УГОЛОВНИЦА ФАТИМА

 

Пересыльная камера помещалась в подвале. Набили ее арестантами, как рыбой бочку. Холодно, темно, по стенам течет вода. День и ночь горит маленькая тусклая лампочка. Воздух спертый, дышать нечем. Особенно жутко мне становилось вечером, когда все начинали готовиться ко сну: суетятся, толкают друг друга, чтобы улечься, кто вздыхает, кто тихо плачет, а кто-то мурлычет себе под нос какую-нибудь жалобную мелодию. Тоска душит, слезы наворачиваются на глаза, но приходится сдерживаться. Еще, конечно, мучила неизвестность: куда сошлют, на какой срок и — самый главный, постоянный вопрос — за что?

Все дни были похожи один на другой. Счет времени я потеряла, да это и не имело значения. Иногда появлялась надежда, что вольная ссылка позволит вернуться к жизни, где опять будут зима и весна, солнце, деревья, реки. В тюрьме вокруг меня был только холодный камень: над головой, под ногами и перед глазами. Я отвыкла от всего того, что раньше радовало меня, — от неба, от моря, от цветов и деревьев. Отвыкла от обычной человеческой жизни с ее радостями и огорчениями. Нас всех отделили от мира щиты за окнами и железные решетки, а еще — стена клеветы, обвинений в несуществующих преступлениях, и кто воздвиг эту стену, мы не знали. На каждом сердце был этот камень и приходилось жить под его тяжестью.

Прошло несколько дней. Мы уже собирались ложиться спать, когда открылась дверь, и охранник вызвал меня с вещами. Я оцепенела от неожиданности. Повторный окрик привел меня в чувство. Я быстро собрала свой нехитрый скарб и у двери обернулась, чтобы попрощаться. На меня смотрели сорок пар сочувствующих, измученных глаз. Сердце сжалось от боли.

Охранник долго вел меня по коридору и втолкнул в темный подвал, тут же загорелась ярким, ослепительным светом лампочка. Камера, в которой я оказалась, была очень маленькой, без нар. В углу лежало сено, больше — ничего. Под са-

 

мым потолком — крошечное окно. Было сыро, по стенам, покрытым плесенью, стекала вода, по полу без всякой боязни сновали крысы. Почему я здесь оказалась?

В этой камере я пробыла трое суток. Два раза в день давали кружку воды и кусочек хлеба, черного, жесткого — не раскусишь. Я от страха кричала, била ногами и руками в железную дверь, металась как затравленный зверь, все напрасно. Вдруг, когда я уже потеряла всякую надежду, открылась дверь, и охранник повел меня в мою прежнюю камеру, где от радости, что я жива, все кинулись ко мне и стали наперебой целовать.

Оказывается, я побывала в камере приговоренных к смерти (честно говоря, я догадывалась об этом, но боялась признаться самой себе) — по какой-то ошибке. После моего ухода, когда мои сокамерницы не дождались от меня ни мыла, ни чулок (в тюрьме было условлено, что, если вернешь в камеру, откуда тебя взяли, чулки, значит, тебя перевели в другую камеру, если мыло — в карцер, а если ничего не вернешь — тебя нет в живых), они встревожились и объявили голодовку. Уголовница Фатима, которая сидела вместе с нами, «политическими», сообщила об этом своим друзьям в «уголовных» камерах, и те решили поддержать голодовку, но не по-тихому: они подняли такой шум, что всполошилась вся тюрьма. Тогда-то и выяснилось, что меня вместо кого-то отправили в камеру смертников. Короче, своим спасением я была обязана уголовнице.

— А почему ты к нам попала? — спросили мы как-то Фатиму.

— Да чтобы слушать, чего вы тут говорите, и потом этим... — она выругалась, — передавать. Только шиш они у меня получат!

— А когда они тебя спрашивают, ты что им говоришь?

— Отвечаю: сволочи эти политические чувствуют, что я подслушиваю, и ничего не говорят!

Уголовников действительно часто помещали к политзаключенным, чтобы доносить на них. Видимо, тюремное начальство решило, что Фатиме легко удастся завоевать наше

 

расположение — она была веселой и общительной, но не учло того обстоятельства, что, в отличие от многих, она оказалась порядочным человеком. Ей было около семнадцати лет, и я не могла бы назвать ее красавицей, а вот голосом она обладала чудесным и очень любила петь. А еще нам с Фатимой повезло потому, что ей многое разрешалось, — она была связана с крупными уголовными авторитетами и охранников ни в грош не ставила. Уголовники вообще были в тюрьме на особом положении. Как-то Фатима сказала мне:

— Ни в одной другой стране преступники не пользуются такими льготами, как у нас. Мы можем выдвигать свои требования, и нас слушают.

Надо ли говорить, что все уголовники очень уважали Сталина.

Как-то я спросила у нее, почему она оказалась за решеткой, причем сидела уже второй раз. Фатима не сразу ответила на мой вопрос. Вдруг сникла, съежилась, глубоко вздохнула, закурила и затем только медленно и тихо начала рассказывать свою историю.

По национальности она была татарка, рано потеряла родителей, и ее воспитывала тетя, сестра матери. Жили они в Тбилиси. Когда Фатиме шел пятнадцатый год, она с подругами однажды гуляла в парке, и там к ней привязался парень по имени Николай, Колька. С той поры он стал ходить за ней по пятам. Поначалу Фатиму это просто забавляло, но вскоре она сама стала искать встреч с ним. Николай был веселый и щедрый, и у него всегда водились деньги. Они ходили в кино, в рестораны. Красивая жизнь Фатиме понравилась, и она не сразу поняла, что ее ухажер был... вором.

Однажды Колька в очередной раз повел ее в ресторан. Как только вошли, внимательно оглядел зал и велел ей подсесть к столику у стены, за которым сидел средних лет мужчина. Сказал, что Фатима должна познакомиться с этим человеком и добиться, чтобы он пошел ее провожать. Она хотела спросить, зачем это нужно, но Кольку как ветром сдуло. Ослушаться Фатима не посмела, поэтому подошла к столику и нерешительно опустилась на стул рядом с незнакомцем. Тот с инте-

 

ресом посмотрел на девушку и предложил вина. Фатима выпила, повеселела, и они с новым знакомым за приятной болтовней досидели до самого закрытия заведения. Обнаружив, что уже поздно, Фатима встревожилась, но мужчина ее успокоил, пообещав проводить домой и заметив, что такой молодой девушке опасно ходить ночью по городу одной. Прошли они примерно квартала два, как вдруг из-за угла вышли трое и направились к ним. Не успел провожатый Фатимы опомниться, как его руки были скручены, а на голову надет черный колпак. Фатима хотела закричать, позвать на помощь, но кто-то зажал ей рот и приказал обыскать жертву. Она узнала Колькин голос и машинально стала вытаскивать из карманов незнакомца деньги, золотые часы на цепочке, сняла с пальца кольцо...

Так и втянулась в воровскую жизнь. Колька вскоре исчез. Она связалась с другими людьми, посолиднее. Сбежала от тети. Участвовала в нескольких ограблениях квартир и магазинов, было на ней и убийство. Об этом самом страшном своем преступлении, за которое она попала в тюрьму первый раз, она мне тоже рассказала. Дело было так. Фатиме под видом горничной поручили проникнуть в номер к одному командированному, у которого при себе были большие деньги. Сказали:

— Подсыпь ему этот порошок, а когда он уснет, ты его обчистишь.

Сначала все шло по плану. Мужчина ничего не заподозрил, и Фатима без труда высыпала порошок в стакан с минеральной водой, стоявший на столе, и ушла. Когда через некоторое время она вернулась, чтобы забрать деньги, то увидела, что человек мертв. Она растерялась и не успела убежать. Ее задержали. Поскольку она была несовершеннолетней, ей дали маленький срок.

Закончив свой невеселый рассказ, Фатима глубоко вздохнула и добавила:

— Моя жизнь кончена, возврата нет...

Мы смотрели на нее с сожалением.

— Зачем же ты себе жизнь поломала?

— Что теперь об этом говорить...

 

Ко мне Фатима прониклась доверием (мы ведь были почти ровесницы) и как-то раз сказала по секрету:

— Как только зеленый ковер пойдет, будем драпать.

— Что такое «зеленый ковер» и «драпать»? — не поняла я.

— Ну, когда первая трава появится, мы с нашими пустимся в бега...

А пока приближался Новый год. Конечно, этот праздник был не для нас, но у взбалмошной Фатимы созрел план, который она вскоре и осуществила.

Осужденных иногда выпускали на прогулку на десять минут. И вот, когда мы 31 декабря, поеживаясь (было холодно, а все одеты во что попало), один за другим вышли в тюремный двор, Фатиме удалось вырвать одну из тех маленьких елочек, что недавно посадили во дворе уголовники, и спрятать ее под пальто. Так как мы все от холода жались друг к другу, охранник ничего не заметил. Вернувшись в камеру, мы набросились на Фатиму — ее дерзость могла нам всем дорого обойтись, но она сказала, что все возьмет на себя. Елочку мы спрятали под нары.

Затем Фатима под каким-то предлогом упросила охранника отпустить ее в «уголовную» камеру, которая находилась напротив нашей. Зная ее строптивый характер, охранник разрешил. Вернулась она поздно, принесла губную помаду, чернила, серебряные обертки от конфет, марлю и вату. Еще ее друзья передали нам мастерски вылепленные из хлебного мякиша фигурки животных. Помню, в числе прочих был олень с большими рогами — настоящее произведение искусства.

И мы принялись за дело (все сорок человек принимали участие в этой дерзкой и опасной затее). Сначала повыдергивали из рубашек нитки и привязали к фигуркам — получились елочные игрушки. Потом достали елку, воткнули в кусок черного хлеба и поставили на маленький столик посреди нар. Развесили фигурки, предварительно обмотав их разноцветными нитками, помадой и чернилами раскрасили кусочки марли и ваты и тоже закрепили на елке — получилось очень красиво. Все это мы делали, не выпуская из поля зрения волчок на двери.

 

В десять часов вечера — отбой. В камерах наступает тишина. Охранники, позевывая, устраиваются каждый в своем углу, но каждый час проходят по коридору, заглядывая в волчки. Удостоверясь, что все в порядке, вновь возвращаются на свои места, чтобы отдыхать до очередного обхода. Так мы ориентировались во времени.

После одиннадцати Фатима велела скатать тряпки, на которых мы спали. Нары были сплошные, и образовалось нечто вроде сцены. Потом собрала со всех цветные платки, комбинации — у кого что было поярче — и быстро смастерила костюм баядерки, а из серебряной бумаги сделала украшения. Потом протянула наряд мне и распорядилась:

— Надевай, будешь танцевать!

Она тихо напевала арию из «Баядерки», а я плясала... Это было так необыкновенно, так волшебно — никогда, ни на одном спектакле не было и не могло быть таких благодарных зрителей, впервые за долгое время на лицах наших подруг появились улыбки. Кто-то стал читать стихи, кто-то рассказывал анекдоты. Казалось, никому нет до нас никакого дела, мы словно очнулись после глубокого, страшного сна и вернулись к жизни...

Вдруг с грохотом открылась дверь камеры, и на нас с руганью накинулся охранник, вслед за ним ворвались еще три человека, в том числе начальник тюрьмы. Меня и Фатиму, как зачинщиц, посадили в подвальный карцер без света. Всю ночь мы с ней просидели, отгоняя мышей или крыс, в темноте трудно было разглядеть. Утром нас через тюремный двор повели к начальнику. Я как была, так и осталась в наряде баядерки, полураздетая, поэтому дрожала от холода. Фатима набросила на меня пальто, которое успела прихватить где-то по дороге.

В кабинете начальника она держалась уверенно, я бы даже сказала, нахально, на вопросы отвечала грубо. Она сказала, что затея была ее, а я, мол, от страха ей подчинилась. Пока нас допрашивали, уголовникам каким-то образом стало известно, что нам грозит наказание. Эти воры, преступники, убийцы, отрешенные от нормальной человеческой жизни, не в первый уже раз удивили меня своей солидарностью по от-

 

ношению друг к другу. Узнав, что Фатима попала в беду, они пришли ей на выручку. Во всех камерах поднялся гвалт, уголовники кричали, стучали в железные двери и требовали нашего немедленного возвращения в камеру. По всей тюрьме разносился невообразимый мат. Я уже говорила, что уголовники имели гораздо больше прав, чем политические, и пользовались этим. Вот и теперь тюремному начальству пришлось уступить.

Если бы не Фатима и не тюремное уголовное братство, я бы точно не отделалась карцером за нарушение тюремного режима... Мне предстояло сделать еще немало подобных открытий.