- 172 -

ГИБЕЛЬ САРИИ

 

Оказывается, когда я была в камере № 38, в камеру № 40 поместили Рауфа, а Сария сидела в камере № 16. Мы все находились на одном этаже. Но ни Сарию, ни Рауфа мне увидеть не удалось - все, что я знала о них, мне сообщили другие арестанты. О Сарии, о ее необыкновенной стойкости, о том, что даже следователи поражались ее мужеству, знала вся тюрьма, стены трещали от перестукивания.

 

- 173 -

Мне было известно, что Сария страшно страдала, узнав, что Рауф здесь, а она ничем не может ему помочь. Раз в сутки арестованных - камеру за камерой - водили в туалет и помыться, и они проходили мимо камеры № 16. Сария высчитывала по шагам, сколько людей проходит, и когда очередь доходила до камеры № 40, ложилась на пол, приложив ухо к щели между полом и железной дверью, и ждала, когда услышит шаги сына. Она всегда узнавала его и вскрикивала:

- Вот мой Рауфчик прошел, мой единственный и несчастный сын!

После этого ей становилось очень плохо - она была уже совершенно истерзана физически. Рауфу об этом сказали, и он стал снимать обувь и старался идти как можно тише. Сария, не слыша больше шагов сына, успокоилась. Она подумала, что следствие закончилось и Рауфа перевели в орточальскую тюрьму.

Не проходило дня, чтобы над ней не издевались: ее сажали в самый страшный карцер, следователь Кадагишвили бросал ее на пол и избивал сапогами, а были и другие - Кобулов, Давлианидзе, Савицкий, Хазан, Галаванов, - и каждый изгалялся как мог: она подвергалась самым диким пыткам. На допросах присутствовал и Берия. Мучители требовали признаться в том, что Лакоба готовил заговор против Сталина, интересовала их и судьба архива Нестора, в котором хранились не только письма Берия, - говорили, что на розыске документов настаивал сам Сталин. Сария все отрицала, отказывалась давать показания. Тогда на ее глазах начали пытать братьев: Меджита, Лютфи, Аки, Эмды. Она молчала. Пробовали по-другому: Сарию пытали на глазах у братьев.

Наконец Берия велел устроить очную ставку Сарии с Рауфом. Когда и это не дало результата, он закричал:

- Бейте этого выродка! Топчите! Пусть до ее бесстыжего слуха дойдет вой сына!

И мальчика избивали снова и снова.

- Спаси меня, мама, - просил он. - Скажи все, что они велят.

 

- 174 -

- Терпи, сынок, - отвечала Сария, - терпи... Твой отец был чистым человеком. А нас все равно не отпустят...

В мае 1939 года меня перевели в орточальскую тюрьму. В камере № 1 нас было сорок человек самых разных национальностей - помню немку Эльвиру, француженку Юлию, австриячку Эльзу, осетинку Ольгу Пилиеву, грузинку Кето Кавтарадзе... Были также турчанки, русские, но в основном грузинки. Интересные были женщины, большинство - очень интеллигентные. Вообще, я встречала в тюрьме очень много интересных людей, многому у них научилась и всех вспоминаю с большим уважением.

Поначалу арестантки считали, что с ними произошла какая-то ужасная ошибка, и надеялись, что вскоре она будет исправлена, потом практически все эту надежду теряли. В основном мои сокамерницы были женами коммунистов, их мужья занимали большие должности и были искренне преданы советской власти. Теперь они тоже были арестованы.

В камере я была самой молодой, и обо мне все заботились. Вскоре у меня появилась подружка - к нам привели красивую грузинку лет двадцати двух, которую звали Лили Чиковани*. Эту черноглазую, кудрявую, породистую девушку с удивительно мелодичным голосом полюбила вся камера, как, впрочем, и меня. Мы сблизились с ней, разговорились, поведали друг другу свои истории. Лили до ареста была студенткой третьего курса Медицинского института в Тбилиси. Отца и мать ее посадили. Когда она рассказала об этом в институ-

 


* Л. Чиковани вспоминала о знакомстве с А. Аббас-оглы так: «Я познакомилась с Адиле (Аббас-оглы) — прелестной абхазской женщиной, женой брата Сарии — Эмды Джих-оглы - жены Нестора Лакоба. Совсем молодая (17—18 лет), наивная и простодушная, как ребенок. Я и Адиле были самыми молодыми в камере, что и сблизило нас. В политике она ничего не смыслила, и все ею не интересовались. Очаровывала всех своим терпением и воспитанностью, скромностью и больше всего красотой. Это была прекрасная фея, с золотистыми волосами и бирюзовыми глазами, была выточена из розового мрамора, глаз не оторвать! Великая награда красоты, слава природной благодати!» (Опубликовано в переводе с грузинского в № 4журнала «Чорохи» (г. Батум) за 1988г.)

- 175 -

те, на второй день ее тоже арестовали, а также тех, кто ей сочувствовал. (В 1988 году Лили опубликовала свои воспоминания, в которых сказано и обо мне.)

Камеру № 1 я до сих пор вспоминаю с содроганием. Это было огромное, темное и сырое помещение. По полу сновали крысы и мыши, которые порой пробегали и по нарам. От большого скопления заключенных нечем было дышать, а на стенах выступали капли влаги, окно же было забито деревянным щитом. Утром давали кипяток, чай - редко, из еды еще был черный хлеб, похлебка. Громко разговаривать запрещалось, приходилось перешептываться. Всех мучила неизвестность. Некоторые впадали в истерику. Каждый день одно и то же. На прогулку не выпускали, только в пересыльной камере станут выпускать, и то, как скотину, на десять минут. Откровенно разговаривать мы боялись - повсюду были стукачи. Начальство знало до мелочей, что творится в камерах. За малейшее нарушение сажали в карцер.

В тюрьме свирепствовал тиф, ежедневно умирали десятки арестантов, их тела за ноги вытаскивали из камер и потом бросали в общую яму. В нашей камере многие тоже болели тифом, и мне приходилось за ними ухаживать.

В такое совпадение трудно поверить, но, когда я находилась в камере № 1, в соседнюю камеру - № 2 - привезли Сарию, уже смертельно больную. О ее прибытии сразу узнала вся тюрьма. Сокамерники Сарии передавали мне, что, узнав о моем аресте, она плакала и приговаривала:

- Бедная Адиле, единственная дочь у родителей, что с ней станется, что ждет ее, загубили мы ей жизнь, а ведь она была наша любимица. Брат был счастлив с нею.

Сама она еле двигалась, не в силах была перестукиваться и просила других выяснить, где Рауф, что мне о нем известно. Мы ей врали, что Рауф здоров и к нему хорошо относятся, а на самом деле ничего о нем не знали. Рассудок у нее был помрачен, она то и дело плакала, а бывало, хохотала как безумная или сердилась на кого-то, кричала. После таких приступов у нее горлом шла кровь (отбили легкие). Вскоре она попала в тюремную больницу с кровохарканьем. Боль-

 

- 176 -

ные как могли ухаживали за ней, врач украдкой делал ей уколы, чтобы хоть немного облегчить ее страдания. Она уже не могла вставать с постели, которая состояла из тряпья и соломы. Согнутая, как старушка, Сария лежала на нарах, задыхаясь. Но иногда она вскакивала - откуда только силы брались, удивлялись больные, - и, сложив руки на груди или вытянув их перед собой, по-абхазски обращалась к сыну, о чем-то его просила, в чем-то убеждала, плавно водила рукой, как будто ласкала его, приговаривала: «Сыуковшет Рауфчик» (это ласковое слово трудно перевести с абхазского), просила мать беречь сына до ее возвращения. Как-то отчетливо произнес:

- Ах, Иосиф Виссарионович, если бы ты знал, какую змею ты держишь возле себя! - Потом крикнула громко: - Нет, Нестор никогда не покушался на жизнь Сталина, нет, это не правда! Нестор не садился кушать, пока не выпьет стоя за здоровье Сталина. Не может быть, чтобы Сталин поверил Берия, нет, нет...

Перед самой смертью она не раз повторяла:

- Пройдет десять или пятнадцать лет, и все узнают, что мой Нестор ни в чем не виноват. Он не изменник, он кристально чистый человек, клянусь вам единственным сыном!

Никто не понимал, к кому были обращены эти слова. Больные смотрели на нее и плакали.

Несколько суток она умирала, будучи без сознания и лишь временами приходя в себя. Утром 16 мая ей стало очень плохо, она не могла говорить. Почти отказали легкие, она тяжело дышала, но была в сознании. О ее состоянии сообщили следователю. Около 12 часов дня в больничную палату прибыл следователь Кадашвили с сопровождающим. Сария сгорала от высокой температуры, но узнала Кадашвили и с ужасом смотрела на него.

Следователь достал из портфеля обвинительное заключение и, как обычно, грубо обратился к ней:

- Подпиши, а то прикончим твоего сына.

Несчастная женщина находилась почти в агонии, но у нее хватило сил привстать, наклониться и облить обвинительное

 

- 177 -

заключение кровью, которая пошла у нее из горла. Еле слышно она сказала:

- Вот моя подпись навеки... - Потом отдышалась и добавила: - Пройдет десять-пятнадцать, а может и больше лет, и вы все ответите за нас. Нестор никогда не был врагом народа и предателем. Он погиб невиновным. Вы все получите свое...

Сказала - и упала навзничь. Учащенное дыхание стало тише и наконец почти пропало. Даже Кадашвили смутился и быстро вышел из палаты. Она открыла глаза, обвела всех взглядом, как будто кого-то искала, пошевелила губами - что-то хотела сказать еще, но не смогла. По ее щекам покатились слезы, тело вздрогнуло и вытянулось - все было кончено. Это случилось 16 мая 1939 года в три часа дня. Ей было 35 лет. Все зарыдали, даже врач. Когда Сария лежала как изваяние из белого мрамора на больничной койке, она была необыкновенно красива, это говорили все, кто ее видел тогда. Так она пролежала до вечера, а потом врач сообщил о ее смерти, пришли санитары и унесли ее.

В тюрьме моментально стало известно, что Сария умерла. Все заключенные переживали, даже уголовники сочувствовали. В этот же день узнали о том, что еще раньше расстреляли четверых ее братьев: Аки48, Лютфи, Эмды и Меджита, а сестра находилась под следствием. На свободе оставался лишь младший брат, Мусто, но и его арестовали в 1939 году.

В конце мая мы с Эльзой попали в карцер на десять суток за нарушение тюремного режима: громко разговаривали и отказались есть вонючую баланду. Нас засек один из «волкодавов», так мы называли охранников.

Правда, были среди них один-два человека, которые относились к заключенным с состраданием. Один такой охранник однажды вызвал меня из камеры и привел в маленькую комнатку, предназначавшуюся для свиданий уголовников. Там никого не было. Он достал из кармана пучок молодой редиски, кусочек белого хлеба и кусочек сыра и предложил мне все

 


48 Джих-оглы Аки Мамедович был осужден Особым совещанием при НКВД СССР 5 января 1940 г. по обвинению в антисоветском троцкизме, приговорен к 5 годам лишения свободы. Вероятно, расстрелян в 1941 г.

- 178 -

это быстро съесть. Я очень удивилась - к такому отношению мы не привыкли. Заметив мое недоумение, он заплакал и сказал, что этой ночью посадили его дочь и зятя и он тоже ждет своей очереди. Я объяснила ему, что не могу есть, зная, что в камере все голодные, больные, но он продолжал настаивать. Пришлось есть, второпях, в страхе, как бы нас не засекли. Конечно, вернувшись в камеру, я обо всем рассказала, но никто не стал меня упрекать. А на следующее дежурство он принес уже два пучка редиски и несколько булок для всех и сказал, чтобы мы все быстро спрятали, если он громко постучит в дверь. Прятать ничего не пришлось, так как народу было много и едва хватило на всех.

Но вернусь к тому случаю, когда нас с Эльзой посадили на десять суток в карцер, где мы вдвоем еле поместились. Через пять дней Эльзу с высокой температурой забрали в больницу. Температурила и я. На восьмой день дверь карцера открылась, охранник вывел меня в коридор и передал мне клочок бумаги - это была записка от мамы. Она писала, что передала мне 50 рублей, и спрашивала, как здоровье. Охранник велел мне написать на обратной стороне, что чувствую себя хорошо, крепко целую, деньги получила. Я с трудом писала, а слезы лились ручьем. Могла ли моя мама представить, где я нахожусь и в каком я состоянии?! Денег мне, естественно, не дали.

На десятый день меня с высокой температурой перевели в камеру, так как в больнице не было мест. А в камере уже многие болели тифом. Я была самой молодой, и мне приходилось обслуживать больных: подать воды, подвести к параше. А мне самой становилось все хуже. Однажды только я хотела подать воды одной больной, как упала и потеряла сознание, дальше ничего не помню. Очнулась на больничной койке. Когда открыла глаза - увидела Ольгу Пилиеву, она гладила меня по голове и плакала. Кроме нас, здесь были еще три женщины, среди них одна итальянка лет тридцати, ее звали Феломена Деблязи. Только через четыре дня я смогла говорить. У меня был в тяжелой форме тиф. Феломена (ее еще называли Инна) сразу стала ухаживать за мной.

 

- 179 -

Она рассказала мне о себе. Ее отец приехал в Грузию до революции, встретил девушку-грузинку, влюбился и решил остаться с ней в Тифлисе. Дед Феломены был граф и очень влиятельный человек в Риме, но ни богатство, ни угрозы не помогли ему вернуть сына. В 1937 году арестовали сначала его с женой, а вскоре и дочь. Всей семье приписывали шпионаж. Отец Феломены скончался в тюрьме от побоев, а мать исчезла бесследно.

Мне становилось все хуже и хуже: я металась, кричала, звала маму, теряла сознание от высокой температуры. Тюремный врач хотел обстричь мои волосы, которые доходили до колен, но потом раздумал:

- Пусть уж умирает со своими роскошными волосами. Сейчас у нее кризис, но вряд ли она из него выйдет.

Это был тот самый человек, который прежде оказывал помощь Сарии. Он приносил в кармане какие-то таблетки, в пузырьке - мацони, сухари. Меня другие больные под руку выводили в туалет и там давали все это. В тюремной больнице надзор был чуточку слабее. Еще врач приводил медсестру-татарку, которая делала мне уколы. Через неделю он сказал, что я буду жить. Как жаль, что не помню его имени. Он был внимателен и к другим больным.

Когда я пришла в себя и могла нормально разговаривать, мы сблизились с Феломеной. Однажды я обнаружила, что на нарах, на стенах - в разных местах было нацарапано: «С. Лакоба». Я узнала руку Сарии.

- Что, Сария лежала в этой палате? - спросила я взволнованно своих соседок.

- А откуда ты ее знаешь? - насторожились женщины, и больше всех Феломена.

Я заплакала:

- Ведь я жена ее младшего брата...

(Я носила фамилию мужа - Джих-оглы, а они не знали девичьей фамилии Сарии.)

Оказалось, Сария перед смертью взяла с Феломены клятву, что та все расскажет, если останется жива, кому-нибудь из близких. Она передала ей свой гребешок, туфли, изорванный ста-

 

- 180 -

рый платок и черное платье, которое Феломена стала носить в знак траура по отцу, убитому в тюрьме. Когда Феломена убедилась в том, что я действительно невестка Сарии, она выполнила ее просьбу - рассказала мне все, что ей было известно.

Феломена начала свой рассказ утром, а закончила поздно ночью. Говорили мы очень тихо - боялись, что подслушают. Она отдала мне гребешок, туфли и платок Сарии. К сожалению, мне не удалось сохранить эти вещи.

Я слушала Феломену и содрогалась от ужаса...