3. Тюремные будни

Тюрьма — это особый мир, вкрапленный в обыденную жизнь, как остров безумия. Безумными были не только его обитатели, но и его властители. Это столичный вариант преддверья лагерного ада.

Бутырская тюрьма фундаментальна. Она была построена еще христиански ориентированными хранителями правопорядка. Большие камеры с большими окнами — с «намордниками» (это уже нововведение «гуманного» строя), длинные и широкие коридоры. На перекрестках — большие электрические часы (что также нововведение), каждые из которых показывают свое закодированное время. Это для того, чтобы сразить психику заключенного неустойчивостью времени. Прогулочные дворики окружены высокими кирпичными стенами, с которых за нами настороженно следит охрана; карцер — Пугачевская башня; там, по преданию, сидел и великий русский бунтарь Емельян Пугачев. Много новых мелких клетушек для допросов — это также нововведение: старых не хватало. По коридорам непрестанно снуют охранники, конвоирующие заключенных на следствие или куда еще. Их движения сопровождаются странным звуком — постукиванием ключей по пряжкам ремня. Этот звук заставляет встречного вставать лицом к стене, чтобы заключенные не могли узнать друг друга и, не дай Бог, перекинуться словом.

Камеры большие. К стенам приделаны 24 откидные постельные рамы. Теперь рамы опущены и на них постелены сплошные деревянные нары. Под рамами на полу тоже могут быть постелены деревянные нары. В трудные дни нары стелются и в проходе, разделяющем два ряда нар. У двери — параша. И если раньше эти камеры были рассчитаны на 24 человека, то теперь — в период строящегося социализма — в них можно было втиснуть и 100, и 150 человек. Так реализовывалось многозначительное высказывание Отца наро-

дов об обострении классовой борьбы в переходный период.

Первое впечатление о следственной тюрьме — напряженное, сверхнапряженное ожидание и полное безделье сотни мужиков. Мне, человеку энергичному, всегда занятому, было странно погрузиться в это безделье. Никуда не нужно было спешить, не о чем было беспокоиться. Все прежние цели, ценности и заботы потеряли всякое значение. Они мгновенно ушли из жизни, и, казалось, навсегда, как уходит сон. Новая реальность раскрылась — необходимость борьбы с демонической силой обезумевшего государства.

Но жизнь везде самоорганизуется в соответствии с новыми условиями существования. И здесь я вдруг нашел интересное — нескончаемые беседы с людьми разных судеб и разных слоев общества. Вот они, ранее разъединенные, живут все вместе: представители различных прежних партий, разных национальных движений, просто болтуны — рассказчики анекдотов, или вдруг — настоящие шпионы, или, наконец, представители иностранных коммунистических партий — суровой персидской организации, болгарской, немецкой... Все они стали однотипными «врагами». Всем им не находилось места в Будущем, которое готовил благодарному человечеству Отец всех народов. Но многие из них так и не сумели прозреть в нем демона наших дней, оставаясь под странным гипнозом.

Вот несколько примечательных тюремных эпизодов

1. В камеру вводят полного пожилого человека, находящегося в возбужденном состоянии. Рассказывает: его «списали» из другой камеры. Все насторожились⁶. Но он объясняет: «Я здесь ни при чем. Когда меня привезли в Бутырку, заполняю, как и все, анкету. Там вопрос о партийной принадлежности. Пишу — член пар-

тии. Вот меня и приводят в камеру партийный⁷. Рассказываю, что член партии эсеров с начала века, что много раз бывал в Бутырке еще в царское время». Тут, продолжает он, началось страшное возмущение: «К нам, членам правящей партии, привели заклятого врага. Истребить, убрать, списать!» Потом он рассказывал нам об истории Бутырской тюрьмы. В ней каждая камера, каждый коридор примечательны какими-нибудь событиями: «Вот в этом коридоре мы в таком-то году надели парашу на голову надзирателя». Да, вряд ли кто-нибудь сможет описать в деталях историю этой тюрьмы. А ведь эта история могла бы стать фрагментом повествования о русской борьбе за свободу.

2. Как-то приводят человека восточного типа. Он мрачен, растерян... После первого допроса приходит радостный: «Всего-то им нужно было, чтобы я признался в шпионаже. Ну уж ежели это им так нужно, то я и признался». На другой день: «Сегодня спрашивают, через кого я передавал? Вопрос резонный, ведь если я занимался шпионажем, так должен же был через кого-то передавать. Ну вот я и назвал того восточного человека, что у нас на углу продавал персики и пр.». Но, спрашиваем, как же ты так ни за что, ни про что продаешь человека? «А что, — говорит он, — оставалось мне делать? Меня посадили, пусть и он посидит, чем он лучше меня?» Да, все как будто логично? Но логика уж очень какая-то сокрушительная.

3. Приводят очень странного, совсем рыжего человека. Представляется: «Я гражданин вольного города Данцига», плохо говорит по-русски. Пытаемся разговаривать с ним на других языках — не получается. Спрашиваем, какой он национальности, какого происхождения и зачем здесь, в Москве. «На эти вопросы я не ответил даже прокурору, а вам и тем более не отвечу».

Скоро его забрали — и след простыл. Но этот, наконец, кажется, был настоящий шпион.

4. Вдруг приводят немцев. Сразу несколько десятков. Все они не интеллектуальны, все члены партии —  коммунисты, все страшные националисты. Все бежали от Гитлера к своим и попали в ловушку. Раздражены, возмущены. В час общей беседы один из них рассказывал, как они, немцы, выиграли бой в Балтийском море в Первой мировой. А рядом со мною на нарах негодует бывший русский матрос: «Так врет же все, немецкий подонок! Мы их тогда разбомбили». — «Так ты же скажи это вслух — он в русской тюрьме позорит Россию». — «А мне наплевать». Таков был тогда дух интернационализма. В камере сидел и один обрусевший немец; с оттенком сентиментальности, лиричности и одновременно с каким-то ужасом смотрел он на своих партийных собратьев.

5. У многих из нас был свой тюремный счет (пополнявшийся переводами из дома), и раз в десять дней нам разрешалось заказывать продукты из ларька на ограниченную сумму (десять процентов которой отчислялись в камерный «комитет бедноты»  —  в основном на папиросы). И вот как-то один пожилой и больной интеллигент говорит, что ему уже очень трудно (в дежурные дни) выносить парашу и он готов нанять кого-нибудь из «бедноты» за счет своего ларькового пайка. И сразу же нашелся такой человек. Но что тут началось: «Как же так — в тюрьме наемный труд, эксплуатация человека!» Долгие часы шла ожесточенная дискуссия —  отрыжка социалистического воспитания. Да, так были настроены тогда люди, и этот настрой сохранялся даже в тюрьме. Теперь это трудно понять. Театр абсурда может раскрываться только среди абсурдно воспитанных.

Обратимся теперь к портретам отдельных обитателей тогдашней тюрьмы.

1. Эюп Ибрагимович Акчурин. Татарин, сын казанского миллионера. Его родители получили воспитание в Париже. Это сказалось и на его образовании —  интеллектуал со знанием иностранных языков, владеющий

голосом почти профессионально. Он и еще несколько десятков казанских татар были арестованы в Москве. Да, они встречались, собирались, относились с уважением к мулле. Ценили и не забывали свою культуру. Вот и основание для ареста и обвинения в активном национализме. Его личное обвинение основывалось на доносе одной знакомой. Она передала содержание якобы услышанного ею разговора за тонкой перегородкой. Акчурин все отрицал и сумел устоять и не сказать ничего лишнего на допросе. А на суде потребовал справку о том, когда была построена эта пресловутая перегородка: оказалось, что через год после зафиксированного разговора. Казалось бы, обвинение должно быть снято, но нет — он получил свои семь лет по суду.

2. Никита Иванович Харюс, украинский националист. Он хорошо рассказывал о традициях деревенской украинской культуры, присовокупляя сюда легендарные истории о национальных героях прошлого. Его задачей было освобождение и возрождение своего народа, чтобы «у каждого были и хлеб, и сало». «Мы, — говорил он, — заставим всех работать, в том числе и этих б-ей балерин заставим землю пахать». Он уже побывал в лагере и бежал оттуда. Дошел от Коми Республики до Новороссийска, куда приходили желанные зарубежные пароходы. Рассказывал, как крестьянки коми народа подкармливали его и давали продукты на дорогу. Вид у него был простецкий. В Новороссийске представился рабочим и стал работать на верфи. Его всё хотели женить на одной бабушке. Все шло хорошо, но выдало письмо родным. Его проследили, нашли. На первом допросе он заполняет анкету — «малограмотный». Следователь показывает письмо: «Ну раз так, то пишите — два высших образования». В Бутырке он сидел уже около года. Видимо, не спеша готовили его к какому-то делу. Вот, кажется, сейчас его националистические мечты начинают осуществляться. Но мне уже тогда, в Бутырках, было ясно, какая сила зреет в национальной неудовлетворенности. Не удалось ее сломить террором. Единственная сила, которую

не удалось сломить, несмотря на всю ее архаичность и несовременность.

3. Меньшевик, имя которого не удалось сохранить в памяти. Он прежде служил инженером-механиком в Черноморской эскадре. Год отсидел за участие в меньшевистском движении, еще при старом режиме. В наши дни успешно работал в полиграфии. Но как-то его посетил старый друг. Посидели, поговорили, оценили происходящее — они ведь также воспитывались на марксизме, только иной окраски. И вот этот разговор обошелся в пять лет лагерей. В этапе я, судя по всему, встретился с сыном того, кто передал по назначению содержание беседы. Так круг замыкался нередко.

Теперь несколько слов об общем порядке в камере. Круговая порука — за поступок любого отвечает вся камера. Распоряжался камерной жизнью староста, честно избираемый и всеми уважаемый. Если, скажем, кому-то очень нужно «перестучаться» с содельцем, то он должен подойти к старосте, все объяснить и получить (в серьезном случае) право на перестукивание. В случае если перестукивание будет обнаружено, то камеру могут лишить (на время) прогулки или ларька. Характерно то, что решение поставить камеру под удар принималось старостой единолично и при этом гарантировалось сохранение в тайне содержания беседы со старостой.

Вторым лицом в камере был культорг. Он организовывал совместные беседы, доклады на разные темы (в том числе научные). По вечерам устраивались концерты: декламирование, пение оперных арий и романсов или рассказы мемуарного характера.

В тюрьме была отличная библиотека. Раз в десять дней можно было выписывать по нескольку книг, в том числе и на иностранных языках, со словарями в придачу. Это было очень важно для меня.

В тюрьме была разработана и система межкамер-нбй связи. Почти каждый день кого-нибудь куда-то уводили или увозили — то ли на допрос в Лубянскую Центральную тюрьму, то ли в санчасть или еще куда. Уходящие встречались на пути со многими. Поэтому,

когда мне нужно было что-то передать, я, приходя со следствия, рассказывал о том, что нужно передать, а дальше все шло по цепочке встреч.

Вот пример: в начале следствия следователь намекал на то, что весь исходный материал пошел от И. Шаревского. Мне важно было уточнить. И вот «пошла депеша». Результат: открывается на мгновение дверной глазок, и голос: «Вася, не верь!» И дальше какой-то шум борьбы за дверью. Правда, Шаревскому за этот ответ пришлось несколько дней отсидеть в карцере — Пугачевской башне. Об этом тоже пришла тюремная депеша.

Я счастлив был тем, что мне удалось оказаться в Бутырках еще в те времена, когда там сохранялись вольнолюбивые традиции русских революционеров.