- 207 -

БУРАНЫ

 

Бухгалтерия находилась в конторе совхоза, на центральной усадьбе, а я жила на ферме, от усадьбы метрах в трехстах. Конец октября выдался холодным, часто поднимался буран. Однажды, вдень зарплаты, я немного задержалась. Получила деньги и поспешила домой. Уже начало темнеть. Из конторы надо было идти прямо, никуда не сворачивая. Я шла по протоптанной в снегу (снег уже лежал) дороге, миновала землянку-магазин, до фермы осталось метров двести. Вдруг неожиданно резко потемнело и, откуда ни возьмись, налетел верховой буран: сильный, порывистый ветер взметал и кружил снег — на шаг впереди ничего не было видно. Стараясь защититься от ветра, я закрывала лицо руками и незаметно сошла с тропинки.

Куда идти? Ничего не видно. Я стала метаться как затравленный зверь, то вправо, то влево, и окончательно потеряла направление. Прошло много времени (а может быть, только так казалось), мне стало жарко. Я знала, что когда человек замерзает, ему становится жарко, потому что мороз жжет тело, но справиться с собой не могла — меня давила моя одежда, и хотелось только одного — спать. В тот самый момент, когда я скинула с головы платок и уже стала снимать пальто, кто-то

 

- 208 -

сильно ударил меня по лицу, и у самого уха я услышала мужской голос:

— Марджа*, пропадаиш будеш, помрат, адивай свой палто.

Старик казах тряс меня изо всех сил, натянул мне на голову платок, а на руки — варежки, потом заставил меня прыгать, продолжая приговаривать:

— Скоро буран кончит — это поземка.

И действительно, скоро буран стал слабеть и наконец затих.

Этот старый казах, оказывается, шел за мной следом из конторы. Увидел, как темное пятно исчезло с тропинки, на какое-то время потерял меня из виду, потом, когда буран на секунду притих, вновь заметил, догнал и стал стараться привести меня в чувство. Мне казалось, что мы топчемся в снегу уже целую вечность, и тут мой спаситель увидел свет фонаря — это ссыльные, не дождавшись меня, повесили в сенцах фонарь. Старик потащил меня на свет. Меня раздели, растерли снегом, и через некоторое время я заснула как убитая. Утром проснулась полуживая. Лицо опухло и покрылось волдырями, как после ожогов. Ноги и руки распухли и побагровели. Несколько дней я не в силах была подняться. Мой спаситель, казах Адылбей, принес кружку молока. Потом я узнала, что он потихоньку доил коров, когда убирали гурты, и, сильно рискуя, несколько дней подряд носил мне молоко. Позже раздобыл кусочек гусиного жира, которым я смазывала лопнувшие волдыри. Разве можно это забыть?

(В шестом классе я писала сочинение по повести Пушкина «Метель», и мне тогда страшно захотелось испытать те чувства, которые пережил герой, — как же давно это было и как далеко от реальной жизни...)

В бухгалтерии были недовольны моим отсутствием. Как только я смогла ходить, отправилась на работу. Лицо было еще страшное, я его закрывала платком. К счастью, у меня были мужские валенки, которые я выменяла на свои вещи, такие большие, что мои распухшие ноги в них с трудом, но влезли.

 


* Женщина (казах.).

- 209 -

Самое ужасное было то, что я не могла писать: обмороженные пальцы не гнулись. Но страх потерять работу подгонял меня, и я коряво выводила буквы и цифры. Однако моя самоотверженность меня не спасла — опять пошли разговоры, что я враг народа и мне не место в бухгалтерии. В декабре меня уволили.

Что делать? С больными руками работать я не могла, есть было нечего. Написала маме, что страдаю желудком, без всякой уверенности, что мое письмо дойдет. Но мама получила письмо и поняла намек. Долго не было ответа, зато в конце января 1941 года пришли сразу пять посылок. Одну я дала почтальону, чтобы другие взять себе. Тут же собрались все ссыльные. В ящиках оказались сухари и немного масла. Это был большой праздник. Мы вскипятили воду, мочили в ней сухари и ели как кашу. На другой день уже нечего было есть. Мы, женщины, вместе лежали на нарах, закутавшись, во что попало. Мужчины тоже страдали, ходили полуопухшие от голода. К счастью, к концу зимы многим ссыльным стали приходить посылки. Вот только пережили зиму немногие...

Этот год был тяжелее предыдущих. Хлеб совсем перестали давать. Местные тоже голодали, весь поселок бедствовал, съели все, что было в хозяйстве. Начальство не находило выхода из создавшегося положения. Семенной хлеб запрещено было трогать. Начался тиф, который унес много жизней — и ссыльных, и местных жителей. Зима была суровой, запасы топлива закончились, а идти за камышом на обледенелое озеро не решались. Лютый холод вселился во все землянки. Рано темнело, жгли лучины — кусочек тряпки в жиру, который, тлея, коптил и издавал зловоние. Часто, экономя жир, сидели в кромешной темноте.

В конце февраля 1941 года начался падеж скота. Но резать больных коров не разрешалось. Мясо павших животных ели и умирали — почти весь скот был болен бруцеллезом или туберкулезом. Начальство запаниковало. Наконец прибыла комиссия. После тщательной проверки убедились, что гибель скота была неминуема. Только тогда подбросили немного зер-

 

- 210 -

на и стали выдавать по 200 граммов черного, с чем-то смешанного хлеба. Подвезли немного корма скотине.

Меня снова назначили техническим секретарем при ветеринарном враче Петре Богодухове. Надо было обслуживать все фермы, а расстояние между ними было 10—12 километров. С рассветом садились в сани, запряженные лошадьми, и отправлялись объезжать фермы — выявляли больной скот, молодняк лечили. Я вела записи и составляла отчеты.

Однажды — дело было весной — мы, ветврач Петр Богодухов, зоотехник Авксентий Клименко и я, поехали на очередную проверку. День выдался морозный, градусов 40 ниже нуля. От собственного дыхания лицо покрывалось инеем, на ресницах, бровях и вокруг рта висели сосульки, руки и ноги деревенели от стужи. Ехать было очень трудно, лошади вязли в снегу, который залил беспрерывно. Неожиданно поднялся буран, сразу потемнело. Ветер дул с бешеной силой, все время меняя направление. Лошади заржали, перешли на шаг и вдруг остановились. Богодухов, человек бывалый, сказал:

— Ветер скоро стихнет, лучше переждать, а то лошади собьются с пути.

Для ориентировки по пути от фермы к ферме через каждые 10 метров в снег втыкали высокий камыш, который примерзал и не падал. Но скоро совсем стемнело, и камыша не было видно. Прошел примерно час, и действительно ветер стал слабеть, немного посветлело. Лошади пошли быстрее, надо было спешить, чтобы успеть доехать до ночи, иначе конец. Богодухов хлестнул лошадей, и они рванулись так, что я вылетела из саней, никем не замеченная (я сидела сзади). Мой заячий тулуп настолько был велик и тяжел, что я не могла сразу вылезти из снега и закричать. Меня охватил ужас. Кругом сугробы, дороги не видно. Я закуталась в тулуп и, вероятно, стала засыпать. Очнулась я в санях.

— Наконец-то пришла в себя, — сказал Богодухов, — а то мы уже хоронить тебя собрались.

(Местные жители зимой увозят покойников далеко в степь, и, если до весны труп сохранится, тогда уже предают тело земле. Промерзлую землю невозможно копать.)

 

- 211 -

Потом они мне рассказали, что Клименко случайно обернулся и обнаружил, что меня нет. Они остановили сани, лошадям дали сена, а сами пошли меня искать. Когда нашли, я спала, почти засыпанная снегом. Если бы они отъехали дальше — вряд ли бы нашли. Богодухов знал, что я уже однажды попадала в буран, это был второй случай, и, многозначительно посмотрев на меня, сказал:

— У северян есть примета: если третий раз в буран попадешь, смерти не миновать.

Сказал — и погнал лошадей. Оставшуюся часть дороги мы ехали молча. Не знаю, о чем думали мои спутники, а я представляла себе, как буду замерзать в глухой степи, и никто никогда не узнает, где и как я погибла. Когда мы наконец добрались до фермы, была ночь. Нас напоили крепким чаем и угостили лепешками.

Всю весну приходилось ездить по фермам в такую опасную погоду. На каждой ферме мы задерживались по две недели. Вставали чуть свет и до позднего вечера проверяли скот и лечили больных животных. За это время я поближе познакомилась с казахами. При всей своей бедности это был добрый народ. Летом они кочевали по степи вместе с совхозным стадом и жили в кибитках, а зимой — в землянках на ферме. Целыми днями возились со скотом, а на отдыхе в первую очередь закладывали за нижнюю губу насвай — смесь махорки с разными травами, обладающими наркотическими свойствами. Насваем пользовались и мужчины, и женщины. Жевали его, сидя на полу, на кошме, и через некоторое время начинали раскачиваться: вправо — влево... Настроение у них становилось приподнятым, глаза чуточку слезились, лицо делалось глуповатым. Излюбленным напитком у казахов был чай. Готовили они его очень вкусно и пили из пиал медленно, часами, что доставляло им большое удовольствие. Почти у всех были гнилые зубы, чирьи на руках и ногах, многие страдали удушливым кашлем. Спали на земле, на овечьих или козьих шкурах, которые никогда не вытряхивали. Никогда не видела, чтобы они мылись, — да и где им было мыться? Условия жизни были невыносимо тяжелыми. При всем том казахи ка-

 

- 212 -

зались мне уживчивыми и честными людьми. С местными неказахского происхождения и ссыльными они не конфликтовали.

В мае, когда мы должны были вместе с погонщиками следовать за скотом в степи Тургая, у меня вдруг поднялась высокая температура. Богодухов решил, что это грипп, и оставил меня в покое. И действительно, это оказался грипп. Через четыре дня я с трудом поднялась и, шатаясь, стала понемногу двигаться. Я осталась одна в маленькой землянке: Шура Дульжер-Логаридис сошлась со ссыльным греком и ушла к нему, ее примеру последовала и Екатерина Биникалос. Одной мне было не по себе, страшно, особенно ночью. Часто снились кошмары, от которых я вскакивала, обливаясь холодным потом...