3. Моя близость к идеям Солоновича и мои расхождения с ним
Итак, в годы юности мой жизненный путь освещался тремя прожекторами. Одним из них была философия Солоновича, звучащая примерно так, как она описана выше; другим — традиционная философия и, наконец, третьим — наука тех дней27. И не я один в окружении Солоновича был настроен так многогранно. Сознание человека многомерно — корреляционно связанными могут быть разные позиции. Многомерность сознания — это возможность критицизма, выход за пределы какой-нибудь одной парадигмы, интеллектуальная свобода активной личности.
Забегая вперед, отмечу, что позднее — в те дни, ког-
27 Позднее в науке, как Солонович в мировоззрении, на мен) повлиял А. Н. Колмогоров, о чем я пишу в гл. XIII.
да для меня открылась возможность заниматься философскими проблемами, я отчетливо понял, что проблема сознания здесь является центральной. Одновременно мне стало ясно, что в нашей культуре эта тема остается неразработанной. И, более того, стало очевидно, что в рамках существующей парадигмы она и не может быть осмыслена.
Солонович оценил первостепенную важность этой проблемы еще в те далеко ушедшие дни (см. тетрадь № 12), но закрыл путь к ее разработке, заявив, что сознание не мыслится, а только переживается (см. там же). Я занял здесь противоположную позицию и попытался предложить математически задаваемую модель сознания. Появилась книга [Налимов, 1989].
Я обратил внимание на смыслы, организующие наше сознание. Смыслы можно обсуждать. Смыслы нужно обсуждать. Смыслы динамичны. Если смыслы не осмысливать, то они начинают меркнуть.
Книга написана необычно. Я опираюсь почти на все многообразие нашей культуры: на посткантианскую философию XX века (что, естественно, не мог оценить Солонович), на мистический опыт, на науку — обращаясь к таким ее разделам, как математика и теоретическая физика, на не признанную наукой Трансперсональную психологию. Существенным здесь является введение новой категории — спонтанности, представление о размытости смыслов, использование неаристотелевой — вероятностной — логики. Математическая модель строится аксиоматически, хотя ничего не доказывается. Основная аксиома об изначальном существовании элементарных смыслов, идущая еще от Платона, совпадает с представлением Солоновича о самостоятельном (не зависимом от человека) существовании семантического начала. Если пользоваться терминологией Солоновича, то можно сказать, что мой подход выходит за границы «психизма». Это уже шаг в сторону «пневматизма». Именно в силу этих обстоятельств книгу было непросто опубликовать в нашей стране и до сих пор не удалось опубликовать на Западе. Парадигма «психизма» стоит на страже.
В последнее время я пытался развивать представление о вездесущности сознания, близкое к концепции Солоновича о «пандемонизме» (тетрадь № 14). Близки мне и его концепция о множественности миров во Вселенной (см. тетрадь № 5), и признаваемое им апофатическое представление о Боге. И наконец, мой критицизм по отношению к науке в какой-то степени близок позиции Солоновича, хотя, конечно, теперь эту тему удается существенно расширить28.
Итак, вся моя философски ориентированная творческая деятельность находилась в той или иной степени под влиянием Солоновича. Я даже часто не осознавал этого влияния, но оно было во мне. И в то же время во многом и очень важном я ушел далеко от него, о чем свидетельствуют и сделанные мною примечания к приведенным выше тетрадям Солоновича, и мои философские публикации. Частично они приведены в библиографии к этой главе, полностью — в Приложении II к этой работе.
Попытаемся еще раз коротко сформулировать как близость, так и расхождение с Солоновичем. Хотя это скорее не расхождение, а отличие, естественно возникающее во времени.
Близость. Понимание фундаментальности идеи ненасилия: роль творчества; критика нашей культуры в целом; критика науки при одновременном признании ее роли; противопоставление континуального дискрет-
28 Темы, упомянутые в последнем абзаце, рассмотрены мною в ряде статей. Сейчас эти статьи изданы в книге под названием В поисках иных смыслов [Налимов, 1993].
Отмечу, что познавательную роль науки я в каком-то необычном, правда, смысле признаю. Здесь надо учитывать два обстоятельства: (1) наука, в плане познавательном, несомненно, ценна тем, что она разрушает предрассудки, заданные нам поверьями прошлого или наивными представлениями так называемого «здравого смысла» (об этом, кстати, часто говорил и Солонович, но в уцелевших тетрадях эта тема не обсуждается); (2) наука в многообразии своих гипотез, посвящаемых одним и тем же темам, расширяет горизонт аргументированного незнания, что является на самом деле высшей формой знания.
Так мы подходим к созерцанию Тайны мира, не пытаясь раскрывать ее вульгарно.
ному в самом мироздании; несводимость смыслов к жесткому их определению; представление об изначальной потенциальности, раскрывающейся в творчестве; и, может быть, самое главное — представление о множественности миров различной степени духовности и о наших нескончаемых странствиях в мирах и веках; и последнее: духовная потребность во внутреннем росте — как индивидуальном, так и социальном.
Отличие. Непризнание Солоновичем развития посткантианской философии. И здесь парадокс: свою философскую систему я стал развивать, исходя из позиций Солоновича. И далее — мое мышление, в отличие от мышления Солоновича, носит вероятностный характер. У меня это профессионально: многие годы я занимался практическими применениями математической статистики. И наконец, последнее — в своих построениях я опирался на современное состояние науки, обретающее широкое философское звучание, и на философские разработки последних десятилетий (экзистенциализм, философскую герменевтику и проч.), так же как, впрочем, и на работы конца прошлого века (особенно Ницше).
* * *
Закончить эту главу мне хочется выдержками из ранней книги А. А. Солоновича [Солонович, 1914], написанной еще до встречи с А. А. Карелиным и посвященной А. О. Солонович. Получить ее было непросто, так как она в разряде «редких книг». Она пришла ко мне, когда работа над воспоминаниями уже была закончена.
Листая ее, я вновь ощутил живую энергию Солоновича, хранящуюся в страницах этой книги, напитанной его духовным пафосом. Здесь и свободный полет мысли, и романтизм, и поэтичность, и устремленность в неведомое, и страстный поиск.
Ничто глубокое. Ничто всесильное...
Ничто — пустое, как сердце Тайны, как сон Нирваны.
Как зов в пустыне, как крик на море —
сильнейшее богов, невыразимое Ничто.
Белое, как матовый туман болотного утра,
острое и белое, как осколок разбитого льда
глубоких надежд.
Оно было и будет, и его нет никогда, ибо
оно объемлет и держит само себя и в тусклом
взоре своем отражает Ничто.
Оно неподвижно, как труп, живущий страхом...
Оно лежало...
И не было громкого крика, и боязливых голосов,
и тишины не было — зовущей шорох;
и не было света и не было мрака,
Не было ничего...
Это было Ничто!
Необъятная, неизвестная, всеобъемлющая
Тайна покоилась в глубоком сне
без грез, без сновидений... (с. 9)
И не родился еще из нее могучий
страж зовущей Тайны — суровое, холодное Молчание...
И Колеса еще не было, которому другое имя — Вечность
И на челе Непроявленного не было начертано ни одной
Кальпы, ибо Айнсоф не извлекало еще из своей сути
черной, зловещей Тиамат, хранившей в своих недрах
живые образы вращений Колеса.
И если бы явился атом, он был бы здесь
Творцом, он был бы всемогущим, он был бы Всем...
Один атом, о, только бы один, — единый и
ничтожный, — он был бы Богом, небом, адом,
вселенной и собой...
Он был бы Бытием!..
Он был бы точкой, язвой, раной, проклятием, тоской...
О, это было бы Все!
И возник в Небытии крик отчаяния...
Точно где-то, в самом центре его, треснуло сердце
и раздвинулось; как будто порвалось что-то,
и там, где порвалось, где не было Ничто, — там
повис крик, страшный...
Он висел в бездне и точно падал куда-то
в неизведанную глубину, и точно поднимался
вверх — туда, где не было недостижимого,
и точно углублялся в себя, — в рану своего бытия,
в хаос непредначертанных абсолютов... (с, 10)
Он возмутил спокойное, бесстрастное Ничто
...Он впивался, он терзал, он хотел жить...
...ов вонзался все глубже...
... извивался он и стонал, и молил, и рыдал и звучал, задыхался и рос... (с. 11)
... Это была страшная битва на границе веков и хотений...
... Но крик рос... (с. 12)
... А битва кипела, стонала, рыдала, как жизнь, как страданье, как мука в бред... (с. 14)
... Явилось новое.
Лотос расцвел жемчужным ожерельем, алмазы слез блестели по краям, и острые, мелькающие стрелы впервые пронизали мрак, — тычинками тянулись нити света, и завязь мира народилась, как первый час текущей ленты неподвижности веков.
И трон, как будто плавая в лучах сверкающего света, И Бог-Отец, Иегова, Атман и Брама, Хонс и Демиург, Нус и Бэл, и Ра, блин и Парашют, он — имеющий бесконечные названия и не имеющий ни одного имени, внезапно появился, — первый и последний, в ком все и кто во всем, — олицетворенье Бытия, (с. 16)
Тихо стало поворачиваться Колесо. Проснулась Тайна и принесла в свое чрево зародыши будущего.
... А спираль Всебытия развертывалась от страшного давления необходимости, и появлялись все новые и новые миры... (с. 18)
... И бледные тучи грядущих событий толпились, стонали, взывали, и белые руки с мольбой простирали к великой и грозной Судьбе.
А песня призывных и гордых смятений росла, разливалась, катилась, стучалась, — бросалась на выси гармоний.
И вопли, и скрежет, и стоны, и муки творили победу, творили борьбу, (с. 24)
С тихим ропотом бились эфирные волны, искали тоску берегов.
Как ризы венчанных и гордых владычеств, порфиры из струй золотых, в разбросанных искрах рожденья таились, грядущих событий виденья храня. Холодных молчаний суровые лики бесстрастно глядели из тьмы.
И мир волновался и рос, разбивался, не зная зачем и к чему... (с. 33)
Не ведая острых, скалистых стремлений, не ведая токов судьбы, рождались и гасли в пространствах миры, как взгляды томлений, как крики мольбы.
...В сияньи из газов летучих металлов, в клокочущих пламенных дымках паров, металась одна из пылинок созданья, одна средь грядущих миров. Вилась по уклонам гигантской спирали, бежала сквозь сонмы веков, спускалась под темные своды молчанья, дрожала под гнетом оков... (с. 34)
Единый, слышишь, я не хочу умирать, я хочу знать то вечное, для чего стоит жить... Или вечны только вопросы? — ибо и сам мир есть вопрос!.. Да и ты. Великий, тоже вопрос... Но нет, когда не будет задающих вопросы, то и сами вопросы умрут... Или, быть может, они переживут своих творцов и будут висеть в пустоте, облитые кровью и стоном... (с. 52)
И кто-то бился в судорогах безысходности, а стрелка безвременья стояла ровно, ибо на одной из чашек лежало мгновенье, а на другой — вечность... (с. 91)
Ценности бытия создаются в творческой работе поколений. О, как глубоко понимали греки всю зависимость отдельного человека от рода...
Кто выключил себя из цепи рождений — тот не рождался, кто шел в стороне — должен был погибнуть... Вереница от богов до слизняка, от Олимпа до глубины океана, и все связано между собою, переплетено в гигантском узоре...
Да, здесь начало познания Материй, здесь Парки, ткущие жизнь... (с. 154 — 155)
Все, что имеет цель, — временно, и все, кто ставит цели, — живут повседневностью... Но почему, почему так бесконечно желанен сов?
Мир не рационален и не иррационален — он больше, чем о нем думают... (с. 167)
Литература
Белый А. Материал к биографии (интимный). В сб.: Минувшее. Андрей Белый и Антропософия. Публ. Д. Мальмстада. М.: Феникс, 1992, т. 6, с. 337^50; т. 8, с. 409-472; т. 9, с. 409—488.
Вайткунас П. Ф.Э. Дзержинский. М.: Мысль, 1977, 103 с.
Налимов В. В. Непрерывность против дискретности в языке и мышлении. Тбилиси: Тбилисский университет, 1978, 84 с.
Налимов В. В. Вероятностная модель языка. Издание второе, расширенное. М.: Наука, 1979, 303 с. Польское издание: Probabilisty-czny Model Jezyka. Warszawa: Panstwowe Wydawnictwo Nauko-we, 1976,336; издание в США: In the Labyrinths of Language: A Mathematicians Journey*. Philadelphia: ISI Press, 1981, 246 p.
Налимов В. В. Спонтанность сознания. Вероятностная теория смыслов и смысловая архитектоника личности. М.: Прометей, 1989, 287 с.
Налимов В. В. В поисках иных смыслов. М.: Прогресс, 1993,261 + 17с.
Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. М.: Московское книгоиздательство, 1910, 362 с.
Пирумова Н. М. Петр Алексеевич Кропоткин. М.: Наука, 1972, 223 с.
Свенцицкая И. С. и Трофимова М.К. Апокрифы древних христиан. Исследование, тексты, комментарии. М.: Мысль, 1989, 336 с.
Солонович А. А. Скитания духа. М.: книгоиздательство «Сфинкс», 1914.
Фейерабенд П. Против методологического принуждения, с. 125—466, в кн.: Избранные труды по методологии науки. М.: Прогресс, 1986, 544 с. (Feyerabend, P. К. Against Method. Outline of an anarchistic theory of knowledge. London, 1975).
Koslowski P. (Ed.). Gnosis und Mystik in der Geschichte der Philosophic. Zurich: Artemis Veriag, 1988, 408 S.
MacGregor G. Gnosis. A Renaissance in Christian Thought. Whealton, Illinois: The Theosophical Publishing House, 1979, 223 p.
* Английское издание посвящено А. А. Солоновичу — это зафиксировано на отдельной странице.