Глава VI
ПРОДОЛЖЕНИЕ ОБРАЗОВАНИЯ. ВСТРЕЧА С ФИЗИЧЕСКИМ ЭКСПЕРИМЕНТОМ
После ухода из Университета я довольно скоро нашел место для увлекшей меня деятельности. Там можно было и учиться, и одновременно творчески работать.
Это был Всесоюзный электротехнический институт (ВЭИ) — детище революции. Кажется, самое крупное научно-исследовательское учреждение в тогдашней Москве (в те годы от электрификации страны ожидали очень многого).
Где-то за Рогожской заставой четыре крупных корпуса. Один из них — физический. На первом этаже помещался электровакуумный отдел1. Вот туда я и попал, поступив в фотоэлектронную лабораторию в должности лаборанта, а потом быстро был переведен в должность инженера-лаборанта; руководил лабораторией П. В Тимофеев (в будущем профессор и член-корреспондент АН СССР).
Придя в лабораторию, я увидел незнакомые мне установки для получения высокого вакуума. Кругом
1 Этажом выше находился отдел полупроводниковых материалов, которым руководил отец П. Флоренский. Его авторитет как ученого находился на весьма высоком уровне. На его доклады всегда собиралось много слушателей. У него в отделе на должностях лаборантов и препараторов работало много людей из среды бывшего духовенства. Один из них почему-то попал и ко мне — он был отличный рукодельный мастер, но ужасно пил. Насильственная смена деятельности не всем давалась легко.
стекло и ртуть в стеклянных сосудах. Фотоэлектронный эффект — это эмиссия электронов под действием квантов света. Здесь приходилось обращаться и к оптике, поскольку существенным было распределение эмитируемых электронов по длинноволновой шкале света.
С этим новым для меня миром я освоился быстро. Понял, что задача здесь имеет опять-таки алхимическое звучание: физик-экспериментатор выступает в роли Демиурга, достраивающего то, что потенциально заложено, но не проявлено в обычных естественных условиях существования мира. Это была игра, так как не все задуманное и теоретически обоснованное оказывалось правильно угаданным.
Мне удалось показать, почему не может быть реализована идея, казалось бы, вытекающая из работы одного известного физика-теоретика. Статья о моих экспериментальных работах (совместно с Тимофеевым) была опубликована как в русском, так и в немецком журналах. После этого я получил полную свободу действий в своей работе.
Условия для работы молодых сотрудников были тогда весьма благоприятные. Мы имели возможность в рабочее время ездить в Университет слушать курс лекций по теоретической физике Л. И. Мандельштама — крупнейшего в то время ученого. В физическом практикуме «ставили»2 задачи для студентов. В нашем Институте была отличная библиотека с зарубежными журналами и книгами. Я уже тогда мог более или менее легко читать научную литературу на трех иностранных языках. Перевел с немецкого языка книгу по фотоэлектронному эффекту. Одной из особенностей того времени было то, что молодые люди легко находили контакты с профессурой.
В нашу лабораторию часто приходили зарубежные ученые. Заведующий П. В. Тимофеев обычно не бывал на месте, и мне приходилось вместо него рассказывать о нашей работе и выступать в дискуссиях по теоретиче-
2 «Поставить» задачу означало: сформулировать проблему, подобрать и установить нужную аппаратуру, написать объясняющий текст.
ским вопросам. У меня все получалось хорошо, но одно обстоятельство вызывало недоумение — я выглядел слишком молодым. Мне потом передавали, что иностранцы, выйдя из лаборатории, спрашивали: «А что это за мальчик такой дает все разъяснения?»
Но вот меня угораздило ненадолго угодить в армию (из-за несвоевременного оформления документов на броню). Попал я в специальное подразделение, созданное при Научно-исследовательском институте Военно-Воздушных Сил. Нас, солдат с научно-технической подготовкой, должны были, с одной стороны, обучить (на случай войны) какой-то аэродромной деятельности, а с другой — мы должны были принять участие в существенно новых технических разработках.
Нас одели в солдатскую форму: на воротнике голубые петлицы с летными значками, на голове — знаменитая островерхая буденовка. Приходили мы в таком наряде к высокопоставленным начальникам (в основном из бывших латышских стрелков), молча выслушивали какие-то немыслимые прожекты, говорили «Есть» и уезжали в библиотеки заниматься своими делами.
Однажды нас послали на испытательный полигон, где мы должны были пройти строевую службу и в то же время участвовать в наблюдении за попаданием бомб, сбрасываемых с самолетов. И вот тут — одно грустное воспоминание. Тогда в стране была серьезная нехватка мяса, и Отец всех народов нашел решение — разводить везде и всем кроликов. Кролики, в соответствии с повелением, развелись и на нашем полигоне. Взрывами бомб их тушки выбрасывало вверх — зрелище ужасное. Это было и предзнаменование. Многие из нас понимали: еще одно гениальное решение — и наши тела так же погибнут, как тельца кроликов.
В армии тогда еще сохранялась некоторая постреволюционная свобода. Когда наша часть стояла в Москве, то мы жили в основном дома. В казарме надо было бывать только изредка — для показа. Дежурили там наши же солдаты, и им в голову не приходило проверять, были ли у нас отпускные.
Тут произошло одно событие, хорошо характеризующее те времена. Раз как-то вызывает меня Начальник штаба и говорит, что вечером мне надо конвоировать одного провинившегося, для чего мне и выдается маузер. Уж очень это конвоирование мне было не к месту. На вечер у меня была намечена другая важная для меня программа, да как-то и непристойно анархисту выступать в роли конвоира. Иду в казарму. Провинившийся говорит: «Ну, ничего, мы сначала зайдем в ресторан — я предупредил уже своих друзей. Дернем там, а утром пойдем на вахту». Тут нашелся доброволец, согласившийся подменить меня. Ему я отдал маузер. Утром меня вызывает опять Начальник штаба:
— Где маузер?
— Не знаю.
— Да тебя ж под суд... Я выбрал тебя как надежного…
Вдруг — звонок с гауптвахты.
— Ну вот наконец пришли двое. Оба пьяные вдрызг. И не знаю, кто из них конвоир, кто арестант. Кажется, маузер у арестанта... Пришлите кого-нибудь, чтобы разобраться.
Тут и поздравил меня Начальник штаба с благополучным окончанием противозаконного действия.
Были и еще странные события, под стать бравому солдату Швейку.
Иду я как-то по Тверской. Останавливаюсь у букинистического книжного развала. Вижу — продается компактное издание Бхагавадгиты. Покупаю и засовываю за обшлаг шинели. А около меня стоит типичный московский интеллигент — чуть сгорбленный, в пенсне. Поворачивается ко мне с удивлением: «Вот ведь армия-то пошла какая...» — написано на его лице.
И еще одно, теперь уже грустное событие. Захожу я как-то в военной форме в приемную на Лубянке и становлюсь в очередь у окошечка, чтобы узнать что-то об отце (он был тогда арестован). Пожилые женщины (будущие вдовы) отшатнулись от меня в испуге, потом пришли в себя, и я услышал шепот: «...И в армии, значит, тоже началось...» Да, начиналось!
Вскоре меня демобилизовали по причине сердечной недостаточности. Но на самом деле причиной был арест отца — не мог же солдат с таким пятном находиться в Научно-техническом центре Военно-Воздушных Сил!
Вернулся на работу в ВЭИ. Получил (ненадолго) свой первый паспорт. Ранее паспорта считались орудием порабощения народных масс, теперь они стали, как нам было сказано, символом гордости советского человека. История делала свое дело, исправляя революционный перехлест.
Вскоре я перешел на работу в Институт контрольно-измерительных приборов, где нам удалось создать прекрасную фотоэлектронную лабораторию, получив значительные валютные средства на приобретение уникальных оптических приборов. Здесь я прошел первую аттестационную комиссию, которая дала мне право на защиту кандидатской диссертации без окончания высшего учебного заведения.
Но это все внешняя, служебная жизнь. Была и другая, напряженная личная жизнь. Я продолжал заниматься философией и математикой. Ходил по вечерам на занятия иностранными языками. После ареста А. А. Солоновича (1930 г.) моим духовным развитием стала руководить его жена — Агния Онисимовна Солонович. За это я буду вечно ей благодарен.
Вспоминаю моих друзей тех лет. Вот Петя Лапшин — удивительный человек: веселый, мягкий, дружелюбный, готовый всем помогать. Вокруг него всегда собиралась компания молодых людей. Мы постоянно встречались, ездили за город, отмечали праздники. Он готовился к тому, чтобы примкнуть к нашей закрытой деятельности, но не успел... Отказавшись от брони, ушел добровольцем на .фронт и погиб. Как мечтал он, что мы все когда-нибудь встретимся у камина!
Совсем недолго длилась моя дружба с Игорем Тарле — самым молодым из нашего кружка анархистов. Много дней и вечеров мы провели, обсуждая вечные вопросы бытия. С каким интересом ловил он каждую новую мысль. Но он скоро умер от ужасной болезни —
наследственного диабета. Странным образом могила его на Новодевичьем кладбище оказалась совсем близко от могилы Аполлона Андреевича Карелина — главы русского анархомистицизма. Рядом и могила Петра Алексеевича Кропоткина.
И наконец, я не могу не вспомнить о своем младшем брате — Всеволоде. Он умер от несчастного случая, когда ему было только 16 лет. Умер неожиданно, странно — словно ангел смерти почему-то был послан за ним безотлагательно. Словно где-то понадобилось иное его воплощение. Я часто вспоминаю о нем, желая представить, как бы он реагировал в той или иной сложной ситуации. Ведь мы с ним были очень близки, несмотря на разницу в годах (4 года), которая сильно ощущается в ранней молодости.
В те годы (первая половина 30-х) Москва была как осажденная крепость. В ней жилось еще сравнительно спокойно, хотя и нарастали аресты и ухудшилось питание. Но вокруг Москвы, так же, как и вокруг других городов, бушевали волны насильственной коллективизации. Мы понимали, что это неизбежное похмелье после революционного загула, когда разбушевавшаяся голытьба грабила и жгла помещичьи усадьбы — маяки русской культуры. Теперь пришел ее черед быть ограбленной и высланной. Россия продолжала гибнуть изнутри. Духовные силы ее народа слишком долго были скованы безволием и тем самым надломлены.