать, когда вы захотите поехать навестить их. Обещайте мне это сделать, тогда я не буду чувствовать себя таким виноватым.

Я онемела от его доброты и почувствовала себя виноватой и сконфуженной. С этого времени наше пребывание там

 

стало удовольствием. Мне нравилось его общество, все, что он говорил или делал, восхищало меня, каждое мгновенье в его присутствии было источником счастья. Это было что-то особенное, трудно передаваемое словами. И все-таки я не отдавала себе отчета, а может быть, стыдилась признаться даже самой себе, что я была до сумасшествия влюблена в него.

Я должна сказать, что хоть мне и было 17 лет, мое сознание было совсем детским, я совершенно не знала жизни. Правда, я бывала влюблена и раньше, может быть даже несколько раз, но все это было несравнимо с моим чувством к Великому князю. Оно было таким особенным, таким всепоглощающим и волшебным, что я не могла говорить об этом. Чувство пришло неожиданно для меня, я не пыталась понять его, оно овладело мной, как гипнотический сон.

Новости с фронта становились все тревожнее, так же как со всех концов России. Еда превратилась в редкость, повсюду были грабежи, убийства и поджоги. Невинных людей убивали без всякой причины, жажда крови распространилась по всей Центральной России. Керенский был не в силах остановить это. Ненависть овладела людьми, и закон, если таковой существовал в то время, был бессилен.

Здесь, в Финляндии, по крайней мере, там, где мы остановились, было совсем мирно, хотя мы знали и понимали, что это не навечно. За трапезами, когда мы все бывали вместе, Великий князь и папа обсуждали возможность бегства за границу. Это было трудно, все границы строго охранялись, и было невозможно пройти незаметно. Семья Великого князя была в это время в Киссингеме, в Германии. Она состояла из Великой княгини Марии Георгиевны¹ и их двух дочерей — Великих княжон Нины и Ксении. Великий князь стремился соединиться с ними, но в тот момент надежды на это было мало.

Наши планы не были определенными, нужно было думать о бабушке. Ее годы и состояние не позволили ей ехать в изгнание вместе с Царской Семьей. И существовал Кот, который все еще был на фронте. Бабушка или, вернее, ее дру-

 

зья приискивали ей жилье. Одно время она собиралась присоединиться к нам в Финляндии, но это не получилось, а потом ее друг, Катуся Васильчикова¹, предложила ей дом сноси тетки, в котором никто не жил. Бабушка написала моей матери и приглашала переехать к ней туда, чтобы жить всем имеете.

Был октябрь 1917 года. Нам не было смысла оставаться дольше в Финляндии, и здесь начались зверские убийства. В одном из таких инцидентов в Выборге офицеры были до смерти забиты и брошены в реку. Большинство наших друзей было уже в Петрограде. Кроме того, в большом городе было легче жить, не привлекая внимания.

Папа организовал наш отъезд, и мы должны были жить вместе с бабушкой в большом доме на Сергиевской, в который она уже переехала. Перспектива отъезда меня очень огорчала. Я была счастлива в Финляндии, а о будущем не задумывалась. Пребывание рядом с Великим князем делало все удивительным и полным значения. Теперь все это кончалось. Любить так, как я любила, и скрывать это ото всех трудно. Михаил имел, по крайней мере, возможность выражать свои чувства, и он делал это, когда мы встречались, словами или стихами. Вероятно, это приносило ему облегчение, может быть, надежду, а я? Я должна была держать все про себя, хотя, конечно, могла намекнуть Ике, которая мне сочувствовала. Петрик был хорошим спутником и другом, но был слишком юн, ему было всего пятнадцать. Нам было весело вместе, и мы никогда не надоедали друг другу.

Итак, мы поселились с бабушкой. Мы всегда обедали вместе, и разговор шел о том, что творится вокруг и в особенности об усиливающемся голоде и взлетающих ценах на продукты. Но мои мысли были постоянно с Великим князем. Когда кто-нибудь упоминал его имя, я изо всех сил старалась не покраснеть, но, думаю, что если бы я даже покраснела, это не имело бы особенного значения, все догадывались о моих чувствах. Я говорила об этом с бабушкой, и она вполне сочувствовала мне. Думаю, что с ней тоже было что-то в этом роде в юности, и она могла меня понять. Я помню, что однажды сказала маме:

 

— Не думаю, чтобы я когда-нибудь вышла замуж, — и пояснила ей, что никогда не смогу снова полюбить также сильно.

Мама пыталась объяснить мне, что это только детское чувство, не настоящая любовь, которая придет позже. Но моим лучшим другом, с которым я могла говорить обо всем, была в то время моя крестная, тетя Саша. Мы часто бывали у нее, она по-прежнему жила близко. Ей я могла говорить все, ей я могла доверять, она слушала меня, и ее доброта была такой успокоительной. Позже она разговаривала с мамой обо мне, сказав, как она тронута моим доверием.